Я хочу, чтобы за каждым членом труппы велось непрерывное наблюдение, а пистолет и динамит охранялись двадцать четыре часа в сутки. Ты должен обеспечить, чтобы к ним никто не прикасался. Арестуй любого, кто попытается к ним подобраться. Если потребуется, вызови еще полицейских и охранников. А мы тем временем позволим актерам выступить завтра вечером как ни в чем не бывало. Послезавтра они все равно уйдут.
– Но… но ведь завтра здесь будет половина Санкт-Петербурга! – с жаром проговорил граф. – Может быть, даже царь и царица!
– Значит, твоя обязанность – проследить, чтобы никакой трагедии не произошло. Я полагаю, ты сможешь это сделать?
В глазах графа вспыхнул злой огонь, но затем угас и превратился в тлеющие угольки. Он недовольно кивнул.
– Хорошо. Значит, решено. А сейчас поступай, как я велел. Я же пока займусь другими делами. Да, вот еще… – Князь вынул из кармана футляр и отдал его графу. – Верни это Фаберже.
Затем он удалился.
У него за спиной граф Коковцов вскинул в отчаянии руки. Он мог только догадываться, что было на уме у его кузена, однако даже представить себе не мог, какая мысль родилась в голове князя.
«Как все просто! – думал Вацлав Данилов, когда лакей раскрывал перед ним позолоченные створки массивных дверей. – Он получит свою зеленоглазую богиню даже раньше, чем ожидал».
По мере того как морозный зимний день постепенно перешел в еще более морозный вечер и наконец сменился холодной северной ночью, начал падать небольшой снежок, белой пудрой покрывая Санкт-Петербург и приглушая все городские звуки. На улицах и проспектах, на тысячах подоконников и перекрещенных рамами оконных стеклах, в освещенных фонарями парках сверкали и переливались хрустальные снежинки, словно какое-то щедрое божество высыпало на землю гигантские пригоршни бриллиантов. Дворцы на берегу закованной в лед Невы, подсвеченные мерцающими сквозь снежную дымку уличными фонарями, казались прекрасным видением, перенесенным сюда из пушкинских сказок.
Все три здания Зимнего дворца снаружи были залиты светом прожекторов и ярко освещены изнутри. Царь и царица удалились на покой после вечерней молитвы, позднего обеда и часа, когда царица вместе с дочерьми вышивала в своих покоях, а царь помогал своему младшему, больному гемофилией сыну Алексею собрать мозаику-головоломку, купленную в английском магазине на Невском проспекте.
Во дворце Даниловых, уступавшем по величине и великолепию лишь Зимнему, тоже ярко горели огни. Круглые сутки триста слуг усердно готовились к празднованию пятидесятилетия княгини Ирины, которое должно было состояться на следующий день. Свет горел во всех окнах дворца, за исключением двух личных покоев и комнат в крыле для прислуги, расположенном над гаражом и конюшней.
– Благодарю вас. – Сенда улыбнулась молодому лакею, который сопровождал ее от театра мимо целого взвода слуг, вытиравших пыль, начищавших все до блеска и расставлявших огромные букеты оранжерейных цветов в гигантские вазы и цветочницы. Она мягко прикрыла за собой дверь. После бесконечного перехода через громадные, поражавшие своим великолепием холлы и необъятные гостиные, маленькая комнатка под самой крышей, смежная с комнатой Шмарии, показалась ей особенно крошечной и простой. Стены, покрытые толстым слоем штукатурки, были все в трещинах, а простенькая обстановка выглядела старой и неуютной.
Сенда не могла подавить в себе чувство сожаления и обиды. Она надеялась на гораздо более роскошные апартаменты, поскольку по своему великолепию дворец превзошел все ее самые смелые ожидания. Весь, за исключением крыла для прислуги.
Плотно сжав губы, она понимала всю безосновательность этой обиды. Ей следовало бы благодарить судьбу. В конце концов, у них была крыша над головой, обильная, хотя и простая, еда и сколько угодно дров.
В комнате горела только одна лампа, отбрасывая темные тени на серые стены. Огонь в камине почти погас. Было холодно. Сначала Сенда подумала, что Шмария спит, но потом увидела, что постель не тронута и покрывало туго обтягивает тонкий матрац.
И тут она разглядела его силуэт у узкого окна, наполовину скрытого толстыми двойными портьерами, призванными служить защитой от коварных ветров, проникающих в любую щель и трещину. Он стоял неподвижно и глядел в окно. Даже не повернулся, чтобы поздороваться с ней. Возможно, не слышал, как она вошла.
Сенда заглянула в кроватку, которую экономка приказала перенести сюда из детской. Витиеватая позолоченная резьба и атласное покрывало казались неуместными в этой комнате, но Сенда безмятежно улыбнулась, глядя на ангельское личико и подтыкая поплотнее одеяло вокруг малютки. Тамара крепко спала, засунув в рот крошечный пальчик. Вспомнив предостережения бабушки Голди о том, что у ребенка, сосущего пальцы, вырастут кривые зубы, Сенда наклонилась и осторожно, чтобы не разбудить девочку, вытащила пальчик у нее изо рта. Тамаре надо было как следует выспаться. По крайней мере, два дня малышка проведет в тепле и уюте. Сенда была благодарна и за это. Слишком уж много невзгод выпало на долю ее крохотной дочки.
Убедившись, что с девочкой все в порядке, Сенда взяла кочергу, помешала тлеющие в камине угли и подбросила в огонь еще одно березовое полено. Сухое дерево затрещало и быстро занялось. Убедившись, что огонь разгорелся как следует, она подошла к окну и встала у Шмарии за спиной. Он так и не обернулся, хотя не мог не слышать ее шагов.
Она нежно обхватила руками его мощную грудь и прижалась лицом к его теплой спине. Он продолжал стоять, как каменный.
Сенда нахмурилась, но заставила себя проговорить беспечным голосом:
– Кажется, я все выучила.
Шмария по-прежнему молчал.
Она отодвинулась от него и принялась массировать его плечи.
– Ты очень напряжен.
– А чего ты ожидала? – спросил он голосом, полным тихой горечи.
Сенда в удивлении отпрянула от него.
– Что произошло, Шмария? – тихо, чтобы не разбудить ребенка, спросила она. – Разве ты не рад, что я пришла? Теперь остаток ночи принадлежит нам двоим.
– Весь день я тебя почти не видел.
– Мне надо было все повторить, чтобы как следует запомнить. Ты ведь знал это.
Он резко повернулся к ней лицом. Ее поразила ярость, сверкавшая в глубине его прищуренных глаз, которую не могли скрыть ни тусклый свет, ни кажущаяся сдержанность лица. Нескончаемо долгое мгновение они пристально смотрели друг на друга. Затем он снова отвернулся к окну.
– Эта безумная идея с выступлением ударила тебе в голову, – грубо сказал Шмария. – Так же как эта вопиющая роскошь. Полагаю, помещения для прислуги недостаточно хороши для тебя? Поэтому ты провела в этом театре весь день и половину ночи.
Она изумленно уставилась на его спину.
– Но… ты ведь сам согласился, чтобы мы завтра выступили здесь. И нам нужна эта работа. – Она снова придвинулась и потянулась к нему рукой, но, опередив ее, он резко отпрянул в сторону. Затем шагнул в глубь комнаты.
В глазах Сенды застыла обида.
– Шмария. – Слезы застилали ее глаза. – Что случилось? Какая кошка пробежала между нами?
– Ничего. – Он засунул руки в карманы брюк и уставился в пол. – Наверное, я просто чувствую себя здесь как в клетке. За нами все время следят. Ходят по пятам, как будто мы мелкие воришки. Может быть, мне просто нужен свежий воздух.
Сенда пристально посмотрела на него. Затем тихонько вздохнула.
– Ты уверен, что это все? – с сомнением спросила она. – Просто чувство, что тебя заперли?
– А что еще это может быть?
Полный ненависти взгляд превратил лицо Шмарии в уродливую маску. Сенда была изумлена и подавлена его неистовой реакцией. До недавних пор, если только она не заговаривала о его политической деятельности, он всегда был сердечным и любящим другом.
– Если это так важно для тебя, мы можем уехать отсюда прямо сейчас, – тихо сказала она. – Ни одно выступление не стоит твоего несчастного вида. Мы слишком любим друг друга.
– Давай, ты будешь делать то, что должна, – холодно проговорил он, – а я буду делать то, что должен я.
– Не надо ссориться, Шмария, – мягко попросила Сенда, отчаянно вцепившись в его рукав. В глубине души у нее все еще тлел огонек то ли полунадежды, то ли полубезумия. – Давай займемся любовью! Давай не будем спорить из-за пустяков и… вспомним прошлое. – Она помолчала и, понизив голос, добавила: – Если не ради нас, то хотя бы ради Тамары.
Шмария с безучастным видом смотрел на нее, а она, поддавшись внезапному порыву, потянулась к нему и обняла за шею. Встав на цыпочки и закрыв глаза, Сенда поцеловала его, ища языком его язык, но ее губы коснулись рта, казалось, высеченного из камня, такого же холодного и безжизненного, как у тех несчетных статуй, что выстроились вдоль бесконечных дворцовых коридоров.
Тяжело вздохнув, в каком-то оцепенении она подошла к окну и раздвинула шторы. Снегопад усилился, но Сенда ничего не замечала. Одинокая слеза оставила влажный след на ее щеке; за ней последовала вторая, потом третья. Сколько месяцев прошло с тех пор, как они со Шмарией последний раз любили друг друга? С тех пор как он сжимал ее в пламенных объятиях и целовал ее, страстно стремясь к удовлетворению, которое могло родиться лишь из бездонного колодца их обоюдных желаний? С болью в сердце она начинала понимать, что колодец пересох, во всяком случае, с его стороны.
Все это – следствие недоразумения. Все это – потому, что он решил, что она предала их веру, а значит, и его самого.
Сенда беззвучно плакала. Как сильно все переменилось! Как мало Шмария понимал ее. То, что она сделала, она сделала не потому, что хотела причинить ему боль, а просто для того, чтобы облегчить им всем жизнь. В России евреи считались отверженными только из-за религии. Переход в русскую православную веру мог открыть двери любому еврею даже в высшее общество, и многие из них таким образом добились завидного положения в самых высших кругах царской России. И потому четыре месяца тому назад, для того чтобы защитить себя и особенно Тамару, Сенда перешла в православие. Во время их странствий она встречала и других честолюбивых актрис, которые поступили точно так же и рассказали ей обо всем.
Ее заботила лишь их безопасность, вопрос о социальном статусе никогда не приходил ей в голову. Воспоминания о погроме были еще слишком свежи. Сколько раз она видела его в кошмарных снах и просыпалась в холодном поту. Наверное, Шмария смог бы понять ее, если бы она, несмотря на его яростные возражения, приняла православие сама, но она окрестила и Тамару. Он воспринял это как личное оскорбление, оскорбление всего, что было свято для него. Сенда же руководствовалась в своих поступках лишь практической необходимостью, желанием застраховать на будущее свою жизнь и жизнь своей дочери.
Сейчас ее мучил только один вопрос: найдет ли когда-нибудь Шмария в себе силы простить ее? Сможет ли он когда-нибудь смириться с тем, что считал преступлением против их веры, их религии, и любить ее как прежде? Так же сильно, как она продолжала любить его.
Эти мысли кружились в ее мозгу так же стремительно, как снежинки за окном.
Слезы туманили взор, но не собственные рыдания вывели ее из забытья. Она быстро подошла к детской кроватке. В маленькой комнатке вновь стало холодно. Огонь погас. Тамара зашлась в плаче. Холод и голод разбудили ее. А может быть, подумала Сенда, малютка даже в глубоком сне чувствовала, что что-то случилось, и так же сильно, как и она сама, нуждалась в утешении?
И только тут Сенда обнаружила, что Шмарии в комнате больше нет. Поглощенная своими переживаниями, она не заметила, как он ушел. Ужас опутал ее ледяными щупальцами, зародив в душе новые страхи. Где Шмария? Куда он ушел? И, ради всего святого, что он задумал?
«О Господи, – молча взмолилась Сенда, – пусть он делает все, что считает нужным, только бы это не повредило Тамаре».
Казалось, прошла вечность, прежде чем охранник вразвалку просеменил в дальний угол узкого коридора, отвернулся и закурил папиросу. Шмария воспользовался удобным моментом. Бесшумно прикрыв за собой дверь, он скользнул вниз по лестнице на первый этаж. Остаться незамеченным оказалось нелегким делом. Пока супруги Даниловы спали, какая-то часть прислуги усердно готовилась к предстоящему празднику. Добравшись до парадных покоев на первом этаже, он подумал, что ему, пожалуй, удалось никому не попасться на глаза.
Полы в безлюдных коридорах и гостиных являли собой шедевр искусства их создателей: превосходный инкрустированный паркет был отполирован до зеркального блеска. Несмотря на тепло, излучаемое изразцовыми печами и паровыми радиаторами, Шмария, у которого на ногах не было ничего, кроме носков, чувствовал, как деревянные узоры источают безжалостный холод. Держа ботинки в руках, он на цыпочках бесшумно перебегал от одной темной ниши к другой, прижимаясь к ледяным статуям при каждом отдаленном звуке. В конце концов, проскользнув за два ряда тяжелых портьер, он отодвинул щеколду, запиравшую высокую створчатую дверь из граненого стекла в одной из великолепных гостиных, вышел наружу и затворил ее за собой, заклинив большой щепкой, чтобы можно было открыть на обратном пути. Затем обулся при тусклом желтом свете, льющемся из окна на втором этаже.
Он стоял на огражденной перилами террасе, откуда открывался вид на парк, спускавшийся вниз к покрытой льдом реке. На улице было страшно холодно. Несмотря на то что Шмария оделся тепло, он сразу же почувствовал, как от резкого ветра его кровь буквально превращается в лед. Чтобы не отморозить щеки, он обмотал лицо шарфом. Его и страшило, и одновременно приводило в восторг всепоглощающее чувство свободы.
Несколько минут он неподвижно стоял, притаившись в тени, опасаясь, что его могут увидеть, задержать или, еще хуже, проследить до того места, куда он направлялся. Убедившись, что за ним нет «хвоста», он стал пробираться вдоль дворца, держась как можно ближе к стене. У входа для прислуги до его слуха донеслось какое-то звяканье и стук; подойдя ближе, он увидел сани, запряженные парой тягловых лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71