купить стеклянную дверь для душевой кабины
Рыжий удивился, его даже шатнуло. Но он тотчас открыл из-под козыря нос и медным, похожим на его бороду голосом заорал куда громче тятьки, - так заорал, что мужики с мешками испугались и побежали куда надо.
Наоравшись, рыжий прошелся около тятьки кособоким петухом, дернул козырь так, что нос опять спрятался, и сел на дрожки.
Пока Силашка, отойдя за куст, торопливыми кривульками мочил траву, караковый мерин, звонко гулькая селезенками, унес рыжего из видов.
Тятька потряс в ту сторону кулаком.
- А, сстерьва!.. кровопивец! Погоди-и!..
Затейливо и длинно, как кузнец Прокл, выругался нехорошими словами и тоже сходил за куст.
Вскочил на телегу и давай высвистывать Сивку хворостиной так, что тот пустился-было в рысь, но сразу же одумался и замотался в оглоблях, как невареный.
VIII.
Под березами, близ мельницы, стоит красная кирпичная избушка с синей головкой, а на головке крест. Дверь в избушку открыта и в темном нутре красными язычками горят свечки. Греясь на солнышке, сидит на приступках избушки старичок, голова начисто лысая, лишь белые прядки около ушей на ветру шевелятся. Борода тоже белая, а у губ с желтинкой.
Силашка сразу признал: Никола-угодник, тот самый, который на иконах. Тятька тоже признал его, потпрукал, слез и давай молиться на него, взмахивая волосьями. Никола приподнялся с приступков и закланялся тятьке, протягивая деревянную чашечку. Ничего в эту чашечку тятька не положил, быком пошел к телеге, вертя в руках картуз.
Силашке жаль стало тятьку: - на том свете за это его, пожалуй, привесят за ноги, вниз головой, прямо в огонь. А то и в кипучий котел посадят... Так и на картинке есть у Зуйкова отца в чулане, где пряники, сельди и вино в зеленых бутылях.
--------------
Силашка поглядывает вперед, - сейчас покажется город, город! Его пока не видно. Лишь слышно оттуда чудной шум. - Вот так шумело, когда загорелась изба у Лаврухи, потом рядом у Сизана, потом у Жмычкова Игнахи, - да как пошло, пошло!.. Даром что ночью, а было посветлей, чем днем. Головешки летели аж за гумна, а Марьяна Хрящева в тот раз ума рехнулась: выла по-собачьи и в огонь кидалась, а глаза страшные, по кулаку... Хоть и дрожали коленки, а весело было в тот раз!
Начинался город.
Силашка не успевает повертывать голову. Вот он какой, - город! Избы с окошками в два, а то и в три ряда, одна другой лучше. Прикидывает: сколь высоко в таких избах от полу до потолка? И сразу пала мысль: в таких избах и люди живут, должно быть, ростом повыше высокой елки. Чего они едят? На чем спят? Начал было думать о лошадях, - сколь велики у таких людей лошади, - да увидел нарядную барыню. Едко ухмыльнулся и ткнул тятьку в бок.
- Глянь, тетка-то в шапке... и с перо-ом!
- Не замай ее! - махнул рукой тятька.
Барыня ведет за цепочку крохотную поджарую собачку. Собачка боком скачет на трех ножках и останавливается у каждого столбика. Рядом с барыней идет мальчик в голубой курточке. Волосы у него до плеч, светлые, как чесаный лен, на ногах желтые сапожки, а поверх картузика мохнатая малиновая пуговица. Такой нарядный и во сне сроду не приснится. Не это ли и есть самый Иван-царевич? Тятьку бы спросить. Уж и чистяк! Вишь, как глядит...
А мальчик смотрел-смотрел на Силашку - и вдруг высунул ему длинный язык и погрозился кулаком. Будто ни в чем не бывало, сунул руки в карманчики и идет с барыней дальше, а сам поглядывает на Силашку. Вдруг вынул руку и показал кукиш. Вынул другую руку и тоже показал кукиш. Погодя вынул сразу два кукиша...
Силашка живо добыл из мешка крупную картошину и запустил ею в мальчика. Не попал, лишь собачка на трех ножках подскочила, взвизгнув. Потянулся за другой картошкой. Тятька ударил его по руке.
- Баловаешь! Я-те покидаю... Она денег стоит!..
Присмирел, отодвинулся к боровкам, а руки так и зудят.
Барыня, собачка и мальчик повернули за угол, скрылись. Не успел Силашка подумать о желтых сапожках - вот бы и ему такие! - как нарядный мальчик вдруг еще раз выскочил из-за угла и, вертясь на одной ножке, сделал ему из пальцев нос и показал длиннущий язык. Собачка тоже выскочила и подняла над столбиком ногу, но ничего не успела сделать, - ее из-за угла потянули за цепочку.
IX.
Вот он откуда - шум будто с пожарища!
Большая, как есть поле, площадь. Телег и людей тут съехалось со всех деревень. Мужики, бабы, бабушки, девки, лошади, - все смешалось в одну кучу и шумит, галдит, лопочет, гогочет, ржет!..
Тятька выпряг Сивку и ткнул его мордой в сено, а оглобли подвязал стойком, как у других. Составил на землю мешки и засучил их, чтоб видели, что в этих мешках есть. Открыл плетушку с курами, а они с устатку так и закатывают глаза под пленочку. Только рябка, трепыхнувшись, ясно глянула в один глаз на тятьку и закекала: ке-ке, ке-ке-е... трепыхнулась еще раз и вскрикнула: куда?..
Связанных за ноги боровков тятька разложил прямо на землю. Они обрадовались солнышку и, похрюкав, тут же задремали, подрагивая розовой кожицей на животах и ушками. Приоткрытый бурак со скопом топленого масла встал рядом с боровками.
Тятька уладил все дела, одернул латаную на локтях рубаху, рыжий картуз избоченил на ухо и оперся спиной о телегу, - мол, подходи!
--------------
Силашка будто в жимки попал, - вертится так и сяк, пялится туда и сюда, не успевая всего примечать. В глазах так и пестрит от мелькающих лиц, а в ушах звон стоит от разных выкриков и ржанья коней, от писку и визгу, от хлопанья по рукам и зазываний.
Как раз рядом безбровый мужик с желтым бабьим лицом вызванивал кнутовищем по глиняной посуде и тонкоголосо, как Марьяна Хрящева на пожарище, без передыху вопил:
- Ай-ай-ай, горшки-плошки! Ай-ай-ай, корчаги, кринки, рукомойнички-и!
А рядом разбойного вида чернобородый мужик огромным топором хряскал на толстом обрубке тушу. Взлетая над головой, топор молнией взблескивал на солнце. Белые мужиковы зубы в черноте бороды скалились на весь базар. При каждом ударе страшного топора из мужикова рта свистел звук: хессь!.. Взмахнет, яро ощерясь, и - изо всего нутра: хессь!.. а топор - в тушу: хрякк!..
Вкруг обрубка, поджимая хвост меж ног и вздрагивая мелкой дрожью, вертелся облезлый худой кобель с плачущими глазами. Пока мужик там мешкал, перевертывая тушу, кобель быстро схватывал языком крошки и лизал землю. При ударе топора он с визгом отскакивал в сторону, и снова, дрожа и горбясь, крался к обрубку и пугливо взметывал глазом в разбойное мужиково лицо.
Но пуще всего Силашка дивился на полный воз настоящих белых кренделей и на старика, сидящего на этих кренделях. Поджаристые, румяные, крендели так и поманивали вгрызться в них всеми зубами. Но старик даже и не взглядывал на них, - шевеля скулами и пепельной бородой, он спокойно уминал краюшку оржаного хлеба. На то место, где откусить, он сыпал щепотью соль, точно благословлял эту краюшку. А пока жевал, оглядывал ее со всех сторон и ногтем выщербливал припекшиеся к исподу угольки.
Как раз в это время на колокольне с золотой маковицей вдруг забухало, загудело и затренькало в большие и малые. Старик на кренделях широко и истово закрестился, бережно держа краюшку на ладони, и промолвил:
- Только што отошла... А я-то, окаянный, не утерпел, наперся загодя... Ой, Господи-и! - и принялся доедать, натужисто и звонко икая.
Разинучи рот, Силашка загляделся на гудящую колокольню. Там, на страшной высоте, руками и ногами дергался маленький человечек, вздрыгивал и так и эдак - будто сбирался взлететь на небо. А колокола и впрямь, как Гараська пыжик сказывал, так и выговаривали: пол-блина-пол-блина!.. четверть-блина, четверть-блина!.. блин-блин-блин!..
- Закрой рот, эй... галка влетит! - окликнул Силашку курносый рябой парень в новой красной рубахе, которая на спине вспузырилась так, будто туда подушку запихали.
Он шел в обнимку с крутозадой, по-уточьи шагающей девкой и нес за ремешок растянувшуюся мехами гармонь, - точно дохлую собаку тащил за ухо. Шел и куражился, раскачивая девку за плечи. А на девке в три ряда бусы и канареешный платок с махрами. Она босиком, полусапожки свои в руке несет, держит их на отлете, чтоб видели люди, какие у ней полусапожки.
--------------
Скоро тятька распродал все в чистую.
Краснощекий поп с гривой во всю лиловую спину уносил за задние ноги последнего боровка. Долго было слышно, как боровок на весь базар верещал: - уви-и!.. уви-и!.. а связанная на соседнем возу свинья, свешивши с телеги рыло; тяжко договаривала: жусь... жусь...
Тятька долго топтался около воза с кренделями, щупал и выпытывал цену у старика с пепельной бородой, который все еще икал, - прицелился и купил самый большой крендель с маком.
- На-ко, жуй, - подал он Силашке крендель, - да гляди тут. Я пойду коня высматривать. Конягу, может, купим... слышь? Не отходи, поглядывай тут!
Взворошил под мордой у Сивки сено, боком оглядел его, почесал у себя в затылке и ушел.
Силашка хрусткает вкусный крендель и глазеет на народ. С телеги ему кругом видны все люди и лошади, все палатки, возы и поднятые вверх оглобли.
А солнце уже к закату покатилось. Большие окошки нарядных домов так и горят, налитые солнцем.
Вкруг белой колокольни с золотой маковицей крикливым летучим облаком кружат вечерние галки. Вот они черным-черно обсели на карнизах, а одна взлетела на самый крест и помахивает крылом, чтоб усесться как следует, - да не усидела, схизнула косым летом книзу...
Доел Силашка крендель и поглядел на икающего старика, - еще бы такой кренделек, в самый раз наелся бы. А так сидеть скучно... Его манят холщевые палатки, - там пестрота, шум, крик, писк, свист, давка!.. Народ так и напирает туда огулом, а торгаши разноголосо блазнят:
- Во-от нитки, иголки, гребешки, петушки... эй, эй, эй!
- Топоры, топоры, топоры... завияловские-е топоры!
- Ух, остатки, ух, остаточки, наваливайсь!
- Здесь сита, здесь решета, тетки, тетки, гляди сюда-а!
- Пряники, ой да прянички, ах да медовые, печатные!
- Молодка, здравствуй!.. вот они, ленты-то, вот они!
Не утерпел Силашка, соскочил с телеги и давай толкаться туда-сюда около палаток. Сразу попал в самую затируху, - ему то сшибали картуз, то наступали на ногу, то сплющивали его так, что он уж ничего не видел и чертил носом по чужим задам и животам.
Но где он ни ходил, все возвращался к муравчатым глиняным свистулькам и глядел на них завидущими глазами, и вздыхал, а потрогать не смел.
Вдруг в этой сутолоке он увидел знакомого деда, что похаживал около разложенных картин и книжек. Усы у деда зеленые, один глаз с бельмом. Вот он вынул берестяную табакерку и стукнул по ней, собираясь нюхнуть табаку...
Как раз тот самый дедко, что зимой забирал в деревне тряпье и кошачьи шкуры. Он самый подарил тогда Силашке пряник-сусленик, а сосед Тереха купил у него книжку: "Житье святых".
Силашка живо признал старика и обрадовался, - в оба глаза глядит глядит ему прямо в бельмо... А тот Силашку не признает, - сощурясь, прижал одну ноздрю, в другую неторопливо заносит с кривого пальца здоровую понюшку табаку, чтоб заворотит ее туда со свистом, честь-честью, а потом люто крякнуть и обмахнуть платочком лишки...
Помешкал у оловянных петушков, Силашка стал-было опять проталкиваться к глиняным свистушкам, - как вдруг над городом что-то загудело таким страшным гудом, что лошади шарахнулись, а тот дед и нюхнуть не успел, удивленно выворотил бельмо, да так и остался с занесенной понюшкой табаку на кривом пальце.
- Пароход, робята! - отчаянно выкрикнул мужик в горошчатых штанах, замерев с вороненой косой над ухом, которую он перед тем постукивал ногтем и слушал. - Он и есть!.. разрази Господь!
Бросил косу и понесся, мелькая горошчатыми штанами, - коса жалобно звинькнула, а мужика и след простыл.
Тут и пошла кутерьма. Вся площадь сорвалась с места и повалила за торговые ряды. Силашка тоже бежит за людьми, глаза выпучил, лапотками заплетается. И неизвестно - в чем дело?
А за торговыми рядами оказалась такая большая река, против которой Крутица - курий ручей. Такую реку и с ручками на сажонках не переплывешь, ежели не умеешь кверху брюхом отдыхать, как Оська Лодыжкин, - ляжет, и хоть бы ему что!
Набережная покрылась народом, как черникой. Силашка вынырнул вперед и ахнул... Прямо по воде двигался длинный белый дом с высокой трубой, а из этой трубы непроворотно прет на всю реку черный дым. С боков белого дома во всю мочь вертятся и лопочут большие красные колеса, бузят воду в пенистые бугры, и эти бугры по реке - точно грядки на огороде. А свисток так и ревет, так и гудит, так и гогочет, выпуская, как из ружья, прямую струю пара.
Народ на берегу жужгом-жужжит, ахает и толмачит на все лады, с удивлением глазеючи на невиданное чудо - первый в лесном крае пароход.
- Ой-ой-ой, робята-а...
- Ай, Петр Минеич...
- Штуку сверзил... а?
- Ах, рыжий дьявол!..
- Разъядри его бабушку!
- Затейник!
- Башка, и толковать нечего...
- А ведь наш брат, мужик.
- Я, паря, слыхал: на ту весну еще пароходец пустит.
- Денежка-то, ребята, што делает... а?
- Мельницу, водянку-то, слышь, на-слом... Паровую закатывает.
- Ай-ай! вот и гляди на него!
- Што ж, подавай бог всякому.
- Подаст, держись, крепи гашник!
- Вона, едет, сам едет!.. дорогу дай!..
В это время караковый мерин, храпя и теряя с губ пену, врезался прямо в живую гущу, - натянув синие вожжи, рыжая борода под большим козырем спешила на дрожках к берегу.
X.
Силашка бегает по базарной площади и никак не может найти ни телегу, ни тятьку, - телег и мужиков так много, и все они одинаковы.
А солнце давно за крыши ушло. Вот и темнеть стало. Многие разъехались, иные укладывались и запрягали, переговариваясь тихими вечерними голосами. Каждого оглядывал и в спину, и в бок, и прямо, - нет, не тятька...
Тоска напала. Бегал-бегал и присел у темного амбара на приступки. Поднял голову и завыл, глядя сквозь слезы в густую синеву вешнего неба, на молодой озолоченый рожок месяца, от которого - ежели глядеть через слезы - вертятся прямые золотые усики то в одну сторону, то в другую.
Поревет и смолкнет, сглатывая горькую слюну и в жгучей тоске вспоминая деревню, избу, помело в подпечке, солоницу с желтой пичугой и синими виноградами, и мамку, ласковую, теплую, мягкую, улыбучую мамку, - придется ли когда увидеть?
1 2 3 4 5 6
Наоравшись, рыжий прошелся около тятьки кособоким петухом, дернул козырь так, что нос опять спрятался, и сел на дрожки.
Пока Силашка, отойдя за куст, торопливыми кривульками мочил траву, караковый мерин, звонко гулькая селезенками, унес рыжего из видов.
Тятька потряс в ту сторону кулаком.
- А, сстерьва!.. кровопивец! Погоди-и!..
Затейливо и длинно, как кузнец Прокл, выругался нехорошими словами и тоже сходил за куст.
Вскочил на телегу и давай высвистывать Сивку хворостиной так, что тот пустился-было в рысь, но сразу же одумался и замотался в оглоблях, как невареный.
VIII.
Под березами, близ мельницы, стоит красная кирпичная избушка с синей головкой, а на головке крест. Дверь в избушку открыта и в темном нутре красными язычками горят свечки. Греясь на солнышке, сидит на приступках избушки старичок, голова начисто лысая, лишь белые прядки около ушей на ветру шевелятся. Борода тоже белая, а у губ с желтинкой.
Силашка сразу признал: Никола-угодник, тот самый, который на иконах. Тятька тоже признал его, потпрукал, слез и давай молиться на него, взмахивая волосьями. Никола приподнялся с приступков и закланялся тятьке, протягивая деревянную чашечку. Ничего в эту чашечку тятька не положил, быком пошел к телеге, вертя в руках картуз.
Силашке жаль стало тятьку: - на том свете за это его, пожалуй, привесят за ноги, вниз головой, прямо в огонь. А то и в кипучий котел посадят... Так и на картинке есть у Зуйкова отца в чулане, где пряники, сельди и вино в зеленых бутылях.
--------------
Силашка поглядывает вперед, - сейчас покажется город, город! Его пока не видно. Лишь слышно оттуда чудной шум. - Вот так шумело, когда загорелась изба у Лаврухи, потом рядом у Сизана, потом у Жмычкова Игнахи, - да как пошло, пошло!.. Даром что ночью, а было посветлей, чем днем. Головешки летели аж за гумна, а Марьяна Хрящева в тот раз ума рехнулась: выла по-собачьи и в огонь кидалась, а глаза страшные, по кулаку... Хоть и дрожали коленки, а весело было в тот раз!
Начинался город.
Силашка не успевает повертывать голову. Вот он какой, - город! Избы с окошками в два, а то и в три ряда, одна другой лучше. Прикидывает: сколь высоко в таких избах от полу до потолка? И сразу пала мысль: в таких избах и люди живут, должно быть, ростом повыше высокой елки. Чего они едят? На чем спят? Начал было думать о лошадях, - сколь велики у таких людей лошади, - да увидел нарядную барыню. Едко ухмыльнулся и ткнул тятьку в бок.
- Глянь, тетка-то в шапке... и с перо-ом!
- Не замай ее! - махнул рукой тятька.
Барыня ведет за цепочку крохотную поджарую собачку. Собачка боком скачет на трех ножках и останавливается у каждого столбика. Рядом с барыней идет мальчик в голубой курточке. Волосы у него до плеч, светлые, как чесаный лен, на ногах желтые сапожки, а поверх картузика мохнатая малиновая пуговица. Такой нарядный и во сне сроду не приснится. Не это ли и есть самый Иван-царевич? Тятьку бы спросить. Уж и чистяк! Вишь, как глядит...
А мальчик смотрел-смотрел на Силашку - и вдруг высунул ему длинный язык и погрозился кулаком. Будто ни в чем не бывало, сунул руки в карманчики и идет с барыней дальше, а сам поглядывает на Силашку. Вдруг вынул руку и показал кукиш. Вынул другую руку и тоже показал кукиш. Погодя вынул сразу два кукиша...
Силашка живо добыл из мешка крупную картошину и запустил ею в мальчика. Не попал, лишь собачка на трех ножках подскочила, взвизгнув. Потянулся за другой картошкой. Тятька ударил его по руке.
- Баловаешь! Я-те покидаю... Она денег стоит!..
Присмирел, отодвинулся к боровкам, а руки так и зудят.
Барыня, собачка и мальчик повернули за угол, скрылись. Не успел Силашка подумать о желтых сапожках - вот бы и ему такие! - как нарядный мальчик вдруг еще раз выскочил из-за угла и, вертясь на одной ножке, сделал ему из пальцев нос и показал длиннущий язык. Собачка тоже выскочила и подняла над столбиком ногу, но ничего не успела сделать, - ее из-за угла потянули за цепочку.
IX.
Вот он откуда - шум будто с пожарища!
Большая, как есть поле, площадь. Телег и людей тут съехалось со всех деревень. Мужики, бабы, бабушки, девки, лошади, - все смешалось в одну кучу и шумит, галдит, лопочет, гогочет, ржет!..
Тятька выпряг Сивку и ткнул его мордой в сено, а оглобли подвязал стойком, как у других. Составил на землю мешки и засучил их, чтоб видели, что в этих мешках есть. Открыл плетушку с курами, а они с устатку так и закатывают глаза под пленочку. Только рябка, трепыхнувшись, ясно глянула в один глаз на тятьку и закекала: ке-ке, ке-ке-е... трепыхнулась еще раз и вскрикнула: куда?..
Связанных за ноги боровков тятька разложил прямо на землю. Они обрадовались солнышку и, похрюкав, тут же задремали, подрагивая розовой кожицей на животах и ушками. Приоткрытый бурак со скопом топленого масла встал рядом с боровками.
Тятька уладил все дела, одернул латаную на локтях рубаху, рыжий картуз избоченил на ухо и оперся спиной о телегу, - мол, подходи!
--------------
Силашка будто в жимки попал, - вертится так и сяк, пялится туда и сюда, не успевая всего примечать. В глазах так и пестрит от мелькающих лиц, а в ушах звон стоит от разных выкриков и ржанья коней, от писку и визгу, от хлопанья по рукам и зазываний.
Как раз рядом безбровый мужик с желтым бабьим лицом вызванивал кнутовищем по глиняной посуде и тонкоголосо, как Марьяна Хрящева на пожарище, без передыху вопил:
- Ай-ай-ай, горшки-плошки! Ай-ай-ай, корчаги, кринки, рукомойнички-и!
А рядом разбойного вида чернобородый мужик огромным топором хряскал на толстом обрубке тушу. Взлетая над головой, топор молнией взблескивал на солнце. Белые мужиковы зубы в черноте бороды скалились на весь базар. При каждом ударе страшного топора из мужикова рта свистел звук: хессь!.. Взмахнет, яро ощерясь, и - изо всего нутра: хессь!.. а топор - в тушу: хрякк!..
Вкруг обрубка, поджимая хвост меж ног и вздрагивая мелкой дрожью, вертелся облезлый худой кобель с плачущими глазами. Пока мужик там мешкал, перевертывая тушу, кобель быстро схватывал языком крошки и лизал землю. При ударе топора он с визгом отскакивал в сторону, и снова, дрожа и горбясь, крался к обрубку и пугливо взметывал глазом в разбойное мужиково лицо.
Но пуще всего Силашка дивился на полный воз настоящих белых кренделей и на старика, сидящего на этих кренделях. Поджаристые, румяные, крендели так и поманивали вгрызться в них всеми зубами. Но старик даже и не взглядывал на них, - шевеля скулами и пепельной бородой, он спокойно уминал краюшку оржаного хлеба. На то место, где откусить, он сыпал щепотью соль, точно благословлял эту краюшку. А пока жевал, оглядывал ее со всех сторон и ногтем выщербливал припекшиеся к исподу угольки.
Как раз в это время на колокольне с золотой маковицей вдруг забухало, загудело и затренькало в большие и малые. Старик на кренделях широко и истово закрестился, бережно держа краюшку на ладони, и промолвил:
- Только што отошла... А я-то, окаянный, не утерпел, наперся загодя... Ой, Господи-и! - и принялся доедать, натужисто и звонко икая.
Разинучи рот, Силашка загляделся на гудящую колокольню. Там, на страшной высоте, руками и ногами дергался маленький человечек, вздрыгивал и так и эдак - будто сбирался взлететь на небо. А колокола и впрямь, как Гараська пыжик сказывал, так и выговаривали: пол-блина-пол-блина!.. четверть-блина, четверть-блина!.. блин-блин-блин!..
- Закрой рот, эй... галка влетит! - окликнул Силашку курносый рябой парень в новой красной рубахе, которая на спине вспузырилась так, будто туда подушку запихали.
Он шел в обнимку с крутозадой, по-уточьи шагающей девкой и нес за ремешок растянувшуюся мехами гармонь, - точно дохлую собаку тащил за ухо. Шел и куражился, раскачивая девку за плечи. А на девке в три ряда бусы и канареешный платок с махрами. Она босиком, полусапожки свои в руке несет, держит их на отлете, чтоб видели люди, какие у ней полусапожки.
--------------
Скоро тятька распродал все в чистую.
Краснощекий поп с гривой во всю лиловую спину уносил за задние ноги последнего боровка. Долго было слышно, как боровок на весь базар верещал: - уви-и!.. уви-и!.. а связанная на соседнем возу свинья, свешивши с телеги рыло; тяжко договаривала: жусь... жусь...
Тятька долго топтался около воза с кренделями, щупал и выпытывал цену у старика с пепельной бородой, который все еще икал, - прицелился и купил самый большой крендель с маком.
- На-ко, жуй, - подал он Силашке крендель, - да гляди тут. Я пойду коня высматривать. Конягу, может, купим... слышь? Не отходи, поглядывай тут!
Взворошил под мордой у Сивки сено, боком оглядел его, почесал у себя в затылке и ушел.
Силашка хрусткает вкусный крендель и глазеет на народ. С телеги ему кругом видны все люди и лошади, все палатки, возы и поднятые вверх оглобли.
А солнце уже к закату покатилось. Большие окошки нарядных домов так и горят, налитые солнцем.
Вкруг белой колокольни с золотой маковицей крикливым летучим облаком кружат вечерние галки. Вот они черным-черно обсели на карнизах, а одна взлетела на самый крест и помахивает крылом, чтоб усесться как следует, - да не усидела, схизнула косым летом книзу...
Доел Силашка крендель и поглядел на икающего старика, - еще бы такой кренделек, в самый раз наелся бы. А так сидеть скучно... Его манят холщевые палатки, - там пестрота, шум, крик, писк, свист, давка!.. Народ так и напирает туда огулом, а торгаши разноголосо блазнят:
- Во-от нитки, иголки, гребешки, петушки... эй, эй, эй!
- Топоры, топоры, топоры... завияловские-е топоры!
- Ух, остатки, ух, остаточки, наваливайсь!
- Здесь сита, здесь решета, тетки, тетки, гляди сюда-а!
- Пряники, ой да прянички, ах да медовые, печатные!
- Молодка, здравствуй!.. вот они, ленты-то, вот они!
Не утерпел Силашка, соскочил с телеги и давай толкаться туда-сюда около палаток. Сразу попал в самую затируху, - ему то сшибали картуз, то наступали на ногу, то сплющивали его так, что он уж ничего не видел и чертил носом по чужим задам и животам.
Но где он ни ходил, все возвращался к муравчатым глиняным свистулькам и глядел на них завидущими глазами, и вздыхал, а потрогать не смел.
Вдруг в этой сутолоке он увидел знакомого деда, что похаживал около разложенных картин и книжек. Усы у деда зеленые, один глаз с бельмом. Вот он вынул берестяную табакерку и стукнул по ней, собираясь нюхнуть табаку...
Как раз тот самый дедко, что зимой забирал в деревне тряпье и кошачьи шкуры. Он самый подарил тогда Силашке пряник-сусленик, а сосед Тереха купил у него книжку: "Житье святых".
Силашка живо признал старика и обрадовался, - в оба глаза глядит глядит ему прямо в бельмо... А тот Силашку не признает, - сощурясь, прижал одну ноздрю, в другую неторопливо заносит с кривого пальца здоровую понюшку табаку, чтоб заворотит ее туда со свистом, честь-честью, а потом люто крякнуть и обмахнуть платочком лишки...
Помешкал у оловянных петушков, Силашка стал-было опять проталкиваться к глиняным свистушкам, - как вдруг над городом что-то загудело таким страшным гудом, что лошади шарахнулись, а тот дед и нюхнуть не успел, удивленно выворотил бельмо, да так и остался с занесенной понюшкой табаку на кривом пальце.
- Пароход, робята! - отчаянно выкрикнул мужик в горошчатых штанах, замерев с вороненой косой над ухом, которую он перед тем постукивал ногтем и слушал. - Он и есть!.. разрази Господь!
Бросил косу и понесся, мелькая горошчатыми штанами, - коса жалобно звинькнула, а мужика и след простыл.
Тут и пошла кутерьма. Вся площадь сорвалась с места и повалила за торговые ряды. Силашка тоже бежит за людьми, глаза выпучил, лапотками заплетается. И неизвестно - в чем дело?
А за торговыми рядами оказалась такая большая река, против которой Крутица - курий ручей. Такую реку и с ручками на сажонках не переплывешь, ежели не умеешь кверху брюхом отдыхать, как Оська Лодыжкин, - ляжет, и хоть бы ему что!
Набережная покрылась народом, как черникой. Силашка вынырнул вперед и ахнул... Прямо по воде двигался длинный белый дом с высокой трубой, а из этой трубы непроворотно прет на всю реку черный дым. С боков белого дома во всю мочь вертятся и лопочут большие красные колеса, бузят воду в пенистые бугры, и эти бугры по реке - точно грядки на огороде. А свисток так и ревет, так и гудит, так и гогочет, выпуская, как из ружья, прямую струю пара.
Народ на берегу жужгом-жужжит, ахает и толмачит на все лады, с удивлением глазеючи на невиданное чудо - первый в лесном крае пароход.
- Ой-ой-ой, робята-а...
- Ай, Петр Минеич...
- Штуку сверзил... а?
- Ах, рыжий дьявол!..
- Разъядри его бабушку!
- Затейник!
- Башка, и толковать нечего...
- А ведь наш брат, мужик.
- Я, паря, слыхал: на ту весну еще пароходец пустит.
- Денежка-то, ребята, што делает... а?
- Мельницу, водянку-то, слышь, на-слом... Паровую закатывает.
- Ай-ай! вот и гляди на него!
- Што ж, подавай бог всякому.
- Подаст, держись, крепи гашник!
- Вона, едет, сам едет!.. дорогу дай!..
В это время караковый мерин, храпя и теряя с губ пену, врезался прямо в живую гущу, - натянув синие вожжи, рыжая борода под большим козырем спешила на дрожках к берегу.
X.
Силашка бегает по базарной площади и никак не может найти ни телегу, ни тятьку, - телег и мужиков так много, и все они одинаковы.
А солнце давно за крыши ушло. Вот и темнеть стало. Многие разъехались, иные укладывались и запрягали, переговариваясь тихими вечерними голосами. Каждого оглядывал и в спину, и в бок, и прямо, - нет, не тятька...
Тоска напала. Бегал-бегал и присел у темного амбара на приступки. Поднял голову и завыл, глядя сквозь слезы в густую синеву вешнего неба, на молодой озолоченый рожок месяца, от которого - ежели глядеть через слезы - вертятся прямые золотые усики то в одну сторону, то в другую.
Поревет и смолкнет, сглатывая горькую слюну и в жгучей тоске вспоминая деревню, избу, помело в подпечке, солоницу с желтой пичугой и синими виноградами, и мамку, ласковую, теплую, мягкую, улыбучую мамку, - придется ли когда увидеть?
1 2 3 4 5 6