Это он-то — всегда сдержанный, уравновешенный, старательно избегавший экстравагантных ситуаций и поступков.
Несколько лет продолжалась его связь с ровесницей, давно разведенной женщиной, имевшей взрослого сына-студента. Это были ровные, почти дружеские отношения. Так случилось, что Сергей не пережил ни пылкой страсти, ни мучительной влюбленности, хотя всегда мечтал о романтической, необыкновенной любви. Он собирался вскоре жениться на своей подруге и продолжать спокойное существование, старея вместе с ней. Но судьба жестоко посмеялась над ним. Или, может быть, потребность любви, долгие годы неудовлетворенная, вдруг предъявила счет?
Сергей Петрович воспринял случившееся как большое несчастье. «Старый дурак, — думал он с ужасом, — что же мне делать? Бежать от нее, никогда не встречаться?» Но это невозможно. С осени они будут сталкиваться на факультете почти ежедневно. Мысли о Кате одолевали его. Он старательно гнал их прочь. Но, улетая в дверь, они тут же возвращались через окно.
А ведь именно о такой женщине он мечтал в молодости. Именно такие ему нравились — полные энергии, честолюбивые, умные и деловитые. Они бы дополняли друг друга, как «лед и пламень». Он, слишком спокойный, негромкий, уравновешенный человек, сразу почувствовал в Кате избыток жизненной силы, которой ему так недоставало. А ее неподражаемое чувство юмора! Сергей Петрович восхищался людьми, наделенными от природы этим даром. Сам он был его лишен напрочь.
Даже недостатки Кати были как бы продолжением ее достоинств. Да, она излишне категорична, вспыльчива, самоуверенна. Все это от избытка энергии и молодости. С годами появятся терпение, умение сдерживаться. Колесников вновь поймал себя на том, что Катя надолго завладела его мыслями. «Все, довольно!» — приказал он и попытался вызвать воспоминания о жене.
Их родители дружили со студенческих лет. Они с Машей были знакомы с раннего детства, учились на одном факультете. Это была любовь-дружба, любовь-привязанность двух созвучных людей. Он никогда не чувствовал себя с ней одиноким, непонятым. Именно на это жаловались его друзья, женившиеся якобы по страстной любви.
У Машеньки с детства было больное сердце, и он самозабвенно ухаживал за ней, оберегая от перегрузок быта и излишних волнений. Кое-кто из друзей откровенно сочувствовал ему. Но Колесников вовсе не приносил себя в жертву. Годы, прожитые с Машей, он вспоминал с теплотой и благодарностью. Когда она умерла, он почувствовал себя окончательно обездоленным: ушел последний из самых близких ему людей. Сначала он потерял родителей, а теперь жену. Ему долго пришлось учиться жить одному.
Весь вечер до темноты Сергей Петрович бродил по Вятке. Случайно набрел на развалины Трифоновского монастыря, и нахлынули мысли о Кате, о ее новой «теме». Сегодня она тоже была здесь. Реставрационные работы только начались, и вокруг по-прежнему царила мерзость запустения. Но в ней уже не чувствовалось такой тоскливой безнадежности, как раньше: у монастыря появилось будущее.
Как велика Россия, думал Сергей Петрович. Здесь тоже русские люди живут, но у них свои обычаи и поверья, праздники, которых в средней полосе не знают. Девятое воскресенье, например, день поминовения усопших. А у нас святая Радуница. И святые здесь особо почитаемые свои — Прокопий-праведник, Трифон.
Недалеко, в пригородной деревне, живет старушка — лечейка. Ездят к ней издалека. Много лет назад нашла она икону святого Трифона, обладающую якобы необычайной целительной силой. Старушка возлагает икону на голову страждущего, читает молитвы, излечивает от хворей, дурных мыслей. Колесников так и не собрался за три недели к старушке. Не только любопытство толкало его туда. Появились свои просьбы к Трифону.
Он вошел в пустую гулкую церковь. Мозаичный пол был усыпан известкой и мусором. Сиротливо белели голые стены, только над головой под куполом голубели пятна — остатки фресок. «Замажут ведь, — пожалел Сергей Петрович. — А какие лица!»
Церковь уже ожила, в ней чувствовалось присутствие неведомой живой души. «Святой Трифон! — просил Колесников. — Избавь меня от этого наваждения!» Он запрокинул голову — лики святых на куполе, казалось, взирали на него с сочувствием. «Почему же наваждение? Может быть, это дар Божий твоей обесчувственной души?» — говорили ему глаза святых. «Едва ли это благодать, — размышлял Колесников, — ничего, кроме унижений и страданий, мне не принесет это чувство».
Глава 7
Наташа еле дожила до начала занятий.
Ей казалось, что, как только начнется учеба, Виктор тут же примчится, в этот же день.
На переменах она как безумная вылетала в вестибюль: его не было.
Что могло произойти? Наташа и мысли не допускала, что Виктор способен забыть ее, полюбить другую. Ее собственная страсть была так сильна, что она могла зарядить ответной любовью даже самое вялое сердце на веки вечные.
Заболел? Сломал ногу? Лежит в больнице? Но почему не подаст о себе вестей, ведь знает, что она сейчас здесь, в Москве.
Между тем студенты уже брали в работу отрывки из пьес, начались читки, вызубривание ролей, разводка по мизансценам.
Наташа учила роль Марьи Антоновны из «Ревизора». Москалев считал, что это прямое попадание, и ждал от нее чудес. Но у Наташи доставало сил только подавать ответные реплики партнерам.
Софья, соседка по комнате, ее как могла утешала:
— Мать, да придет он, не худей ты раньше времени. На тебя уже страшно смотреть. Может, сводить тебя к экстрасенсу? У меня есть знакомый…
Эти слова были неизменным припевом к каждому выступлению Софьи. Оказалось, что она уже знает всю Москву. У нее завелись знакомые парикмахерша, мясник, кассирша на аэровокзале, милиционер, продавщица во «Власте», продавщица в «Бухаресте», косметолог. На этот предмет с Софьей водили дружбу даже старшекурсники.
Москалев пробовал встряхнуть Наташу и после всех неудачных попыток задумчиво заявил:
— Может, тебе стоит подумать о другой профессии?
…В этот день Наташа сбежала с фехтования, чтобы выплакаться в своей комнате одна-одинешенька, но благоволившая к ней вахтерша общежития встретила ее страшным шепотом:
— Там твой заявился… Я ему ключ выдала…
Наташа влетела на свой этаж и ворвалась в комнату.
Они сцепились в таком сумасшедшем объятии, что разнять их не могли, казалось бы, никакие силы.
— Поехали ко мне, — шепнул Виктор.
И она даже не заметила, как очутились на знакомой даче. Как Крошечка-Хаврошечка, влезла в одно коровье ухо и тут же выпрыгнула из другого.
Больше они не произнесли ни слова. Ледяными, дрожащими руками Наташа стала расстегивать на нем рубашку. Ее собственное платье как будто растворилось на ней. Она даже не помнила, когда сняла его, и вдруг почувствовала: губы Виктора заскользили по ее позвоночнику.
И она стала таять, таять, как Снегурочка, истаивала в его руках девушкой, а очнулась через какое-то блаженное время женщиной, тихонько смеясь, чувствуя, как Виктор покусывает пальцы на ее ногах, один за другим.
— Не надо, щекотно. — Она приподнялась на постели и сквозь распущенные волосы посмотрела на него.
— Такие лакомые, — ответил Виктор. Он сгреб ее в охапку и прошептал: — Ты конфетка. Таешь во мне, как конфетка. Теперь ты моя жена…
— Жена, — радостно подтвердила Наташа.
— Остались формальности, правда. Давай подадим заявление после Нового года?
— Почему только после Нового года? — рассеянно спросила Наташа.
Потому что я хочу, чтобы свадьба была весной. Представляешь, все цветет, ты в белом платье, как вишневое деревце… А впереди нас ждет лето, медовый месяц…
— А сейчас у нас что? Медовый день? — улыбаясь, спросила Наташа.
Виктор тихонько тронул губами ее губы, веки, мочки ушей.
— У нас вся жизнь будет медовая, ладно? — сказал он.
— Ладно, — согласилась Наташа, свиваясь на его груди, точно внутри у нее не было никаких костей.
Так началась еще одна в жизни Наташи счастливая, умопомрачительная осень.
Теперь все ей удавалось. Про ее Марью Антоновну Москалев как-то заметил:
— Будь я на месте Хлестакова, я бы на тебе женился, Наташка!
Череда счастливых, ничем не замутненных дней пролетели над нею, как стая птиц, и конца этой стае, застлавшей все небо разноцветными крыльями, не было.
Ликование переполняло Наташу. Ей только для полноты счастья не хватало одного — провести с Виктором целую ночь. Но всякий раз ближе к ночи он выдергивал ее из теплого гнездышка, и они возвращались в Москву. Виктор говорил, что ему рано на работу и надо выспаться.
— А ведь ты мне ни за что не дашь выспаться! — сжимая ее лицо в ладонях, ласковомногозначительно усмехался он.
Наташа дала бы, честное слово, дала бы, она так и говорила ему:
— Я бы просто лежала всю ночь напролет и слушала твое дыхание.
— Но я бы не смог просто лежать с тобой, — сокрушенно отвечал Виктор, и они, счастливые, снова и снова целовались в электричке, несущей их обратно в Москву.
Катя сразу уловила этот счастливый блеск в глазах подруги:
— Ну, ты, кажется, безнадежна. Скажи мне честно, как подруга подруге, ты уже вовсю почиваешь с ним?
Наташа только сияла глазами в ответ.
— Почиваешь, — задумчиво и даже немного завистливо констатировала Катя, — гляди, как бы зубками этого Ромео Москва не перемолола тебя… И все у вас на той же точке замерзания относительно свадьбы?
— Она не за горами, — заверила Наташа.
— А за чем же? За чем дело-то стало? Чего тянуть? Где твое белоснежное, как морская пена, подвенечное платье? — заозиралась Катя. — Где венок, или тебе уже полагается не венок, а шляпа с вуалью? И где его таинственные родители, наконец? Где она, эта квартира на Кутузовском? Кстати, сколько в ней комнат?
— Не знаю, — рассмеялась Наташа.
А что ты знаешь? — безжалостно спросила Катя. — Что от этого детишки бывают, тебе хотя бы известно?.. Ой, боюсь я, что этот аист принесет тебе в клюве и улетит себе обратно в теплые края.
Наташе было смешно и неловко слушать такие речи. Бедную Катю еще никто не любил так, как ее саму любит Виктор. Что она может в этом понимать? Она, Катя, еще ни разу не теряла сознание от прикосновений любимого человека, не переходила в него всей душой и всей плотью, как река в реку.
— От Веригина больше не было никаких известий? — вдруг осведомилась Катя.
Наташа и забыла об этом.
Однажды Москалев принес ей странный, длинный белый цветок, похожий на лилию, и, отведя в сторонку, сказал:
— Это тебе от Веригина.
— Спасибо, — растерянно пролепетала Наташа.
— Он просил передать, чтобы ты присмотрелась к этому цветку. Якобы тебе предстоит его сыграть… Если Госкино даст ему денег и если я, — тут Москалев задумчиво покрутил головой, — отпущу тебя на съемки…
— Правда? — выслушав все это, вцепилась в подругу Катя. — А что за цветок?
— Ну, не знаю, белый такой, хрупкий… — Наташа, заломив руки и уронив голову на грудь, изобразила цветок.
— Слушай, знающие люди говорят, что Веригин — надежда отечественного кино…
Ты смотри, не дури тут. Если он предложит тебе роль, на все соглашайся, хоть на цветок, хоть на ночной горшок, не вздумай отказаться. А Москалев тебя отпустит. Он сам у Веригина снимался. Я постараюсь попасть на какой-нибудь закрытый просмотр его фильма, потом тебе расскажу. Вот тут для тебя откроется перспектива, если… — Катя смерила ее критическим взглядом, — твой Ромео не закроет тебе ее… Господи, скорее бы он тебя бросил!
— Он никогда меня не бросит, — гордо отозвалась Наташа.
— Бедная девочка. — Катя ласково погладила Наташину косу. — Помяни мое слово: бросит, как последнюю собаку. Вернее, как собака бросает обглоданную до матовой белизны кость. Обглодает и бросит. Тогда приходи ко мне. Эта жилетка, — Катя стукнула себя в грудь, — всегда в твоем распоряжении.
Наташа уже с полчаса сидела в длинной шеренге так же терпеливо ожидавших приема женщин в разных стадиях беременности.
На руках у нее имелась заполненная карточка с двусмысленным прочерком в том месте, где должно было значиться «замужем», но это ее ничуть не смущало.
У нее не было сомнения, что она беременна. Небывалая задержка, тошнота по утрам и усталость по вечерам — все это свидетельствовало о том, что она «готовится стать матерью», как сказала бы бабушка, или «залетела», как бы выразилась ее подруга Катя, всячески предостерегавшая ее. «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не беременело», — прищурившись, говорила Катя и даже пыталась всучить своей подруге какой-то швейцарский препарат, который надо было принимать по схеме, чтобы не сделаться прежде времени «вертолетчицей». «Вертолетом» она называла гинекологическое кресло.
Но Наташа швейцарский препарат подарила своей однокурснице Галине, которая, чтобы не залететь, пользовалась старыми, изуверскими способами, а «вертолета» не боялась.
Наташа считала себя замужней женщиной и была уверена, что готова стать матерью.
Она, чуть перегнувшись, с доброжелательным интересом разглядывала будущих мам.
Из общего разговора она узнала, что вон та юная девушка, которая уже готовится войти в кабинет, — мать троих детей и ждет четвертого, а печальная сорокалетняя женщина, следующая за нею, первородящая и что она считает: ей будут делать кесарево сечение.
Некрасивая женщина с огромным животом, услышав слово «кесарево», активно включилась в разговор: три года назад ее саму оперировали, потому что не было схваток.
Наташа с упоением внимала этим речам: ее слух ласкали слова «ребенок», «кормление грудью», «биение сердца плода», ей и самой хотелось на равных вступить в беседу, чтобы показать, что дитя, которое она ожидала, — желанное, хотя к ней старалась приблизиться симпатичная брюнетка из середины очереди, которая явно тяготилась своей беременностью. У нее и у Наташи на пальцах не было обручального кольца, вот отчего брюнетка чувствовала в Наташе товарища по несчастью.
Но Наташа, заметив ее движение, буквально вцепилась в некрасивую соседку. Правда, улыбка у нее была очаровательная. Она уже дохаживала и специально привстала, чтобы показать женщинам во всей красе свое огромное, прежде кесарившееся чрево, такое большое, точно, как она сама выразилась, из него должны выйти на свет бабушка и Красная Шапочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30