— Ваша милость не так часто заходит нынче ко мне, — заметил Эвмей, почти уже привыкнув к торжественному обращению. — Зато ко мне жалуют другие гости.— Досадно, что погода такая скверная, — сказал Телемах.— Два дня назад во время бури мой гость потерпел крушение у нашего берега, — продолжал Эвмей. — Он собирается в город. Может, Ваша милость прихватит его с собой? Он говорит, что прибыл с Крита и может кое о чем порассказать.— А-а! — сказал Сын, мимолетно взглянув на Странника. — Очень интересно. Весьма интересно, — повторил он еще раз с полным равнодушием. — Послушай, Эвмей, я попрошу тебя исполнить поручение.Он снова посмотрел на Гостя — теперь уже подозрительно.— На него можно положиться, — сказал Эвмей. — Я совершенно уверен: на него положиться можно.— Вот как, — равнодушно сказал Сын. — Тогда выслушай меня.— Вашей милости, пожалуй, нет нужды объяснять, о чем речь. Должен ли я уведомить также господина Лаэрта?— Не надо, это слишком долго, — сказал Сын. — Но маму попроси, чтобы она послала сказать деду, что я вернулся. Если смогу, через несколько дней навещу его сам. А ты разузнай, как обстоят дела, и прямиком возвращайся сюда. Понял? * * * Происшедшее вслед за этим преображение было, как и многое другое, делом рук Афины Паллады. Но обошлось без всякого волшебства — просто совершилось не совсем обычное, но вполне возможное в жизни переодевание. А вызвало его отчаяние.И еще подозрительность. Телемах, юноша, который помнил, что его хотят убить, остался один на один с незнакомцем — тот, правда, был безоружен, но выглядел силачом и был не лишен проворства. Вооруженный копьем, мечом и своим недоверием, стоял Телемах против незнакомца, пока удалялось плохонькое копье Эвмея и его неуклюжий меч.— Вы, стало быть, странствовали? — спросил Сын.— Странствовал, да.— И здесь оказались случайно?Они сели на скамью под навесом. Телемах прислонил копье к бревенчатой стене — ему довольно было протянуть правую руку, чтобы схватить оружие. Развиднелось, но зато стало прохладнее.— Случайно? — переспросил другой. — Пожалуй, можно назвать это случаем. Плывешь по течению, но течением, может статься, правит случай.Он сделал попытку подступиться к самой сути.— Я был на войне, — сказал он. — Но вообще-то я двадцать лет провел в странствиях.Смысл этих слов Сын пропустил мимо ушей.— Вот как? — учтиво и недоверчиво переспросил он. — Очень интересно. И потом вы случайно прибыли именно сюда, именно тогда, когда здесь творятся такие дела, — прибыли именно сюда, в Итаку?— Да.— А чем вы вообще занимались? — спросил Сын. — Может, политикой? Вы — как бы это получше сказать — мало похожи на потерпевшего кораблекрушение.Он не поймет, с отчаянием подумал другой. В любую минуту он из одного только страха может проткнуть меня копьем. Он слишком прост.Но в мыслях его была и нежность: да разве можно требовать, чтобы он понял? Нет, этого требовать нельзя. Собственно говоря, он очень умен. Во всяком случае, не глупее других.— Я очень долго добирался до дому, — сказал он. — У меня сын, и он ждет меня — ждет много лет! И жена. Они ждали меня по крайней мере все последние десять лет. Положение у них шаткое, на них наседают со всех сторон, ее отец хочет, чтобы она снова вышла замуж, а сын ждет своего отца. Полагаю, что ждет. Трудно им приходится.— Интересно, — сказал юноша довольно безразлично, но все же с недоверием. — Надеюсь, вы не из тех, кто является сюда, чтобы наговорить моей матери, будто отец мой вот-вот вернется? А то сюда валом валят бродяги этого сорта. Они хотят, чтобы их накормили и одели, и говорят, будто слышали то-то и то-то от кого-то, совершенно якобы достойного доверия, а тот слышал там-то или там-то — ну хотя бы на Крите, — будто говорят, что мой отец вот-вот вернется домой.Гость проглотил его слова.— Быть может, и я мог бы кое-что рассказать, — заметил он. — Но, к слову, помните ли вы хоть немного, как выглядит ваш отец?— Помню ли! — воскликнул задетый Телемах. — Как я могу его не помнить! Да он каждый день стоит перед моим внутренним взором! Да я с первого взгляда узнал бы его среди тысячи людей, среди тысячи героев. Я подошел бы прямо к нему и сказал: «Ты мой отец!»— Каков же он собой? — спросил Гость.— Каков собой? — переспросил Телемах. — Каков собой? Постойте. Я… — Он подумал. — Ну, он очень высокого роста. Это я хорошо помню. Просто великан, и косая сажень в плечах — хотя здесь на острове, понятное дело, старались представить его меньше ростом, чем он на самом деле был.Был, подумал другой.— Борода у него блестела как золото, да и волосы тоже, — продолжал Сын. — Глаза ярко-голубые, удивительной голубизны. А над левым коленом, с внутренней стороны ноги, тянулся длинный двойной шрам: он в детстве порезался ножом, а потом его ранил вепрь — это мама мне однажды рассказала.— Вы сами видели шрам?Взгляд сына был полон недоверия — взгляд обиженного мальчугана.— А с чего это вы спрашиваете? Что за допрос? Конечно, видел!— Но ведь вам было тогда немногим больше двух лет.— Я прекрасно помню этот шрам, — раздраженно сказал Телемах. — А вообще это вас не касается. Уж мне ли не знать, как выглядит мой отец!— Да, да, конечно, — сказал Гость, — конечно. * * * Скорбь может выражаться по-разному — в черных и лиловых одеждах, в заплаканных глазах, в волосах, посыпанных пеплом, в безобразных звуках, рвущихся из гортани. Но она может выразиться и в ясном сознании, в решимости, в собранности и в том, что человек оглядывает свои руки и ноги.— А как вы думаете, ваша мать узнает вашего отца, если он нынче вернется домой?Сын поглядел на него с изумлением, с укоризной.— Да как можно в этом сомневаться! Мы узнаем его тотчас же. С первого взгляда!«Афина Паллада! — взмолился Странник. — Помоги мне, надоумь меня, подскажи мне правильное решение!» Но это он просто в мыслях учтиво расшаркался перед богиней, он уже сам знал, что делать. Это риск, подумал он, но я должен рискнуть.Он встал.— Я должен вам кое-что показать. Подождите меня здесь, я сейчас же вернусь. Только будьте добры, придержите собак.Телемах тоже встал, схватил копье и стал буравить землю древком.— Я не знаю… я… — начал он.— Вы же видите, я безоружен, — не без едкости сказал Гость. — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь привести сюда шайку убийц? Если вы так думаете, то заблуждаетесь. Но если вы упорствуете в своем заблуждении, можете метнуть копье мне в спину, когда я стану уходить.— Я не понимаю… — начал Сын.— Нет, не понимаете, — ответил тот. — Но скоро поймете. А пока придержите собак.Пробираясь сквозь заросли, он снова и снова думал о том, что затея его — ребячество, что она смехотворна, но что иначе поступить нельзя. Он вполз в пещеру — оба его ларя были в целости и сохранности. Телемах должен понять, что я не нищий и не жду от него подаяния. Он никогда не узнает меня, но, может быть, согласится принять меня таким, какой я есть. Никто никогда не узнает меня, но они меня примут. Тело мое они, может, и узнают, может, будут звать меня моим именем. Но меня они не узнают никогда.И он сказал вслух:— Да я никогда и не стану требовать этого от них.Он вынул из ларя одежду, шлем, драгоценный меч и новый наконечник для копья, подаренные Алкиноем. Хитон из тонкого льна был расшит у выреза серебром, белый плащ с синей оторочкой спереди и на спине заткан золотом — он выбрал самый роскошный и царственный из всех нарядов. Запирая лари, он улыбнулся своей безобразной, кривой улыбкой и, взяв платье под мышку, выполз из пещеры.Он наскоро умыл в ручье лицо и грудь и попытался расчесать и слегка пригладить бороду и волосы, прежде чем переодеться. Он обул сандалии, они были новые, скользкие и немного скрипели. Отломив ветку, он ее обстругал, превратив в импровизированное древко копья. Под конец он нахлобучил на себя шлем и повесил на плечо меч. Карабкаясь с узлом старых лохмотьев под мышкой по крутой и скользкой тропинке через мокрые кусты, он подумал — как ни горестно было у него на душе, — что все это на редкость комично. Прежде чем выйти на прогалину, он спрятал узел с одеждой под кустом. Собаки залаяли, потом заворчали, но не двинулись с места. Под навесом ждал Телемах, положив левую руку на рукоять меча, а правой по-прежнему сжимая древко копья.В каком-то смысле Афина Паллада все же вмешалась в дело, она не любит сидеть сложа руки. Она не только повергла Телемаха в изумление, но и заставила пошевелить мозгами. Телемах был от природы набожен, и, когда смесь отчаяния и внутреннего сопротивления, затопившая его душу неравномерными, стремительными волнами, вылилась в звуки, в слова, он выговорил:— Во имя всего святого, что… — И тут его осенила ниспосланная богиней мысль: — Может быть, вы бог?Гость подходил все ближе, ближе, шлем поблескивал в сером свете дня, плащ отливал белизной и золотом, скрип темно-красных сандалий почти не слышен был на утоптанной свиньями и людьми площадке перед хижиной. Сверкали драгоценные камни и янтарь, украшавшие рукоять меча и ножны, а наконечник копья вспыхивал белым, синим, желтым и красным огнем. Все комическое исчезло в эти секунды, это было великое возвращение, в нем было поистине нечто сверхчеловеческое.— Я вернулся домой, — сказал он. — Я здесь.Сын отступил на шаг, прислонился плечом к дверному косяку. Собаки ворчали у его ног.— Если вы бог, скажите сразу, — попросил он.Но он уже знал. Да и как ему было не знать? Он вдруг съежился перед лицом всего этого великолепия; мужчина, которым он стал за время поездки на Большую землю и который, несмотря на все свое отчаяние, чувствовал себя уверенно в своей впервые обретенной мужественности, снова превратился в мальчонку. Тело его замерло в дверях дома, но все остальное его существо — маленький мальчик — кинулось навстречу мужчине, защитнику, подходившему все ближе.— Я вернулся домой, Телемах, я здесь, — сказал тот и, переступив порог, шагнул под навес. — Я здесь, я твой отец. * * * Такое больше не повторилось никогда — ни разу больше им не случалось плакать вдвоем. Собственно говоря, они не знали — во всяком случае, младший не знал, — почему они плачут. Сын отставил копье к стене, оно с шумом упало, задев сиденье и спинку скамьи, он не обратил на это внимания. Глаза его заливали слезы, целые потоки слез, и было в них также разочарование — никуда нам от этого не деться. Он ведь представлял себе возвращение по-другому, но он примирился. Это мой отец, думал он. Я все больше узнаю его. Собственно говоря, он ведь довольно высокого роста, во всяком случае, широкоплеч и крепок. И видно, что он пережил уйму приключений. Отец оплакивал свою судьбу, и вполне возможно, что в эту минуту он подумал (мимолетно, конечно), что нынешняя жизнь на родном острове — идиллия. И эту идиллию он должен разрушить. И тут Сын сказал:— Подумай, папа, они хотели меня убить!Старший осторожно, так, чтобы оно не упало, отставил в сторону копье, протянул руку к юноше, коснулся затененной пушком щеки.— Бедный мой мальчик, — сказал он. * * * Вечером, незадолго до наступления сумерек, когда в хижину возвратился Эвмей, нищий, или, как в глубине души звал его славный свинячий предводитель, Сомневающийся, Все Еще Сомневающийся, сидел в своих лохмотьях на скамье у очага, рядом с Сыном. Слышно было, как с пастбищ возвращаются пастухи. Все вокруг снова заволокло серым туманом и мглой, старый предводитель пастухов устал.— Ее милость все уже знала, — сказал он. — Товарищи Вашей милости, целые и невредимые, разошлись по домам, вещи Вашей милости у Клития, все сторожевые посты в проливе и на горе сняты. Ее милость полагает, что Вашей милости сейчас ничто не угрожает. Они и ее побаиваются, — добавил он, усмехнувшись. — Вашу милость ждут нынче к вечеру.— Торопиться особенно некуда, — сказал Телемах с непривычной уверенностью и твердостью. — У нее есть в запасе еще несколько дней. Я останусь здесь до завтрашнего утра.— Да, с тем, что предстоит, торопиться особенно некуда, — сказал старик.— Этого… Гостя ты проводишь в город завтра после моего ухода, — сказал Телемах. — А сейчас давайте веселиться! Не заколоть ли нам лучшую из твоих свиней и не поставить ли на стол твое лучшее вино?— Я уже сам подумывал об этом, — сказал старик, Главноначальствующий над свинопасами. Он посмотрел на Странника, взгляды их встретились. — Ведь наш хозяин вернулся домой. Глава двадцать восьмая. ПРИГОТОВЛЕНИЯ Самая обыкновенная с виду муха сидела на нижней стороне жирной от сажи потолочной балки из кедра, сучила ножками и грезила о крови. * * * Все чувствовали, что дело близится к своему последнему рубежу, к концу. Одни вели счет на дни, другие мерили мерой человеческой жизни. «Восемь дней, — шептала Пенелопа, — семь дней», — шептала самой себе по утрам Пенелопа и все еще сама не могла решить — много это или мало. Девять дней, восемь дней, семь дней, бормотали или думали женихи, знатные удальцы, исполненные надежд и снедаемые похотью прихлебатели, влюбленные, почтительные или движимые холодным расчетом, и не могли уяснить себе — хорошо это или плохо. Но сроки жениховства истекали. Все они вернутся к другой жизни — один из них женатым на вдове итакийского царя; люди строили догадки, кто это будет, им уже мерещился дулихийский адрес на ее дорожных сундуках. Кто-то останется обделывать свои дела в Итаке, кто-то вернется в свою собственную усадьбу, кто-то отправится грабить еще не разграбленные берега. Кому-то суждена скорая и позорная смерть, кому-то суждено отправиться в Аид на склоне лет, достигнув могущества, а кто-то угаснет в рабстве на чужбине.А другие, все еще не выявленные до конца исполнители самых тайных ролей, вели счет на жизнь и смерть. Шепотом составлялись списки. Двенадцать жизней, перечень имен. Пятьдесят, а может, пятьдесят два человека должны быть уничтожены, и немедля. Сто восемь человек, думал кто-то, кто в своей юношеской ненависти, быть может, переоценивал численность жениховской своры.Свиньи чуяли что-то и хрюкали уже не так горестно, к тому же стояла осень, желудей в лесу было пруд пруди; овцы, не так давно остриженные, стали обрастать новой шерстью, они радовались тоже, и их доверие к людям росло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64