Так оно и вышло: в этом подвале в пятнадцать лет я потерял невинность с Глорией Маркус и признался ей в любви, хоть и сам понимал, что вру.
Я всегда был послушным сыном, всегда старался повиноваться своему патриарху-отцу, а тот и в своем уединении не сводил с меня взора, полного любви. Порой глубокой ночью, подняв голову от работы, он замечал в дверях кабинета меня — я, в пижаме, не отрывал глаз от его перьевой ручки, быстро-быстро покрывающей желтоватые бумажные листы причудливыми значками языка, который я так и не смог выучить, — языка, восставшего из мертвых. Усы, очки, трубка, твидовый жакет — все это казалось мне каким-то ненастоящим, ненужными и неважными декорациями, за которыми скрывается мой папа, единственный в мире папа, который знает и понимает меня лучше всех на свете, который одним взглядом проникает в мою душу и видит чувства, наполняющие ее, — смятение, стыд, счастье, сожаление, — на каждом из них ставит печать себя, каждое из них делает для меня ступенькой к неизмеримой высоте совершенства, на которой человек способен сравняться с невидимыми существами, стоящими между нами и Богом. Я — сын раввина, но раввина без паствы и без шуле — ученого, посвятившего жизнь изучению трудов человека, имя которого мы, евреи, благоговейно сокращаем и зовем его по первым буквам: Рамбам — равви Моше бен Май-мон, или Моисей Маймонид, ученый и философ, соединивший Тору с Аристотелем. «От Моисея до Моисея не было другого Моисея», — говорит о нем народная поговорка.
Я вернулся в Америку осенью семьдесят четвертого, после амнистии Форда, объявившего, что бежавшие от войны могут вновь стать американскими гражданами, если согласятся пару лет отработать на государство. Эрика поступила в юридический институт, я преподавал в государственной школе, а когда закончился срок моего чистилища, начал учиться на архитектора. Нелегкие были времена; нам было уже под тридцать, а мы только начинали карьеру, да к тому же с маленькими детьми на руках. Очень помогали мои старики — присматривали за детьми, выплачивали взносы за дом, — но, конечно, ничего бы у нас не вышло, если бы не Эрика. Тут-то в ней проявилась фермерская дочка: она никогда не плакала, не жаловалась, с улыбкой встречала каждый новый день — и сводила концы с концами такими способами, которые избалованной городской девушке и в голову бы не пришли. Годами наши дети ходили в школу в одежде, которую она шила своими руками, и ели на ужин овощи, которые она сама выращивала в огородике перед дощатой лачужкой, которую мы гордо именовали своим домом. Но как же мы были счастливы под крышей этой лачужки! Господи, какие у нас бывали жаркие ночи — мы приходили домой, валясь от усталости, но стоило взглянуть друг на друга, и усталость как рукой снимало. Победив сопротивление двух пар родителей, мы уверились, что нам все под силу, что мы сможем победить весь мир и нет таких вершин, которых бы мы не достигли. Пожалуй, единственное, от чего нам пришлось отказаться — от политической жизни, в которой оба мы участвовали студентами. Времени на личную жизнь теперь почти не оставалось, приходилось выбирать — демонстрация или секс. И мы ни разу не задумались над выбором.
Я боялся, что отец будет разочарован моим выбором профессии, что он хочет видеть во мне мыслителя, такого же, как и он сам. Но папа, как и Маймонид, был человеком практичным, не раз папа повторял мне его слова: «Нет хлеба — нет Торы, нет Торы — нет хлеба» — то есть, не имея средств, учиться невозможно, но и без учения как следует не прокормишься. Другие мальчишки в детстве, разинув рот, внимают приключениям Робина Гуда и Дэви Крокетта — а мне отец рассказывал историю средневекового ребе: его рождение в Кордове во времена, когда Испанией владели мавры; то, как еще в детстве он превосходил умом всех соседских ребятишек; преследования фанатичной секты аль-мохадов; побег из Иберии; бегство семьи, переодетой мусульманами, в Северную Африку и новый дом в Каире. Дальше он рассказывал о том, как в юные годы Моисея обеспечивал его брат Давид, торговец жемчугом; но однажды его корабль потерпел крушение в Индийском океане, и Моисею пришлось задуматься о том, как заработать себе на хлеб. Но он не пал духом — еврейские юноши никогда не падают духом; он засучил рукава, выучился на врача и несколько лет спустя стал непревзойденным специалистом по желудочным болезням, а также по предотвращению болезней, разработав собственную теорию правильного питания и гигиены. Со временем Рамбам сделался придворным врачом султана и главой всей еврейской общины Египта. В последние годы жизни, достигнув величайшей славы и богатства, он удалился от придворной жизни и от философии, открыл благотворительную клинику для бедняков и без устали трудился на благо своего народа: лечил, учил, помогал бедным, утешал страждущих, разрешал споры, вел обширную переписку с евреями со всех концов света — и это во времена, когда даже почтовой службы не было, не говоря уж об Интернете!
Imitatio Dei. «Человек призван стать тем, чем являются ангелы», а высшее благо для человека — познать Бога. Но как? Для нас, евреев, объяснял мне отец, путь к богопознанию — в уяснении того, что и как мы должны делать, в этом смысл 613 мицв — заповедей. Старайся исполнять столько мицв, сколько можешь, хотя бы три главнейшие: читать Шма, творить милостыню и не избегать посещения похорон. Десять заповедей по большей части говорят о том, чего делать не следует, а мицвос — о том, что должен делать добропорядочный еврей. Есть там, например, такие советы: если строишь дом с плоской крышей, обноси крышу парапетом, чтобы кто-нибудь с нее не упал (честное слово, так и написано!); не держи в доме собак, способных загрызть человека; встретишь кого-нибудь из потомков Амалека — убей его. Последняя заповедь, учат раввины, сложна для выполнения, ибо мы не знаем, кто из ныне живущих — потомки Амалека, и не узнаем, пока не явится пророк Илия и не откроет нам; но уж тогда, будьте уверены, сама память о злодее Амалеке сотрется с лица земли. Мне было интересно, чем же этот Амалек так нас разозлил; потом я узнал, что, когда дети Израиля, бежав из Египта, странствовали по пустыне, амалекитяне нападали на их караван, похищали детей, убивали и грабили самых старых и слабых, тех, кто не мог им сопротивляться. Вот ведь мамзеры.Естъ у меня подозрение, что нынешние потомки Амалека прекрасно знают, от кого они произошли, и образуют нечто вроде тайного общества: «Мы все — потомки парня по имени Амалек, только — тсс! — не говорите об этом евреям!»
Мицва номер сорок два развивает пятую заповедь, объясняя, как именно следует почитать отца своего и мать свою. Нельзя стоять или сидеть на месте своего отца (значит, не разваливаться в его любимом кресле перед телевизором, где он смотрит «Шедевры мировой сцены» Алистера Кука, «Восхождение человека» Джейкоба Броновски и — иногда, когда думает, что нас нет поблизости, — комедии братьев Маркс). Нельзя противоречить отцу или высказывать свое суждение о его словах. Думаете, это все? Обращаться к отцу надо не «папа», а «отец мой и повелитель» — совсем как в том итальянском фильме, «padmpadwne». Но с другой стороны, если видишь, что отец готов запятнать свою честь необдуманным поступком, можешь ругаться с ним до посинения! Вот эту часть мицвы я трактовал широко и выполнял охотно, начиная с подросткового возраста, чаще всего — по поводу войны во Вьетнаме. (О том, что частенько курю марихуану, раз или два пробовал ЛСД, а все свои рефераты имею обыкновение писать в последний день, я, конечно, отцу не рассказывал — зачем его зря расстраивать?)
Думая об отце, я вижу в нем в первую очередь ученого. Вспоминается его серьезность, благоговейное отношение к работе, сдержанная радость, когда выходила из печати очередная его книга. А еще в моем мозгу навеки отпечаталось выражение его лица, когда он впервые увидел меня в форме израильского солдата.
Момент был зрелищный и совсем не еврейский по духу — скорее готический или даже языческий. Десантники, элита из элит, приносят присягу в Масаде, но для Инженерного корпуса отвели место на каком-то из холмов Западного берега, название которого — если у него вообще было название — совершенно выветрилось у меня из памяти. Нас привезли туда ночью. Открытая площадка была освещена смоляными факелами; по периметру — места для гостей, в основном родителей. Все мы выстроились в ряд, стоя по стойке «смирно», в полной боевой амуниции, только без винтовок — их у нас отобрали перед церемонией, — перед длинным столом, за которым сидело все начальство — командующий корпусом, командующие бригадами, командиры взводов. Нас вызывали по одному, давали нам Тору в левую руку и винтовку — в правую. Факелы пылают, флаги развеваются на ветру, и эта символика — с Торой в одной руке и оружием в другой… в общем, я проникся. По-настоящему проникся. Почувствовал: вот теперь, с этой самой секунды, я призван защищать евреев. Серьезно, это было что-то потрясающее. Была в этом какая-то окончательность. Нашим пацифистам из Беркли никогда этого не понять. Даже сейчас, стоит закрыть глаза — и я все это вижу. По одну сторону стола — молодые парни, еще не понимающие, во что они ввязываются; по другую — старые вояки, которые точно знают, о чем речь, потому что они уже хлебнули войны как она есть, без знамен, парадов, красивых слов и прочих побрякушек. И я прошел этот путь — от одной стороны стола до другой. Я продолжил дело отца; он всю жизнь защищал евреев словом, я стал защищать их с оружием в руках. Мне было двадцать два, и я сказал себе: «Вот, я первый Шилдс (точнее, Шифрин), который с оружием в руках становится на защиту евреев».
Потом папа подошел и обнял меня, прижавшись лбом к моей щеке, — в этот миг я вдруг сообразил, что он теперь ниже меня (я рос долго, лет до двадцати). Подумать только — я вымахал выше отца! Мама утирала слезы, сестренка таращила глаза на молодцеватых красавчиков в военной форме, а я спросил: «Папа, а что бы сказал об этом Рамбам?» И вот прямо там, на безымянном холме на Западном берегу Иордана, посреди пылающих факелов и радостно-возбужденных молодых солдат, папа начал целую проповедь об отношении Маймонида к политике. Тяжелейшим преступлением, говорил он, обычно считается убийство — и, действительно, в любом человеческом сообществе, даже в самом диком и примитивном, запрещается убивать друг друга, а общество, в котором убийства разрешены, просто не выживет. Однако есть грех страшнее убийства — идолопоклонство; страшнее оно потому, что затрагивает каждого, от него просто нельзя остаться в стороне. Вот почему евреи поклоняются Богу невидимому и трансцендентному, избегая представлять его в каких бы то ни было формах, и учение христиан, разделяющих Яхве на трое и изображающих его в человеческом облике, для нас неприемлемо. Поэтому, продолжал отец, церемония присяги его встревожила: на его глазах еврейский народ создает себе нового идола — образ солдата, и мы должны быть очень осторожны, чтобы этот образ не затмил в наших глазах самого Бога.
— Будем следовать истине, — говорил отец; люди вокруг расходились, возвращаясь к обыденной армейской жизни, факелы догорали, и лицо его в сумраке становилось еле различимо, — будем следовать истине Божией, проявляющейся во всем строе творения, в том числе и в тех общинах, в которых нам приходится жить. Принимайте истину, говорит Маймонид, каков бы ни был ее источник. Примите истину, даже если найдете ее в словах и делах врагов. Помни об этом, Джо.
Потом мы разошлись; я вернулся в казарму, а родители с сестрой поехали в Иерусалим. Там они потащили Эви в археологический музей, где она познакомилась с таким же скучающим американским парнем, тоже затащенным в музей предками, начала с ним встречаться и скоро вышла за него замуж. Прожила она с ним пятнадцать лет, а потом сбежала с Ривки Соломон и теперь держит ресторан для женщин в Сан-Франциско. Мама до сего дня проклинает имя этого города, внушившего обоим ее детям безбожные идеи. Что же до меня — нас, команду взрывников, приписали к одному из батальонов Инженерного корпуса и разместили на базе, прежде принадлежавшей английской армии, в местечке Белт-Лид на полпути между Хайфой и Тель-Авивом.
Когда мы вошли на кухню, мама всплеснула руками и бросилась мне навстречу. Когда я взглянул ей в лицо, что-то сжало мне сердце и захотелось плакать; на подбородке у нее я заметил пятнышко зубной пасты — мама больше не смотрится в зеркало, быть может, старость лишила ее тщеславия, а может быть, она боится того, что там увидит. И на белой кофточке у нее кофейные пятна — это у моей-то мамы, которая всегда тщательно следила за собой, настолько, что и в магазин не выходила без макияжа. Тогда, в пятидесятых, блузки и юбки на ней всегда были безукоризненно чисты и отглажены, и широкие поясгГперехватывали тонкую талию — фигурка у мамы всегда была стройная, настолько, что и в сорок лет, после рождения двоих детей, она носила модные укороченные брюки. А теперь… Но на столе, как в былые времена, стоит на блюде штрудель, вокруг расставлены чашки — всего четыре, лежит нож, вилки, стоит лучший мамин сливочник с бело-голубыми голландцами, танцующими на фоне голубой мельницы. Мама всплеснула руками и хотела бежать мне навстречу — но я сам быстро подошел к ней и крепко обнял. В волосах у нее я заметил засохшие остатки шампуня — знакомый запах, все тот же старый медицинский шампунь, которым она мыла голову еще в пятидесятых; ее поколение, найдя хорошую вещь, держится за нее и не верит рекламе, вечно склоняющей нас к новизне. Позади меня Майкл уже засыпал кофе в электрическую кофемашину, которую я подарил им на сороковую годовщину свадьбы, и, прежде чем я успел спросить, где папа, он уже сказал:
— Сейчас приведу дедушку.
Наверху открылась дверь, до нас донесся какой-то шорох, затем голос отца:
— Спасибо, Майкл, но не стоит, я сам справлюсь. Мама испуганно прижала руку ко рту, затем, успокоившись, сказала:
— Майклу я доверяю, он сильный мальчик, хорошо справляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45