Сорокалетняя женщина сидела по другую сторону от некрасивой. Поджав губы, она чуть отодвинулась от соседки. От Липы — так звали женщину с огромным животом — веяло возмутительным счастьем и благополучием, которые Бог почему-то не хочет делить справедливо между всеми людьми. Тогда Липа переключилась на Наташу. Ощутив к Липе доверие, Наташа шепнула ей, что она еще не замужем, но они с женихом вот-вот распишутся.
Липа ближе придвинулась к ней:
— Я тоже была не замужем, когда забеременела Таюшей. Мои родители не хотели, чтобы я вышла за Витюшу, ведь они, — она скромно опустила глаза, — люди очень обеспеченные, меховщики, вы понимаете?.. Они говорили: «Липа, он женится не на тебе, а на Москве и на наших соболях». Но, — она снова улыбнулась своей легкой, открытой улыбкой, — ты же видишь, Наташа, я отнюдь не красавица, что мне было выбирать… Он не поступил в институт, а возвращаться в свои донские степи не хотел, матери уже дал телеграмму, что поступил… Тогда я его поселила на нашей даче в Ельниках…
— Какое совпадение! — радостно вскричала Наташа. — У моего жениха тоже дача в Ельниках! Мы с тобой будем соседями!
— Нет… — Липа вплотную приблизилась к Наташе и зашептала ей в ухо: — Дачу мы вчера продали… Я рожать буду не здесь. Мы через неделю перебираемся в Аризону. У нас там уже все родственники…
— От души желаю тебе счастья, — сказала Наташа.
— Спасибо тебе, — снова зашептала Липа, — а то, знаешь, многие осуждают. Родину, мол, бросаешь… А что мне делать? Папа и мама хотят жить там, а уж нас с Витюшей взяли за горло. Говорят, там у нас будет свое семейное дело. Они ведь и Витюшу выучили шить шубы. Он теперь мастер. А я скорняк, делаю шапки…
Но как же вы все-таки поженились? — перебила ее Наташа. Ей была интересна эта история, и она не могла скрыть своего любопытства.
Липа рассмеялась:
— Сейчас расскажу. Ты тоже будешь смеяться. Короче, познакомились мы с Витюшей в консерватории, на концерте из произведений Глиэра. На улице знакомиться нельзя ни с кем, — вдруг перебила она себя и выжидательно посмотрела на Наташу. — Но если человек к тебе обратился в консерватории, почему бы не дать ему бинокль? Почему бы, если вы в консерватории, не поговорить в перерыве о музыке? А уж проводить до дома, тем более, — она снова виновато посмотрела на Наташу, — меня до этого никто не провожал. Стали встречаться. Он умопомрачительно красивый и такой веселый, начитанный. Тут он провалил свои экзамены. Я ему говорю: поживи у меня на даче, родители там редко бывают. Он сразу возмутился: как это так, я же не альфонс какой-то, и деньги у меня кончились, надо работу искать. Я ему отвечаю: пусть этот пустяк тебя не волнует. Мой папа платит соседке, чтоб она навещала дачу и кормила Диккенса… Это овчарка, Диккенс… так вот, соседка как раз собиралась лечь на операцию, я с ней договорюсь, что ты ее временно заменишь. Будешь сторожить дачу, пока она в больнице. А я за этот труд буду тебе привозить продукты и… в общем… довозилась. Побежала к гинекологу: он подтвердил это дело. Поехала к Вите. Витюша говорит: надо жениться. Надо-то надо, но как обо всем рассказать маме и папе, они у меня пуритане… Три дня ломали мы голову, и на четвертый папе вдруг понадобились какие-то лекала, которые хранились в его кабинете на даче. Он поехал. Входит в дом: все открыто. Идет в кабинет. Видит лохматого парня за своим письменным столом, обложившегося книгами, а у его ног Диккенса… Папа у меня маленький, но храбрый. Он прямо говорит:
«Вы вор?»
Витюша не растерялся и говорит:
«Да».
«Вы вор, а эта собака подкуплена», — продолжает развивать тему папа.
«Да, я вор, я похитил честь вашей дочери. Но я хочу восстановить ее доброе имя и жениться на ней…»
«Вор! — топает ногами папа. — Подлец!»
Витюша спокойно отвечает:
«Да нет, если подумать, вы скоро от меня получите прибыль… Через шесть месяцев примерно…»
Тут папа все понял.
Сыграли свадьбу. Сначала подруги мне говорили: не удержать тебе этого красавца, Липка! А потом заткнулись. Меня мама многому научила: как себя вести с мужчиной, чтобы он не чувствовал, что ты им руководишь, как быть мягкой-мягкой, но чтобы он знал, что это до определенного предела… Ну и чего там скрывать — наша обеспеченная жизнь была ему в новинку, он родился в нищей интеллигентной семье, а тут получил разом все… Но главное не это, я чувствую, что он ко мне искренне привязался, а Таю нашу просто обожает. Пеленки стирал, ночью к ней вставал, гулял, пестовал не хуже самой безумной матери. Одним словом, все отлично. В последнее время только, когда речь пошла об отъезде, он помрачнел, но я ему предлагаю и его родителей забрать. Те пока ни в какую, но там видно будет…
— Лип, а ты не боишься, что он в последнюю минуту откажется ехать? — спросила Наташа.
Липа даже глаза от удивления раскрыла:
— Что ты?! Он за Тайкой хоть на Марс полетит! Дочь — копия его… Да я тебе сейчас покажу снимок… Одно лицо…
…С фотографии на Наташу смотрел Виктор.
Все поплыло у нее перед глазами.
Сомнений не было — это был Виктор. Вот его две родинки, на щеке и у верхней губы, вот чуть заметный шрам на лбу. Вот его глаза: любящие, сияющие любовью, обращенной на эту крохотную девочку на его руках. Это был он.
— Наташа, Наташа, — теребила ее Липа. — Да разожми же пальцы, меня в кабинет вызывают…
Пальцы, державшие снимок, точно свело конвульсией. Наташа разжала их другой рукой и вернула Липе фотографию ее мужа и дочери.
Пятница, 23 декабря, повторяла про себя Наташа, пятница, 23 декабря. День открытых дверей несчастий. Они долго толпились за дверьми ее безмятежной, волшебной жизни, напирали изнутри, пытались, очевидно, просочиться в щели, но она была так невозмутимо счастлива, точно находилась внутри хрустального колокола, в котором не было ни единого изъяна. Ни дуновения ветра предстоящего горя не долетало до нее. Ни одно горестное лицо не запомнилось ей, пока находилась она в этом волшебном сосуде, как спящая красавица, ни один сон не предвещал беды.
И вот оркестр, игравший в течение этого полугода для нее изумительную музыку, смолк, точно музыкантов ветром сдуло. Все птицы, будившие ее по утрам, оказывается, в аварийном порядке отбыли на юг, хрусталь раскололся на мелкие кусочки, растаял, как снег, и потек по ее щекам.
Стоп, сказала себе Наташа. Только не это. Пусть река слез утечет вспять. Пусть она выходит из берегов, но невидимо, в сердце, там, где совершаются всегда всяческие чудеса и тайны. «Не дай горю увидеть твое лицо. Повернись к нему спиной, — вспоминала она слова гадалки, которая в незапамятные времена детства напророчила ей много слез, но при этом добавила, что в слезах утонет все тяжелое, имеющее вес железа и железный привкус отчаяния, а все легкое, беззаботное, птичье снова взмоет в небо. — Пусть беда слышит твой уходящий шаг. Только не заглядывай в ее волчьи очи…»
Врач подтвердила беременность. При этом испытующе заглянула в глаза. Эта старая усатая брюнетка врачиха много повидала на своем веку. Она безошибочно определяла, хочет ее пациентка ребенка или беременность нежелательная, будет она делать аборт или оставит дитя.
Наташа выслушала ее безучастно. Врач, похожая на старого дореволюционного пристава, тяжело повернулась в кресле и скользнула глазами в Наташину карточку. «Студентка театрального училища».
— Замужем? — строго спросила она, совершенно уверенная, то «актриска» солжет.
— Нет.
— Замуж собираетесь? — не обременяя себя тактом, спросила многоопытная докторица.
— Он женат.
— Что будешь делать? — несколько удивленная правдивостью Наташи, поинтересовалась врач.
— Рожать, — тихо сказала Наташа.
— Рожай, — одобрила врач. — Значит, в следующий раз явишься ко мне через две недели. Будешь у меня наблюдаться…
Наташа ехала и ехала в метро по кольцевой.
Значит, через неделю они уезжают в Америку. Америка далеко… Наташа содрогнулась. Если прорыть между ними с Витей тоннель, то они окажутся как бы опрокинутыми по отношению друг к другу, как на игральной карте. Она будет видеть солнце, когда он — звезды. Америка далеко. Но он теперь от нее еще дальше, чем если бы был даже на Марсе. До него не достать. Через неделю… В среду у них свидание, он сам назначил, стало быть, последнее.
Она ничего ему не скажет. Пусть он останется в неведении, что один человек на земле помнит его как высокого романтика, фанатично преданного своему делу ученого. Возможно, он благодаря ей осуществил хоть часть своей мечты. Он с ней был таким, каким мечтал быть. Бедный! Может, и вправду он был создан для высокой, красивой, полной важных для человечества открытий жизни, а судьба втиснула его в шкуру меховщика… Скорбная улыбка тронула губы Наташи. Пускай улетает спокойным и радостным. Однажды, примеряя какой-нибудь миллионерше шубу, сварганенную им из наших сибирских соболей, он вдруг расплачется, вспомнив о своей несбывшейся жизни микробиолога, о русской зиме, которой все равно будут пахнуть эти соболя, и о ней, Наташе, знавшей его тем, кем не знал никто на свете, и таким, каким он бы должен быть…
Нет, ему она ничего не скажет. Они простятся так, как будто он улетает в командировку, о которой ее предупреждал. Она что-нибудь подарит ему на память. Маленькую игрушку. Если жена спросит, он скажет, что сам купил в магазине для Таюши.
С этим ясно.
Наташа ехала уже по третьему кругу.
Теперь — что сказать девицам в общаге? Может, что он неожиданно умер? Тогда б она могла вволю наплакаться, вволюшку, как того требует душа… Но разве можно сказать такое про живого! Такие страшные слова могут сбыться, а ведь ему лететь через океан, нет-нет! Сказать, что он ей вдруг надоел и она решила его бросить? Сможет ли она сыграть такую роль? И тут она снова вспомнила слова своей гадалки: «Твои уста — правдивые. Твои речи прямые. Пусть будет плохо, но не лги никогда».
— Слава, быстро чайник! — увидев Наташу, скомандовала Жанна. — Да постереги его там, чайник-то, а то сопрут еще…
Да ладно вам, я и сам вижу, что у Наташки что-то случилось. Но ты потом все равно скажешь мне, Наташ, ладно?.. — Уныло вздыхая, Славик исчез.
Две пары девчоночьих глаз, черные и желто-карие, в ожидании уставились на Наташу.
— У меня для вас две новости, девочки, — стряхивая с шубы мокрый снег, объявила Наташа. — Первая плохая, а вторая хорошая…
— У тебя сперли кошелек! — воскликнула Жанна. — С нашими общими деньгами! Так я и знала.
— Но вторая-то новость, Жанетта, хорошая, — напомнила ей Софья. — Стало быть, добрый дядя милиционер поймал вора.
— Во-первых, — усмехнувшись их шутке, ответила Наташа, — меня бросил Витя. Как вы и предсказывали.
Она боялась одного: как бы девочки не стали утешать ее.» Софья перехватила за талию подбежавшую было к Наташе, чтобы обнять ее, Жанну.
— Хорошая новость заключается в том… — монотонно продолжала Наташа.
— …что эта гадина Витя переломал себе ноги, — пробормотала Софья, все еще удерживающая трепыхавшуюся в ее сильных руках Жанну.
Ба-бах! Это выскользнувший из Славиных рук упал на пол чайник. Слава, стоя в тапочках, постепенно пропитывавшихся кипятком, завопил:
— Девочки! Наташка в положении! Жанна перестала трепыхаться, и Софья моментально разжала свои цепкие объятия.
— Это правда? — хором спросили они.
— Славик, — ласково произнесла Наташа, — выйди, детка, из кипятка. Ты уже ноги обварил. И подними чайник.
— Что, опять пошлете ставить? — уныло осведомился Слава. — Чего там, мне и так все ясно. Ты беременна. Попей лучше Жанниного компоту.
— Какие будут предложения? — обратилась сама к себе Софья. — Ага, ясно. Начнем по старшинству. Сперва выступлю я. Потом Жанна. Ты, Наташка, молчи. Последним выступает Славик… Итак, ты, Жанна, выписываешь из аула Ассолохай — я правильно выговариваю это название? — своих четверых братьев. После их славной беседы с отцом ребенка Наташи я берусь упрятать концы.
— Сонечка, — с суеверным ужасом спросила ее Жанна, — неужели у тебя и на кладбище есть блат?
Софья ухмыльнулась:
— Толю-дворника знаешь? Он по воскресеньям за бутылки могилы копает. Могильщики сами не копают, нанимают пьянчуг, вроде Толи. Пусть Жаннины братья вылетают в субботу. Второе, — продолжала загибать пальцы Софья, — я звоню гинекологу…
— Сонечка, — с еще большим ужасом и благоговением перебила ее Жанна, — у тебя и знакомый гинеколог есть?
— А вы забыли хмыря, у которого двое нутриевую шапку с головы стянули и побежали, а я их догнала и принесла этому хмырю две шапки на выбор — одна оказалась его, другую я подарила Славику?
— Спасибо тебе, Соня, — подтвердил Славик, — очень теплая шапка.
— Теперь слово имеешь ты, Жанка, — разрешила Софья.
— Если вызову братьев — прилетят, — сказала Жанна. — Скажу убить за честь Наташки — не убьют, но отделают как следует. Так что твой Толик и не понадобится.
— Теперь ты, Слава, — милостиво сказала Софья.
— Гинеколог тоже отпадает, Сонечка, — проговорила Наташа. — Я буду рожать.
— Да-а? — завопила Софья. — Рожать! Кто ты такая, чтобы рожать! Ты сопливая студентка! Тебе бабка посылает двадцать рублей да стипендия сорок. Кто будет кормить твоего младенца да воспитывать?
— Я, — раздался тихий, но очень упорный голос. — И кормить и воспитывать. Вы только от чайника меня освободите, чтоб я его вам не ставил да картошку не чистил. Мне замдиректора по хозчасти предлагал на вахте дежурить. Мы прокормимся, Наташа, ты не плачь.
— А разве я плачу, Славик? — обняв его, сказала Наташа. — Это Жанна у тебя на том плече рыдает.
Софья тоже было подошла, чтобы прислониться к этой группке, но вдруг яростно завопила:
— Слава! Да ты вытрешь когда-нибудь эту лужу кипятка?!
— Он уже остыл, Соня, — заметила Наташа.
В комнате по соседству с Наташиной проживали две героини: Галя-черненькая родом из уральского города Касли и Галя-беленькая из Севастополя.
Черненькая была настоящая героиня — с голосом, статью, красивым, выразительным лицом, с глазами, горевшими как уголья. Она обладала невероятным темпераментом — и актерским, и женским. На вступительных экзаменах Галя-черненькая читала монолог Медеи и сразу сделалась известной тем, что исторгла слезы у членов приемной комиссии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30