.. Как далеко меня занесло за сегодняшний день, и в пространстве, и во времени. Как мне требовалось задрыхнуть. Где-то рядом с «Эшбери», говорит Филдинг, завелся маньяк, который скачет по крышам. Его кайф в том, чтобы скидывать камни и черепицу на головы гулякам и театралам. Уже отмечено пять случаев, и ни единого промаха. Один случай был смертельный. Убийство второй степени. Ультрафиолетовые полицейские устраивают засады на крышах, но он уходит из всех ловушек, этот психопат-верхолаз, адепт желоба и карниза, контрфорса и мансарды, этот художник от бесконечного пространства. Ловко и безошибочно ориентируется он в готическом частоколе пожарных лестниц, водосточных труб и телевизионных антенн, а вечерний Бродвей хрустит внизу пластиком одноразовых стаканчиков, и все без какой бы то ни было материальной заинтересованности. По крайней мере, для него, там, наверху — без малейшей.
В Нью-Йорке вы меня уже видели и представляете, как я там и что. Интересно, в чем все-таки дело, наверно, в этой энергии, электричестве, заразительном искрении и мельтешении, так что устоять абсолютно невозможно — ать-два, горе не беда. В Нью-Йорке я сам на себя не похож, эдакий живчик, неуемный деляга. Сегодня утром я опять с места в карьер взялся за дело, несмотря на смену часовых поясов и похмелье, которое любого другого уложило бы пластом, — пожалуй, даже похуже, чем то, калифорнийское похмелье. Уже семь месяцев прошло, а мне все никак не оправиться. Может, калифорнийское похмелье так и пребудет со мной до конца дней... Я рассказывал вам, что учудил тогда в Лос-Анджелесе? Да уж, будет о чем вспомнить на свалке. Помните, этот огромный негрила с бейсбольной битой?.. Как только ни приходится рисковать шкурой, и все ради смеха, чисто ради смеха. Нередко мне кажется, что калифорнийское похмелье такое стойкое, потому что мне все никак не поверить, что выжил.
Не вылезая из кровати, я эффективно пристроил у себя на пузе телефон, записную книжку, пепельницу и кофейную чашку и задумался над первым пунктом повестки дня— Кадута Масси... Как и все, как и вы сами, я сто раз видел Кадуту на экране, в костюмных драмах, мюзиклах, итальянских эротических комедиях, мексиканских вестернах. Я видел, как она съеживается от страха и ходит гоголем, надувает губки и глумливо скалится. В детстве она была моим любимым мастурбообъектом, как и всех остальных. И чем больше я о ней думал, тем сильнее склонялся к тому, чтобы вспомнить детство. Когда-то она была здоровая, от сохи, девка, родом — судя по широким бедрам и губищам — из наивной глубинки, и это ободряло. Прошедшие годы пощадили Кадуту Масси. Прошедшие годы не пощадили больше почти никого. Прошедшее время было своенравным, жестоким и мстительным. Время ломилось кованым сапогом. Кадута же, в свои сорок с хвостиком, вполне могла сыграть романтическую героиню в нужном нам ключе — если, конечно, дать ей достаточно пожилого и/или бисексуального партнера... Как вы помните, поначалу я артачился. Я бы предпочел не ее, а какую-нибудь менее роскошную, менее удачливую актрису, не столь явно в своем уме — например, Санни Уонд или даже Дэй Лайтбаун. Не знаю почему. Но Филдинг уверял, что без Кадуты нам ловить нечего, и я сдался — против денег не попрешь. Кадута, жена заблуждающегося Лорна Гайленда, соперница грудастой Лесбии Беузолейль, мать алчного раба дурных привычек, нечистого на руку Кристофера Медоубрука или Давида Гопстера, или Наба Форкнера — хрен его знает, кого мы там в конечном итоге подпишем. Роль ей отводилась пассивная, но в чем-то центральная. Грустно, короче. Я бы предпочел более реалистичный типаж... Понимаете, исходный-то импульс у меня был, так сказать, персональный, личного свойства. Автобиографический. Очень личного свойства, моего собственного.
Я позвонил в «Цицерон», где Филдинг разместил Кадуту со всей ее свитой. Трубку поднял мужчина. Кадута продиктовала мне адрес в «маленькой Италии» и попросила зайти к двум часам. Потом я звякнул в свою лондонскую берлогу. Занято. Занято... Филдинг говорит, что Кадуте нужно ободрение. Постараюсь ее не разочаровать. Главное, чтобы моего запаса хватило на двоих. Вчера, после душераздирающего воссоединения с моим чемоданом, я попытался обменяться с Феликсом рукопожатием по-негритянски, два притопа, три прихлопа. Зачем, спрашивается. Только ради контакта, простого человеческого контакта. Все мы, в конце концов, не более чем люди, лишняя похвала и поддержка никому бы, наверно, не помешали. Ободрение вечно в остром дефиците, вам не кажется? Не обманывайся, братишка. Дамочка, скажите положа руку на сердце. Когда последний раз свой другой такой же давал вам поплакаться в жилетку, гладил по головке, шептал на ухо слова утешения? Правда же, такое бывает нечасто. По крайней мере, хотелось бы гораздо чаще. Ну что, по рукам? Эх, наверняка думаете вы, поплакаться в жилетку — чертовски заманчиво звучит.
Я зевнул и потянулся — и чуть не разлил кофе. Дернувшись придержать чашку, я задел пепельницу. Дернувшись придержать пепельницу, разлил кофе и заодно зацепил сгибом локтя провод от трубки — так что когда последним героическим усилием я выпрыгнул из кровати, то телефон, качнувшись маятником, врезал мне по голени и с хрустом упал на ногу... Через двадцать минут, когда боль почти прошла, я разлепил слипшиеся страницы записной книжки в надежде, что не обнаружу телефона Мартины. От этого звонка, от извинений мне очень хотелось отвертеться. Ну-ка, что у нас тут, снизу вверх: «Трексакарна», «Транс-американ», «Тереза», телеремонт... Мартина Твен. Секундочку!.. Это не мой почерк. Это почерк... Селины?.. Вот ведь сучка. Интересно, это упрек, или она издевается? Я демонстративно захлопнул книжку (хлюп). А потом все-таки позвонил.
Как серфингист, я лавирую в буре атмосферных помех Манхэттена. Несмотря ни на что. «Сдавайся!» — кричат указатели на перекрестках. Не вздумай. Главное — это как раз не сдаваться. Бороться, искать и упираться рогом — все, короче, сводится к силе воли. Итак, диспозиция по состоянию на середину дня: в руке второй скотч, на поясе мятая скатанная пакистанская ночная рубашка, на коленях у меня полуголая секс-стюардесса. Место действия: «Острова блаженных», Третья авеню. Об этом заведении я прочел в журнале «Отребье»... Обстановка вполне по мне: круглая комната без окон, сутенерский рай в шалаше— жилистые лианы, пластмассовые виноградные грозди, пальмовые листья на потолке, садовые фонарики и птичье щебетание из скрытых динамиков. Я даже заметил, что насвистываю одну из любимых песенок Толстого Винса. Как же ее... «Услада отшельника». Знаете, бывают мужчины, которые приходят в подобное заведение, чтобы потрахаться. Но самоусовершенствование — вовсе не такая безнадежная вещь, как обычно думают. Взять хоть меня. Я зашел только, чтобы мне подрочили.
— Так и что вы делаете? — говорил я. — Сначала полотенцем, потом феном, что ли?
У дамочки, с которой мы беседовали, были проблемы с волосами. Впрочем, она сама напрашивалась — какого хрена отрастила патлы до жопы? Расплющенная собственным весом, ее монолитно-черная шевелюра искрилась радужными отблесками, как нефтяная пленка на луже. Когда она встала, чтобы подлить мне в стакан, и повернулась спиной, треугольник бикини почти скрылся под нижним краем смолистой копны. Ну почему уменя не могут быть здоровые американские волосы вместо этой половой тряпки на макушке... С самого начала дама сердечно заверила меня, чтобы я не стеснялся «пригласить кого угодно, кто мне приглянется» (не считая надетого на ней бикини, это был единственный намек, что мы сидим не в салоне красоты и не в библиотеке, а в борделе. Я тоже не подавал вида). Тогда я так и не понял (до сих пор не понимаю), относила ли она к числу «кого угодно» и себя. Да, она запросто взгромоздилась ко мне на колени — но лишь для того, чтобы мне было удобней пощупать ее патлы. Может, она тут просто барменша, кассирша, на все руки подавальщица... и, может, я уже слишком хорошо ее узнал. Под боком у меня лежал водонепроницаемый прозрачный пакет с бумажником (деньги, предметы первой необходимости). Предварительно, кстати, заставили принять обжигающий душ, и мне добродушно ассистировали два толстых негра в гавайках навыпуск и потрепанных соломенных шляпах. После вошебойки — собственно острова Блаженных. От всех этих перелетов и суеты мой шум в ушах совершенно стервенеет. В настоящий момент наблюдался стереоэффект, в обоих каналах завывали реактивные двигатели, хищно порыкивал огонь, пожирая перекрытия где-то этажом ниже. Яприжал ко лбу свеженаполненный стакан, будто пытаясь утихомирить болезненную пульсацию — пластмассовый стакан, пластмассовый лед, самолетная выпивка. Не жизнь, а сказка; без шуток.
— Два раза мыть не надо, — убеждал я ее. — Волосяные мешочки расширяются, а потом активное вещество из шампуня высыхает и затвердевает.
— Неужели? — отозвалась девушка. — Да что вы говорите.
— Чистая правда, — побожился я.
Вот уж по этой части я настоящий дока. Может, в анатомии я не силен — но что касается волос, кому угодно дам сто очков вперед. Это все благодаря стилисткам, визажисткам и ассистенткам косметологов, с которыми я обычно зависал — не говоря уж о моих собственных парикмахерских психодрамах, не говоря уж обо всех потраченных деньгах. Я кивнул и отхлебнул из стакана. Огляделся. Где же остальные кандидатки? Как бы то ни было, эта цыпа в белом бикини, похоже, не возражала немного поболтать, особенно на такую животрепещущую тему. Не исключено, что такая перспектива вдохновляла ее куда больше, чем завалиться со мной в койку— что было бы, правда, несколько прибыльней. Меня развитие событий пока тоже устраивало. Мне нравилось, что я спокойно сижу и потягиваю скотч, нравилось, что я не распростерт на бетонном полу в подвале, исполняя главную роль в снафф-картине. Нет, пока все весьма цивильно, весьма.
Она выгнула спину, изучая треснувший ноготь на ноге. На фоне копны волос ее узкие покатые плечи смотрелись еще беззащитнее, еще бледнее... впрочем, я себя тут же мысленно одернул — тоже мне, любитель местного колорита нашелся. Сама по себе девица, костлявый тинэйджер с выбритыми подмышками, устраивала меня на все сто процентов. Но поскольку я — это я (по крайней мере, пока), и никто другой, то отклонений от классического сценария не потерплю: самцы должны трясти мошной и делать свой безответственный выбор.
— А где твои подружки? — спросил я.
Она пожала плечами и огляделась, будто спрашивая, где мои приятели. Потом встретила мой взгляд и серьезно, с оттенком грусти, поинтересовалась:
— Кстати, а как вас зовут?
— Мартин, — тут же ответил я.
Терпеть не могу своего имени. Представьте только: вот родился у вас малютка-сын — и вы что, не можете придумать ничего лучше, чем назвать его Джоном? Джон, да еще и Сам. Молчаливое большинство.
— А тебя как звать?
— Кличут Моби. Вы женаты?
— Нет. Как-то не складывается.
— И чем вы занимаетесь, Мартин?
— Моби, я писатель.
— Как интересно, — сурово отозвалась она. — Писатель? И что вы пишете?
— Всякое разное. Прозу.
— Джон равиоли мейнстрим? — послышалось мне.
— Чего-чего?
— Ну, то есть, мейнстрим или там фантастику, детективы?..
— А что такое мейнстрим?
— Хороший вопрос... — произнесла она, оценивающе улыбнувшись. — А я вот на колледж зарабатываю. Английская литература, третий курс. А вы романы пишете или рассказы? И как, говорите, вас зовут?
Я уже давно созрел поинтересоваться у Моби, чем, собственно, занимается она, и сколько это стоит— но почуял спинным мозгом, что мы не одни, что поголовье баб возросло. Я обернулся. В затемненном проеме дальнего коридора возникла, покачивая бедрами, фигуристая цыпа в кружевных трусиках и лифчике. Фигура примерно как у Селины, плюс ряд усовершенствований, плод извращенного ума, с упором на выпуклости, как фронтальные, так и тыловые. И я подумал: хочу. Мне,для меня. Со вздохом она опустилась на черный пластмассовый гриб у стойки. Через несколько секунд мимо проследовал на подкашивающихся ногах мужчина с изможденной, но самодовольной улыбкой, в безупречном костюме-тройке.
— Береги себя, Ши-Ши, — грудным голосом произнес он.
— И вам того же, — отозвалась Ши-Ши строго деловым тоном. — Спасибо, что воспользовались нашими услугами. Заходите еще.
Клиент Ши-Ши прошаркал мимо. Лицевые мышцы его удовлетворенно ослабли, все до единой, и, казалось, лицо вот-вот соскользнет, обнажив череп. Этот тип явно ни в чем себя не сдерживал — в кулуарах, с Ши-Ши. Насытил все органы чувств под завязку.
— Ши-Ши, — сказала Моби, — а Мартин писатель. Из Англии.
— Серьезно? — спросила Ши-Ши.
— Серьезно, — ответил я и встал. Пузатый, серокожий, закутанный в простыню с цветочным узором. Под па-па-па, под паль-мой, под пальмой мы живем.
— Неужели это оставляет тебя равнодушным? — спросили у меня через десять минут.
— И да, и нет, — ответил я.
— Да не может быть. Это ведь так волнующе.
— Пожалуй, — сказал я. — Наверно, да. Волнующе.
И действительно, я лежал голый в запертом бунгало при свете свечей наедине с прилежной Ши-Ши, чья пухленькая ладошка скользила по волосистому склону моего бедра с внутренней стороны... На какое-то мгновение, еще под пальмой, я вдруг заколебался, прежде чем сделать выбор. А вдруг малышка Моби обидится, что я предпочел ей более талантливую коллегу, — и хлопнет дверью, заплачет навзрыд, покончит с собой. Но, похоже, на островах Блаженных жалеть себя не принято. Знаете, все-таки бордели — не моя стихия. Мне никогда не удается полностью задавить в себе сопереживание — каким бы ничтожным оно ни было, и как бы я ни старался. Давлю и давлю, а толку чуть... С Моби мы распрощались вполне душевно, и Ши-Ши повела меня по сужающемуся коридору, стены и даже потолок которого были обиты такой же ковровой дорожкой, как была расстелена на полу. Наконец мы зарулили в пропитанную благовониями каморку. Ши-Ши встала подбоченясь в дверях и сказала мне лечь на высокую кушетку у стены, словно для медицинского осмотра. Да, вот на что это было больше всего похоже — на столь пугающий, давно оттягиваемый и зловеще накладный визит к дерматовенерологу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63