А порой к отчаянию примешивалась беспредметная ненависть, и в комнате повисало гнетущее молчание -словно все молчаливо соглашались, что им нечего сказать друг другу.
И вчера все было как обычно. Слушая рассказы о собачьей жизни, он вдруг задумался: а ведь и из отца мачеха сделала собачонку, недаром тот стал похож на дряхлеющего сеттера…
От тягостных мыслей он впал в сонное полузабытье и очнулся уже в десятом часу.
– С добрым утром! – громко поздоровалась мачеха. Дождь кончился, и комната была залита утренним солнцем. Отец сидел на постели, очень прямой и сосредоточенный, а мачеха расчесывала ему волосы.
– Синта-сан! Посмотрите, какой у нас отец стал красивый, верно?
– Гм, в самом деле, – буркнул он и удалился в туалет. Выплюнул в писсуар липкую слюну – точно выдохнул отвращение к самому себе – и подумал: а ведь и впрямь она превратила отца в комнатную собачонку. Только что на физиономии мачехи, хлопотавшей подле отца с расческой и горячей салфеткой, отразилось удовлетворение – как у человека, расчесывающего любимого песика, а на отцовском лице – выражение собачьей покорности.
…Надо сказать ей, чтобы она заставляла отца больше двигаться. Пусть сам обслуживает себя. А то совсем одряхлеет. Зачем эти проводы в туалет?… Нечего ей ходить за ним по пятам. Если она будет делать за отца то, что он еще в состоянии делать сам, добра не жди. Непременно скажу, решил он, моя руки в тазу. Однако, вернувшись в гостиную и сев за стол, понял, что никогда ничего не скажет. Отец был все в той же безрукавке, а мачеха повязывала ему на шею что-то вроде детского слюнявчика. Рядом сидел пес и взирал на это завистливыми глазами. Солнечные лучи озаряли их со спины. Вся сцена длилась какое-то мгновение, но торжественностью композиции не уступала библейскому сюжету – во всяком случае, разрушить ее представлялось кощунством.
Откуда эта гармония, рождающая почти религиозное благоговение? «А, мне-то какое дело», – пробормотал он с ревнивой грустью. Перед глазами всплыло лицо матери, ему даже явственно послышался ее печальный шепот: «При мне такого быть не могло…» А может, отец был несчастлив с матерью и только теперь обрел блаженство? И нечего терзаться угрызениями совести? – задумался он. Нет, после завтрака – сразу домой.
Нервы у него были настолько напряжены, что кусок не шел в горло. Но мучился он уже не от той беспричинной тоски, что нахлынула ранним утром: необъяснимая, странная злоба закипала в душе. Он едва дождался, пока все выйдут из-за стола, но, когда настал момент объявить об отъезде, понял, что не в состоянии сделать этого.
«Мне пора. Погостил бы еще, да работы много. Отец… И вы, матушка, берегите себя. Скоро холода». Приготовившись произнести эту заранее отрепетированную фразу, он вдруг поймал косой отцовский взгляд: тот сидел с каменным лицом, губы перемазаны в желтке, – и снова утренняя тоска захлестнула его.
Опять это угрюмое молчание! Или отцу доставляет удовольствие мучить меня?… – с отчаянием подумал он.
На мачеху и смотреть не хотелось. Тоска становилась все тягостней, и он совершенно пал духом.
После обеда в комнате сделалось сумрачно и промозгло, совсем как вчера. Теперь уже молчали все трое, сидя вокруг ко-тацу и дожидаясь, когда пройдет время. Наконец в четыре часа он собрался с силами и распрощался.
– Как, уже? – удивилась мачеха. Однако удивление было фальшивым, в голосе не прозвучало и нотки огорчения. Отец ничего не сказал, только поднял голову и посмотрел на сына.
– Мы вас проводим до станции. Вместе с Тиби-тян.
Он попытался отговорить мачеху от ненужной затеи, но та, заявив, что все равно собиралась в город за покупками, с песиком на руках вышла в прихожую. Потом, вспомнив, вернулась.
– Отец! А ты-то пойдешь? Прогулять Тиби-тян.
Отец, сидевший с отсутствующим видом, на мгновение изменился в лице и холодно взглянул на мачеху. Он даже замер, перехватив этот взгляд, но уже в следующее мгновение отец растерянно улыбнулся, словно пристыженный ребенок, и слегка покачал головой.
– Пожалуй, не стоит, а? Вдруг простудишься, – решительно заключила мачеха и первой вышла на улицу. Он почему-то вздохнул с облегчением. Ему показалось, что отец не пошел провожать вовсе не оттого, что мачеха запретила… Естественность родственных уз, связывавших его с отцом, позволила отказаться от церемоний.
В сумерках станция городка Г. показалась ему еще более убогой, чем вчера, – совсем нищий полустанок в глухой деревушке. Сюда его вез дизель-электровоз, отправлявшийся с вокзала в Синдзюку, но сейчас к платформе поездов на Токио пыхтя подполз старенький паровозик, тащивший обшарпанные вагоны. Он хотел попрощаться, но мачеха, шепнув что-то молоденькому, похоже, знакомому контролеру, без перронного билета прошла за ним на платформу, даже в вагон заглянула. Видно, ей ужасно хотелось похвастаться своими связями. Он был готов порадоваться за нее, но такое детское бахвальство невольно вызывало протест, и он почувствовал, как в душе вновь закипает неприязнь.
Паровозик уже вовсю дымил, и он, едва удержавшись от того, чтобы сказать вертевшуюся на языке колкость, прошел в вагон. Но поезд все никак не трогался с места. Сев у окошка, он помахал мачехе, стоявшей с песиком на руках, делая знак, чтобы она шла домой, но та с непонимающим видом придвинулась ближе. Он не выдержал и опустил стекло.
– Не стойте на ветру! Вы же заболеете. Ступайте домой.
– Ничего, мне не холодно. – Ветер дул все сильнее, и мачеха жмурилась; глаза у нее стали совсем как щелочки. – Я-то на здоровье не жалуюсь. Вот с отцом забот много…
У него перехватило горло, и он так и не смог ничего ответить – только высунулся из окна отходившего поезда и махнул на прощанье. А про себя подумал, что очень уж все это похоже на представление.
Поезд описал дугу, станция скрылась из виду. Он закрыл окно и с облегчением вздохнул. Пожалуй, хорошо, что я не сказал ей гадость, решил он. Тогда, на темной платформе, ему неудержимо хотелось сказать: «В следующий раз привезу песику безрукавку. В пару к отцовской».
Но теперь его занимала новая мысль: «Если пес околеет этой зимой от холода, раскошеливаться на похороны – мне…»

1 2 3