https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/120x90/s-nizkim-poddonom/
Физических?
– Обычно вызывает, – ответила я.
– Должна ведь появляться отечность, волосы начинают выпадать…
– Бывает и такое. Раз – и вместо шевелюры голый череп.
– Майк, хотите верьте, хотите нет, но… Раньше я считал себя более наблюдательным. Я целый год жил с наркоманкой, близкой к суициду, – и ничего не замечал. Допустим, если бы она облысела, я бы и этого не заметил. Но как я мог не почувствовать ничего странного, когда мы занимались любовью? Объясните мне.
– Физические симптомы проявляются не у всех. У наркомана не обязательно должны быть остекленевшие глаза или дурной запах изо рта. Дженнифер… Дженнифер очень повезло с физиологией.
– В этом-то и весь ужас. В этом-то и весь ужас.
* * *
Ее сияние выветривается из комнат. Из комнат выветривается любовь Дженнифер к порядку. В них постепенно проникает мужская энтропия – но видимых изменений пока нет. Синяя шкатулка все так же стоит на своем месте, у окна. Секретер открыт – сказалась предсмертная спешка. На столе, в вазе под лампой, выдыхается набор душистых трав.
– Боже праведный, – говорю я. – Может, она и грибы употребляла?
Трейдер подается вперед:
– Кто, Дженнифер?
Окончание колледжа: на фотографии три девушки. Они стоят, согнувшись от смеха, одетые в мантии и академические шапочки. Дженнифер хохочет во весь рот. Глаза сузились, как щелки. Примерно так же выглядят обе ее подруги. Но на фото видна и четвертая девушка – в углу, у самой кромки. Ей чуждо общее веселье. Ей, по-видимому, вообще чуждо веселье.
– Нет, – говорит Трейдер. – Дженнифер? Нет. Понимаете, здесь-то я и натыкаюсь на стену.
Он умолк – и на его лицо опять легла все та же хмурая тень.
– На стену? – переспросила я. – На какую стену?
– Ей претило искусственное взбадривание. Ну, в студенческие годы она, конечно, кое-что себе позволяла, как и все мы. Но после окончания колледжа поставила на этом крест. Один бокал вина – не более. У нее перед глазами был отрицательный пример. В первый год, когда мы стали встречаться, ее ненормальная соседка по комнате…
– Филлида, – подсказала я и опять заметила эту тень.
– Филлида. Глотала цинк, марганец, сталь и хром. И Дженнифер как-то сказала: «Она каждый Божий день съедает танк. Что с нее возьмешь? Она уже никто». К чему я веду? Иногда вечером мне хочется выпить, порой тянет покурить травку, и Дженнифер никогда не возражала. Но чтобы составить мне компанию? Она даже снотворное никогда не принимала. Таблетку аспирина – и то в самом крайнем случае.
– Дженнифер поддерживала отношения с этой Филлидой?
– Слава Богу, нет. Так, написала пару писем, и все. Эту малохольную отправили на ферму к мачехе. Потом они обе переселились в Канаду. Убрались с глаз долой.
Помолчав, я спросила:
– Не возражаете, если я задам вопрос личного свойства?
– Будьте проще, Майк. Какие уж тут церемонии?
* * *
Как складывалась ваша интимная жизнь?
Спасибо, неплохо.
Меня интересует последний год. Может, появился некий холодок?
Пожалуй, что да. Да, возможно, некий холодок я ощутил.
Это почти всегда верный признак. Итак, как часто вы занимались любовью?
Трудно сказать. В течение последнего года – раз или два в сутки.
В сутки? Или в неделю?
Раз или два в сутки. По выходным – чаще.
По чьей инициативе?
Что-что?
Инициатива всегда исходила от вас? Послушайте. Можете послать меня подальше, и я заткнусь, но некоторые женщины, которых природа наделила такой совершенной внешностью, на поверку оказываются абсолютными ледышками. Не тают, что бы ты ни делал. Какова она была в постели?
…Восхитительна. Вы не волнуйтесь. Я наконец-то смогу выговориться. Смешно, я понимаю. Но письмо, которое я вам показал, – чуть ли не единственное, которое почти не содержит интимных подробностей. Она сама не раз посмеивалась: «Кто бы поверил, что мы с тобой вытворяем? А еще научные работники». Когда мы с ней ездили отдыхать на юг, все знакомые потом удивлялись, почему это мы совершенно не загорели.
Значит, секс играл в вашей жизни важную роль.
Там все играло важную роль.
…А вы не замечали в ней какой-нибудь неудовлетворенности? Ведь вы сошлись с Дженнифер, когда она была еще очень молода. Не мучила ли ее мысль, что она что-то пропустила, чего-то не увидела?
Да откуда мне знать. Слушайте, что я вам скажу, Майк. У нас было так. Ни ее, ни меня не тянуло на сторону. Даже странно. Мы встречались с друзьями, с родственниками, часто навещали Тома и Мириам, ходили на вечеринки, у нас была постоянная компания. Но больше всего мы любили оставаться наедине. Не могли наговориться, смеялись, тащили друг друга в постель, работали. Мы считали, что приятно проведенный вечер – это вечер, проведенный дома. Не верите? Мы думали, что со временем успокоимся, но этого не произошло. Я не имел над ней власти. Не рассчитывал, что она всегда будет принадлежать только мне. Когда возникает такая уверенность, самое прекрасное уходит. Я знал, что она не раскрывается передо мной до конца. Что-то она держала в себе. Но эта сдержанность проистекала от ее интеллекта. Ей были совершенно не свойственны перепады настроения. Думаю, она могла бы сказать то же самое обо мне. Наши чувства были взаимными. Разве не к этому надо стремиться?
* * *
Я все собиралась уйти – и не могла. Уже держа в руках сумку, сказала:
– Это письмо. Оно ведь уже лежало в вашем бумажнике, когда я выдернула вас в полицейское управление? – Он молча кивнул; я продолжила: – Оно могло бы выбить почву у меня из-под ног.
– Майк, у вас под ногами и не было никакой почвы. Вы себя обманывали.
– Я надеялась помочь полковнику Тому, вот и все. А письмо могло бы ускорить события.
– Вот именно. А мне меньше всего хотелось что-то ускорять. Наоборот, мне хотелось все замедлить.
– Четвертого марта. Вы говорите, она была в хорошем настроении. Весь день. «Жизнерадостна, как всегда».
– Совершенно верно. Видите ли, Дженнифер считала, что человек просто обязан радоваться жизни. Не напоказ, а искренне.
– А вы, дорогой мой? Вы не отрицали, что уходили от нее «в ярости». Почему?
Сначала он как будто не отреагировал на вопрос. Но потом лицо его вдруг исказилось в некоем отчаянном унижении – которое мелькнуло и пропало. Он закрыл глаза и подпер голову рукой.
– В другой раз. – Вставая, он повторил: – Про это поговорим в другой раз.
В прихожей, когда он подавал мне куртку, я ощутила его прикосновение. Он высвободил мне волосы из-под воротника. Провел ладонью по спине. Я смутилась. Повернулась к нему и сказала:
– Когда люди на такое решаются… Когда люди делают то, что сделала Дженнифер, это обычно происходит по-другому. Человек обрубает все концы, выходит из игры. Для него все кончено. Но он тем или иным способом переводит стрелку на своих близких.
Где-то с секунду он пристально смотрел мне в глаза.
– Я этого не почувствовал, – наконец сказал он.
– Вам здесь тяжело, дружок?
Мне хотелось показать ему всю теплоту, на которую я способна. Но я не решилась. Положа руку на сердце, имела ли я право намекать, что хочу отвлечь его мысли от Дженнифер, мало того, готова ее заменить? Думаю, мой взгляд был недостаточно теплым. Да, наверно, мне не дано согревать взглядом.
– Еще как. А у вас какое ощущение, Майк? Эта квартира… – Он огляделся. – Теперь я понимаю… Вы когда-нибудь жили с человеком, который хорош собой? Физически безупречен?
– Никогда, – ответила я, как отрезала. Мне даже не пришлось вспоминать ни Денисса, ни Дювейна, ни Шона, ни Джона.
– Теперь я понимаю, какая это невероятная роскошь. Этот дом… наверное, он по-прежнему несет в себе очарование. А мне видится здесь упадок. Запустение. Холодная ночлежка.
* * *
Таким образом, из этой встречи я вынесла только «Осмысление самоубийства».
Впрочем, вопреки ожиданиям, на страницах этой книжечки (Трейдер был прав: бездарная писанина, безнадежно устаревшая, сплошное ханжество и лицемерие) мне предстояло найти то, что я так долго искала.
Поиск по горячим следам не состоялся. От следов уже веяло ледяным холодом. Но по телу пробежала дрожь: так бывает, когда постепенно начинаешь согреваться.
Больше нет ничего
Я вернулась домой около полуночи.
Войдя в спальню, долго-долго стояла над Тоубом. Что человек творит со своим организмом. Наибольшее, на что он способен, – это часами просиживать перед «ящиком» с банкой пива в потной руке. Даже во сне он мучается. Этакая гора. У него смещение позвоночных дисков – как сдвиг тектонических плит. Хрящи защемило между корой и мантией.
После ухода из убойного отдела некоторое время я занималась только тем, что привыкала к трезвому образу жизни. Тогда-то у меня и появилась привычка дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час. Потом можно было выспаться. Ночной поезд… Кастрюли и тарелки в страхе дрожат при его приближении. Пол ходит ходуном.
Вот чем я сейчас займусь. Буду дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час.
* * *
«Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется».
Я отправилась на место. И раскрыла убийство в девяносто девятом квартале.
Это было кошмарное убийство – потому что от бедности. Но о таком расследовании полиция может только мечтать: оно так и просится на первые полосы газет. Тут тебе и душераздирающие подробности, и политическая злободневность. И раскрыто преступление по горячим следам – за счет чутья и наблюдательности.
В городском парке неподалеку от Оксвилла обнаружили сумку-холодильник с тельцем годовалого мальчика. Розыскные мероприятия привели детективов в убогий домишко в районе Мак-Леллана. Когда я прибыла туда по распоряжению полковника Тома, вся улица была запружена народом. На подходах к дому теснились фургоны с киноаппаратурой, а над головой, прямо как во Вьетнаме, кружили вертолеты телевизионщиков.
В допросе участвовали пятеро детективов, двое старших офицеров и заместитель комиссара районного управления. Все их мысли были о том, чтобы не допустить волнений среди населения. Допросу подверглись женщина двадцати восьми лет, Ла Донна, и ее сожитель, Де Леон. Десять лет назад – да какое там, даже месяц назад – я бы с ходу заявила, что она проститутка, а он – ее сутенер. Это чистая правда. Кстати сказать, действующие лица относились к цветным слоям населения. Тут же находились две девочки, младшие сестры Ла Донны, Софи и Нэнси, тринадцати и четырнадцати лет, которые молча сидели на кухонных табуретках и болтали ногами в белых носочках. Ла Донна опознала труп своего ребенка и подтвердила, что сумка-холодильник принадлежала ей.
История приключилась – если послушать – самая обычная, в Оксвилле такое не редкость. Как водится, всем семейством отправились в парк на пикник (самое время – дело было в январе), ребенок куда-то уполз (причем в одном подгузнике), его долго искали (на открытой лужайке), но безуспешно (и пошли себе домой). А сумку забыли. По мнению Ла Донны, все тут было ясно как Божий день. Малыш вернулся, залез в холодильник, опустил за собой крышку (защелкнул снаружи замок) и задохнулся. Между тем предварительное заключение криминалистов – и последующее вскрытие – показало, что младенец был задушен. После же допроса Де Леона всплыла одна немаловажная деталь, которая несколько усложнила дело. Понимаете ли, когда после безуспешных поисков семейство дружно выходило из парка, навстречу ему попалась банда бритоголовых. Расистов и наркоторговцев. Прикатили в фургоне – и прямиком на лужайку, туда, где потерялся малыш.
Так вот, сидим мы все у них на кухне, выслушиваем, что они лепят. Все это время я не свожу глаз с девочек. Не свожу глаз с Софи и Нэнси. И в какой-то момент меня осенило. А понадобилось-то совсем немного: за стенкой раздался детский плач. Там проснулся ребенок. То ли проголодался, то ли запачкал пеленки, то ли просто требовал внимания. Ла Донна и бровью не повела – продолжала молоть языком. Зато Софи на мгновение привстала с табурета, а глаза Нэнси полыхнули злобой. Тут я и увидела все как на ладони.
Убитый мальчик не был сыном Ла Донны. Он приходился ей внуком.
Софи и Нэнси не были сестрами Ла Донны. Они были ее дочерьми.
Матерью проснувшегося ребенка была Софи. Матерью мертвого ребенка, обнаруженного в сумке, была Нэнси.
Убийство совершила Софи.
Вот и все. Даже мотив преступления выяснился: утром того рокового дня Нэнси стащила у Софи последний подгузник.
Меня показали в вечерних новостях на всю страну.
«Убийство произошло не на почве расовой неприязни, – убеждала я сто пятьдесят миллионов телезрителей. – Убийство произошло не на почве наркотиков. – Спите себе, не волнуйтесь. – Убийство произошло на почве кражи подгузника».
* * *
Есть три соображения, которые я не высказала Трейдеру Фолкнеру.
Я умолчала о том, что письмо Дженнифер, с моей точки зрения, никак не свидетельствует о стрессовом состоянии. Через мои руки прошли сотни предсмертных записок. В них есть нечто общее: отсутствие уверенности. Упадок сил. Безнадежность. «Серзон, депекот, тегретол – словно заклинание, правда?» Подходя к последней черте, почти все самоубийцы мысленно начинают заниматься самобичеванием. Независимо от того, обвиняют они близких или просят прощения, цепенеют от страха или храбрятся, в их предсмертных записках не бывает легкости.
Я умолчала о том, что аффективные, или эмоциональные, расстройства резко ослабляют половые функции. Не стала объяснять, что идеационные, или органические, нарушения практически полностью уничтожают половую жизнь. За исключением тех случаев, когда расстройство случается на сексуальной почве. Но такое заболевание скрыть невозможно.
Я умолчала о том, что существует Арн Дебс. Не потому, что побоялась его упомянуть. А потому, что Арна Дебса я не принимала в расчет. Ни на минуту не принимала в расчет.
Время 01:45.
* * *
Разрозненные мысли:
Убийство неизменно – меняются только карательные органы. Просто оно может по-разному соотноситься с действительностью. Но по сути остается неизменным. Убийство – это последняя грань, за которой ничего нет.
А самоубийство? Оно столь же неизменно?
Убийство несоразмерно действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Обычно вызывает, – ответила я.
– Должна ведь появляться отечность, волосы начинают выпадать…
– Бывает и такое. Раз – и вместо шевелюры голый череп.
– Майк, хотите верьте, хотите нет, но… Раньше я считал себя более наблюдательным. Я целый год жил с наркоманкой, близкой к суициду, – и ничего не замечал. Допустим, если бы она облысела, я бы и этого не заметил. Но как я мог не почувствовать ничего странного, когда мы занимались любовью? Объясните мне.
– Физические симптомы проявляются не у всех. У наркомана не обязательно должны быть остекленевшие глаза или дурной запах изо рта. Дженнифер… Дженнифер очень повезло с физиологией.
– В этом-то и весь ужас. В этом-то и весь ужас.
* * *
Ее сияние выветривается из комнат. Из комнат выветривается любовь Дженнифер к порядку. В них постепенно проникает мужская энтропия – но видимых изменений пока нет. Синяя шкатулка все так же стоит на своем месте, у окна. Секретер открыт – сказалась предсмертная спешка. На столе, в вазе под лампой, выдыхается набор душистых трав.
– Боже праведный, – говорю я. – Может, она и грибы употребляла?
Трейдер подается вперед:
– Кто, Дженнифер?
Окончание колледжа: на фотографии три девушки. Они стоят, согнувшись от смеха, одетые в мантии и академические шапочки. Дженнифер хохочет во весь рот. Глаза сузились, как щелки. Примерно так же выглядят обе ее подруги. Но на фото видна и четвертая девушка – в углу, у самой кромки. Ей чуждо общее веселье. Ей, по-видимому, вообще чуждо веселье.
– Нет, – говорит Трейдер. – Дженнифер? Нет. Понимаете, здесь-то я и натыкаюсь на стену.
Он умолк – и на его лицо опять легла все та же хмурая тень.
– На стену? – переспросила я. – На какую стену?
– Ей претило искусственное взбадривание. Ну, в студенческие годы она, конечно, кое-что себе позволяла, как и все мы. Но после окончания колледжа поставила на этом крест. Один бокал вина – не более. У нее перед глазами был отрицательный пример. В первый год, когда мы стали встречаться, ее ненормальная соседка по комнате…
– Филлида, – подсказала я и опять заметила эту тень.
– Филлида. Глотала цинк, марганец, сталь и хром. И Дженнифер как-то сказала: «Она каждый Божий день съедает танк. Что с нее возьмешь? Она уже никто». К чему я веду? Иногда вечером мне хочется выпить, порой тянет покурить травку, и Дженнифер никогда не возражала. Но чтобы составить мне компанию? Она даже снотворное никогда не принимала. Таблетку аспирина – и то в самом крайнем случае.
– Дженнифер поддерживала отношения с этой Филлидой?
– Слава Богу, нет. Так, написала пару писем, и все. Эту малохольную отправили на ферму к мачехе. Потом они обе переселились в Канаду. Убрались с глаз долой.
Помолчав, я спросила:
– Не возражаете, если я задам вопрос личного свойства?
– Будьте проще, Майк. Какие уж тут церемонии?
* * *
Как складывалась ваша интимная жизнь?
Спасибо, неплохо.
Меня интересует последний год. Может, появился некий холодок?
Пожалуй, что да. Да, возможно, некий холодок я ощутил.
Это почти всегда верный признак. Итак, как часто вы занимались любовью?
Трудно сказать. В течение последнего года – раз или два в сутки.
В сутки? Или в неделю?
Раз или два в сутки. По выходным – чаще.
По чьей инициативе?
Что-что?
Инициатива всегда исходила от вас? Послушайте. Можете послать меня подальше, и я заткнусь, но некоторые женщины, которых природа наделила такой совершенной внешностью, на поверку оказываются абсолютными ледышками. Не тают, что бы ты ни делал. Какова она была в постели?
…Восхитительна. Вы не волнуйтесь. Я наконец-то смогу выговориться. Смешно, я понимаю. Но письмо, которое я вам показал, – чуть ли не единственное, которое почти не содержит интимных подробностей. Она сама не раз посмеивалась: «Кто бы поверил, что мы с тобой вытворяем? А еще научные работники». Когда мы с ней ездили отдыхать на юг, все знакомые потом удивлялись, почему это мы совершенно не загорели.
Значит, секс играл в вашей жизни важную роль.
Там все играло важную роль.
…А вы не замечали в ней какой-нибудь неудовлетворенности? Ведь вы сошлись с Дженнифер, когда она была еще очень молода. Не мучила ли ее мысль, что она что-то пропустила, чего-то не увидела?
Да откуда мне знать. Слушайте, что я вам скажу, Майк. У нас было так. Ни ее, ни меня не тянуло на сторону. Даже странно. Мы встречались с друзьями, с родственниками, часто навещали Тома и Мириам, ходили на вечеринки, у нас была постоянная компания. Но больше всего мы любили оставаться наедине. Не могли наговориться, смеялись, тащили друг друга в постель, работали. Мы считали, что приятно проведенный вечер – это вечер, проведенный дома. Не верите? Мы думали, что со временем успокоимся, но этого не произошло. Я не имел над ней власти. Не рассчитывал, что она всегда будет принадлежать только мне. Когда возникает такая уверенность, самое прекрасное уходит. Я знал, что она не раскрывается передо мной до конца. Что-то она держала в себе. Но эта сдержанность проистекала от ее интеллекта. Ей были совершенно не свойственны перепады настроения. Думаю, она могла бы сказать то же самое обо мне. Наши чувства были взаимными. Разве не к этому надо стремиться?
* * *
Я все собиралась уйти – и не могла. Уже держа в руках сумку, сказала:
– Это письмо. Оно ведь уже лежало в вашем бумажнике, когда я выдернула вас в полицейское управление? – Он молча кивнул; я продолжила: – Оно могло бы выбить почву у меня из-под ног.
– Майк, у вас под ногами и не было никакой почвы. Вы себя обманывали.
– Я надеялась помочь полковнику Тому, вот и все. А письмо могло бы ускорить события.
– Вот именно. А мне меньше всего хотелось что-то ускорять. Наоборот, мне хотелось все замедлить.
– Четвертого марта. Вы говорите, она была в хорошем настроении. Весь день. «Жизнерадостна, как всегда».
– Совершенно верно. Видите ли, Дженнифер считала, что человек просто обязан радоваться жизни. Не напоказ, а искренне.
– А вы, дорогой мой? Вы не отрицали, что уходили от нее «в ярости». Почему?
Сначала он как будто не отреагировал на вопрос. Но потом лицо его вдруг исказилось в некоем отчаянном унижении – которое мелькнуло и пропало. Он закрыл глаза и подпер голову рукой.
– В другой раз. – Вставая, он повторил: – Про это поговорим в другой раз.
В прихожей, когда он подавал мне куртку, я ощутила его прикосновение. Он высвободил мне волосы из-под воротника. Провел ладонью по спине. Я смутилась. Повернулась к нему и сказала:
– Когда люди на такое решаются… Когда люди делают то, что сделала Дженнифер, это обычно происходит по-другому. Человек обрубает все концы, выходит из игры. Для него все кончено. Но он тем или иным способом переводит стрелку на своих близких.
Где-то с секунду он пристально смотрел мне в глаза.
– Я этого не почувствовал, – наконец сказал он.
– Вам здесь тяжело, дружок?
Мне хотелось показать ему всю теплоту, на которую я способна. Но я не решилась. Положа руку на сердце, имела ли я право намекать, что хочу отвлечь его мысли от Дженнифер, мало того, готова ее заменить? Думаю, мой взгляд был недостаточно теплым. Да, наверно, мне не дано согревать взглядом.
– Еще как. А у вас какое ощущение, Майк? Эта квартира… – Он огляделся. – Теперь я понимаю… Вы когда-нибудь жили с человеком, который хорош собой? Физически безупречен?
– Никогда, – ответила я, как отрезала. Мне даже не пришлось вспоминать ни Денисса, ни Дювейна, ни Шона, ни Джона.
– Теперь я понимаю, какая это невероятная роскошь. Этот дом… наверное, он по-прежнему несет в себе очарование. А мне видится здесь упадок. Запустение. Холодная ночлежка.
* * *
Таким образом, из этой встречи я вынесла только «Осмысление самоубийства».
Впрочем, вопреки ожиданиям, на страницах этой книжечки (Трейдер был прав: бездарная писанина, безнадежно устаревшая, сплошное ханжество и лицемерие) мне предстояло найти то, что я так долго искала.
Поиск по горячим следам не состоялся. От следов уже веяло ледяным холодом. Но по телу пробежала дрожь: так бывает, когда постепенно начинаешь согреваться.
Больше нет ничего
Я вернулась домой около полуночи.
Войдя в спальню, долго-долго стояла над Тоубом. Что человек творит со своим организмом. Наибольшее, на что он способен, – это часами просиживать перед «ящиком» с банкой пива в потной руке. Даже во сне он мучается. Этакая гора. У него смещение позвоночных дисков – как сдвиг тектонических плит. Хрящи защемило между корой и мантией.
После ухода из убойного отдела некоторое время я занималась только тем, что привыкала к трезвому образу жизни. Тогда-то у меня и появилась привычка дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час. Потом можно было выспаться. Ночной поезд… Кастрюли и тарелки в страхе дрожат при его приближении. Пол ходит ходуном.
Вот чем я сейчас займусь. Буду дожидаться ночного поезда. Невзирая на поздний час.
* * *
«Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется».
Я отправилась на место. И раскрыла убийство в девяносто девятом квартале.
Это было кошмарное убийство – потому что от бедности. Но о таком расследовании полиция может только мечтать: оно так и просится на первые полосы газет. Тут тебе и душераздирающие подробности, и политическая злободневность. И раскрыто преступление по горячим следам – за счет чутья и наблюдательности.
В городском парке неподалеку от Оксвилла обнаружили сумку-холодильник с тельцем годовалого мальчика. Розыскные мероприятия привели детективов в убогий домишко в районе Мак-Леллана. Когда я прибыла туда по распоряжению полковника Тома, вся улица была запружена народом. На подходах к дому теснились фургоны с киноаппаратурой, а над головой, прямо как во Вьетнаме, кружили вертолеты телевизионщиков.
В допросе участвовали пятеро детективов, двое старших офицеров и заместитель комиссара районного управления. Все их мысли были о том, чтобы не допустить волнений среди населения. Допросу подверглись женщина двадцати восьми лет, Ла Донна, и ее сожитель, Де Леон. Десять лет назад – да какое там, даже месяц назад – я бы с ходу заявила, что она проститутка, а он – ее сутенер. Это чистая правда. Кстати сказать, действующие лица относились к цветным слоям населения. Тут же находились две девочки, младшие сестры Ла Донны, Софи и Нэнси, тринадцати и четырнадцати лет, которые молча сидели на кухонных табуретках и болтали ногами в белых носочках. Ла Донна опознала труп своего ребенка и подтвердила, что сумка-холодильник принадлежала ей.
История приключилась – если послушать – самая обычная, в Оксвилле такое не редкость. Как водится, всем семейством отправились в парк на пикник (самое время – дело было в январе), ребенок куда-то уполз (причем в одном подгузнике), его долго искали (на открытой лужайке), но безуспешно (и пошли себе домой). А сумку забыли. По мнению Ла Донны, все тут было ясно как Божий день. Малыш вернулся, залез в холодильник, опустил за собой крышку (защелкнул снаружи замок) и задохнулся. Между тем предварительное заключение криминалистов – и последующее вскрытие – показало, что младенец был задушен. После же допроса Де Леона всплыла одна немаловажная деталь, которая несколько усложнила дело. Понимаете ли, когда после безуспешных поисков семейство дружно выходило из парка, навстречу ему попалась банда бритоголовых. Расистов и наркоторговцев. Прикатили в фургоне – и прямиком на лужайку, туда, где потерялся малыш.
Так вот, сидим мы все у них на кухне, выслушиваем, что они лепят. Все это время я не свожу глаз с девочек. Не свожу глаз с Софи и Нэнси. И в какой-то момент меня осенило. А понадобилось-то совсем немного: за стенкой раздался детский плач. Там проснулся ребенок. То ли проголодался, то ли запачкал пеленки, то ли просто требовал внимания. Ла Донна и бровью не повела – продолжала молоть языком. Зато Софи на мгновение привстала с табурета, а глаза Нэнси полыхнули злобой. Тут я и увидела все как на ладони.
Убитый мальчик не был сыном Ла Донны. Он приходился ей внуком.
Софи и Нэнси не были сестрами Ла Донны. Они были ее дочерьми.
Матерью проснувшегося ребенка была Софи. Матерью мертвого ребенка, обнаруженного в сумке, была Нэнси.
Убийство совершила Софи.
Вот и все. Даже мотив преступления выяснился: утром того рокового дня Нэнси стащила у Софи последний подгузник.
Меня показали в вечерних новостях на всю страну.
«Убийство произошло не на почве расовой неприязни, – убеждала я сто пятьдесят миллионов телезрителей. – Убийство произошло не на почве наркотиков. – Спите себе, не волнуйтесь. – Убийство произошло на почве кражи подгузника».
* * *
Есть три соображения, которые я не высказала Трейдеру Фолкнеру.
Я умолчала о том, что письмо Дженнифер, с моей точки зрения, никак не свидетельствует о стрессовом состоянии. Через мои руки прошли сотни предсмертных записок. В них есть нечто общее: отсутствие уверенности. Упадок сил. Безнадежность. «Серзон, депекот, тегретол – словно заклинание, правда?» Подходя к последней черте, почти все самоубийцы мысленно начинают заниматься самобичеванием. Независимо от того, обвиняют они близких или просят прощения, цепенеют от страха или храбрятся, в их предсмертных записках не бывает легкости.
Я умолчала о том, что аффективные, или эмоциональные, расстройства резко ослабляют половые функции. Не стала объяснять, что идеационные, или органические, нарушения практически полностью уничтожают половую жизнь. За исключением тех случаев, когда расстройство случается на сексуальной почве. Но такое заболевание скрыть невозможно.
Я умолчала о том, что существует Арн Дебс. Не потому, что побоялась его упомянуть. А потому, что Арна Дебса я не принимала в расчет. Ни на минуту не принимала в расчет.
Время 01:45.
* * *
Разрозненные мысли:
Убийство неизменно – меняются только карательные органы. Просто оно может по-разному соотноситься с действительностью. Но по сути остается неизменным. Убийство – это последняя грань, за которой ничего нет.
А самоубийство? Оно столь же неизменно?
Убийство несоразмерно действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17