— Привет работникам прилавка от работников средств массовой информации!Редакция журнала «Вопросы познания» располагалась в небольшом трехэтажном доме в пяти минутах ходьбы от метро «Пролетарская». Первый этаж здания занимала контора Госстраха, второй был жилым, а на третьем и помещалась сама редакция. В моей набитой штампами голове подобные учреждения рисовались как нечто среднее между гостиницей «Интурист» и Большим театром. Поэтому уже внешний вид дома на «Пролетарской» несколько озадачил меня.Интерьер оказался еще скромнее и представился длинным обшарпанным коридором, застланным вытертой ковровой дорожкой, куда выходили шесть или семь дверей за которыми, очевидно, и решались все важнейшие вопросы познания.Мое появление вызвало в редакции не меньший переполох, чем прибытие Марко Поло ко двору хана Хубилая. Последний, я, думаю, рассматривал заезжего итальянца с меньшим любопытством, нежели сотрудники журнала, гурьбой высыпавшие в коридор, глазели на меня. Из кабинета, расположенного в самом конце ковровой дорожки, вышел грузный пожилой мужчина в массивных роговых очках и, бесцеремонно, растолкав всех, сказал, уставя палец в мою грудь:— Это наш новый курьер, товарищи. По протекции Аиды Борисовны. Я тотчас догадался, что речь идет о маминой подруге Крапивиной, и что благодаря ее стараниям я получил эту, судя по всему, весьма престижную должность. Грузный мужчина огляделся, как бы ожидая возражений, но возражений не последовало, напротив, все вдруг разом загалдели:— О! Да, да! Аида Борисовна! Очень хорошо!Таким образом, я понял, каким большим авторитетом пользовалась Аида Борисовна в «Вопросах познания» и какое важное место среди прочих занимал в журнале вопрос о назначении нового курьера. — Мирошников, если не ошибаюсь? — обратился ко мне грузный.— Да, — ответил я.— А звать как?— Иван.По легкому трепету, всколыхнувшему воздух стало ясно, что мое имя произвело на присутствующих сильное впечатление. — Вот! — громко сказал грузный. — Прошу любить и жаловать. Меня зовут Олег Петрович Чащин. Я главный редактор этой организаций и атаман сих сорвиголов. — Он с улыбкой обвел рукой сотрудников, которым, видимо, очень польстило сравнение Олега Петровича, и добавил: — Ну вот, знакомство состоялось. Прошу всех вернуться на свои места.После этого работники журнала с некоторым сожалением на лицах разошлись по кабинетам, а меня поручили заботам сухопарого пожилого мужчины, заместителя главного редактора, как выяснилось. В своем кабинете Андрей Михайлович (так он представился) вручил мне анкету и чистый лист бумаги для автобиографии, а сам, усевшись за стол, извлек откуда-то снизу увесистый справочник и уткнулся в него носом.Я присел за другой стол, у окнами решил для начала написать автобиографию. Но дело у меня не пошло. В голове завертелась какая-то блажь, и я никак не мог сосредоточиться. Тут еще за окном заморосил мелкий, скучный дождь, и на подоконник прилетели два воробья. Они сидели, нахохлившись, спрятав клювики в намокших перьях, и по всему было видно, что настроение у них препаршивое. Я смотрел на воробьев через стекло и постепенно сообщился их грустью. Чтобы вконец не расстроиться, я отвернулся от окна.Время шло, а дело у меня не двигалось. Я решил подойти к нему с другого конца и взялся было заполнять анкету, но ее простые и ясные вопросы, требующие, казалось бы, совсем небольшого напряжения ума, представились мне вдруг очень сложными и запутанными. Тогда я вернулся к автобиографии и неожиданно написал первую фразу:«Я родился в провинции Лангедок в 1668-м году».Немного подумав, я написал еще:«Мой род, хотя ныне и обедневший, принадлежит к одним из самых славных и древних семейств королевства. Мой отец граф де Бриссак сражался в Голландии в полку г-на Лаваля и был ранен копьем при осаде Монферрата, на стенах которого он первым водрузил королевское знамя. До 17 лет я жил в родовом замке, где, благодаря заботам моей матушки баронессы де Монжу, был прилично воспитан и получил изрядное образование. Ныне, расставшись со своими дорогими родителями, дабы послужить отечеству на поле брани, прошу зачислить меня в роту черных гвардейцев его величества».Сочинив эту галиматью, я принялся за анкету и быстро заполнил ее соответственно своей красочной биографии. Перечитав потом все вместе, я не удержался и так громко рассмеялся, что привлек внимание Андрея Михайловича.— Ты чего? — спросил он, прервав чтение. — Написал, что ли?— Ага, — кивнул я в ответ.— Ну-ка, дай посмотреть.Андрей Михайлович взял мои документы и долго читал их, шевеля губами, как будто переводил с иностранного языка. Когда он отложил бумаги в сторону, выражение его физиономии ни капли не изменилось, отчего моя собственная улыбка показалась мне такой же глупой, как и вся затея с автобиографией. Андрей Михайлович ничего не сказал, за что я, помнится, был ему чрезвычайно признателен тогда. Он, даже, не вздохнул, не хмыкнул и вообще никак не выказал своего отношения к моим сочинениям. Достав из ящика стола чистые бланки, он передал их мне и вновь углубился в чтение справочника.Я приступил к исполнению, своих служебных обязанностей. Они были не слишком сложными. Я сортировал и разносил по отделам письма и рукописи, поступавшие в редакцию, ездил с поручениями по городу для чего мне был выдан единый проездной билет, а также выполнял некоторые личные просьбы сотрудников, как-то: бегал через дорогу в ларек за пивом и сигаретами и ходил в магазин, чтобы купить «вкусненького» к чаю.Моими услугами пользовался весь журнал. Во всех отделах я был, что называется, нарасхват. С утра до вечера в редакции слышалось: «Иван!» «Где Иван?» «Вы не видели курьера? Если он появится, пускай немедленно зайдет к нам!» Я начал чувствовать себя незаменимым. Стал капризничать.— Ванечка, ты не мог бы съездить на Кутузовский?— А что там?— Да вот, статейка тут у нас… Мы автору поправки дали. Надо бы отвезти…— А что он, сам заехать уже не может? Балуете вы их…— Да он, понимаешь, пожилой уже… Академик опять же…— А статейка-то дельная?— Статейка дельная… Только там кой-какие фактические ошибочки имеются.— Что ж он так? Академик, а материал не проверяет, — ворчал я. — Ну, ладно, съезжу ближе к вечеру…У меня появились пристрастия. Я, например, недолюбливал отдел «Научный вестник». Им заведовал сухонький старичок по фамилии Емельянов. То ли от старости, то ли от вредности он никак не мог запомнить моего имени и величал меня не иначе, как «быстроногий Меркурий» или «хитроумный Гермес». Мне не нравилось ни первое, ни второе.Зато я очень симпатизировал отделу информации. Всякую свободную минуту сидел там, пил чай, болтал о том, о сем. Заведовал отделом Степан Афанасьевич Макаров. Он был похож на бутылку шампанского, открытого в Новый год, — такой же шумный и веселый. Знакомясь со мной, Степан Афанасьевич сказал:— Очень рад, старина…Услышав слово «старина», я невольно улыбнулся.— Чего смеешься? — спросил Степан Афанасьевич.— Да так, — ответил я. — Вы сказали «старина»… Меня так отец называет.— Все мы в чем-то отцы, — глубокомысленно проговорил Степан Афанасьевич.— Это конечно, — согласился я. — Только он с нами уже давно не живет.— Сочувствую, — сказал Степан Афанасьевич.— Кому? — спросил я. — Ему или нам?Степан Афанасьевич рассмеялся. Мы понравились друг другу.Еще один сотрудник отдела — Зиночка Никитина. Она была лет на пять старше меня, миловидна и кокетлива. Прежде всего она оценивающе оглядела меня с ног до головы, потом представилась:— Зинаида Павловна.— Иван Пантелеймонович, — представился я в ответ.Зиночка слегка удивилась.— Это что же? — спросила она. — Неужели твоего отца зовут Пантелеймон?— А что здесь такого? — сказал я.Через неделю я, как и все в редакции, звал ее просто Зиночка, а она меня — Пантелеймоныч. Вообще-то имя моего отца Федор, но Зиночка этого так никогда и не узнала.Однажды (я проработал уже месяца полтора) Макаров сказал мне:— Вот тебе рукопись, Иван. Отвези ее профессору Кузнецову. Адрес на конверте.И вручил мне большой пухлый конверт. Я прочитал адрес и отправился в путь.Профессор жил на Тверском бульваре. В метро я доехал до Арбатской площади. Здесь мне надо было пересесть на троллейбус. Мимоходом я бросил взгляд в сторону кинотеатра «Художественный». Реклама предлагала вниманию кинозрителей новый приключенческий фильм. Я взглянул на часы — половина третьего. Поразмыслив недолго и придя, в конце концов, к заключению, что профессор не лишится Нобелевской премии, если получит свою рукопись на два часа позже, я купил билет и зашел в кинотеатр.Фильм был довольно паршивый, но актриса мне очень понравилась. Такая женщина!.. Потом в троллейбусе я живо представил себе обстоятельства, при которых мог бы познакомиться с ней… Скорее всего это должно было бы произойти где-нибудь на улице. Она могла переехать меня собственным автомобилем или наступить на ногу в метро. И то и другое достаточно веский повод для знакомства…Короче говоря, я проехал нужную остановку. Пока я возвращался назад, пока бродил по Тверскому в поисках профессорского дома, прошло не менее сорока минут, и только в шесть часов вечера я позвонил в дверь квартиры Кузнецова.Мне открыли. Я увидел перед собой высокую девушку в джинсах и бежевом свитере. У нее были темные каштановые волосы и красивые карие глаза.— Вам кого? — спросила она.— Вас, — ответил я. Девушка удивилась.— Меня?— Да. Я учился с вами в первом классе и с тех пор люблю вас.— В первом классе я училась в Польше, — растерянно пролепетала девушка. — Папа работал там.— А-а… — Я был разочарован. — Значит, это не вы. Я первый класс закончил в Аргентине.Девушка надула губы и хотела закрыть дверь.— А вообще-то я к Семену Петровичу, — поспешно сказал я. — Привез ему рукопись из редакции.Девушка подозрительно оглядела меня и мою папку, потом крикнула куда-то в глубину необъятной квартиры:— Папа, папа, тут какой-то сумасшедший мальчик утверждает, что он привез тебе из редакции рукопись!С минуту ответом ей была гробовая тишина. Потом мощный, густой бас донесся до нас, как будто из глубокого колодца.— Зови этого проходимца ко мне. Я уже три часа его жду.— Снимайте ботинки и идите, — сказала девушка.— Я не проходимец! — крикнул я.— Нахал! — взревел бас.— Носки тоже снимать? — спросил я девушку.— Носки можете оставить.— Дайте тапочки…— Нате…Я последовал за ней и очутился в большой комнате. За массивным письменным столом, заваленным книгами, бумагами, сидел дородный, средних лет мужчина в просторном красном халате, накинутом поверх спортивного костюма. Лицо у него было волевое и суровое. Я догадался, что это и есть сам профессор Кузнецов.— Кто это? — сказал он, уставя на меня полный недоумения взгляд.— Курьер, — ответил я.— Именно что курьер. Не граф Люксембург, не герцог де Гиз, а курьер! — завопил профессор. — По вашей милости, господин курьер, я потерял три часа драгоценного времени!— Вот ваша рукопись, — сказал я спокойно, вынимая из папки стопку скрепленных бумаг.— Катя, — обратился профессор к девушке, — проводи молодого человека до дверей.Я покачал головой.— Спасибо, я не тороплюсь. Я, знаете, с удовольствием выпил бы чашку чаю и слопал бутерброд с маслом и сыром.При этих словах профессор чуть не задохнулся от возмущения. Он побагровел и так надулся, что казалось, сейчас полетит, как шар братьев Монгольфье. Каким-то чудом ему все же удалось остаться на земле.— Я же говорила, что он сумасшедший, — сказала Катя, пожимая плечами.— Что здесь сумасшедшего? — удивился я. — Я же не прошу у вас сто рублей взаймы. («И на том спасибо», — проворчал профессор). Человек голоден и просит стакан чаю и кусок хлеба. Что здесь такого?Мой вопрос явно поставил их в тупик.— Да, вообще-то… — промямлила Катя и вопросительно взглянула на отца, который уже совсем собрался улететь ввысь.— Проводи молодого человека на кухню, — сказал профессор, сдержавшись. — И дай ему стакан чаю и бутерброд.Мы с Катей пошли на кухню. Я сел за стол, накрытый клеенкой с видами столиц мира, а Катя зажгла плиту, наполнила чайник водой и поставила на огонь. После этого она села напротив меня. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я улыбнулся, но у Кати лицо оставалось суровым.— Чего уставилась? — спросил я.— У тебя действительно не в порядке с мозгами или прикидываешься? — сказала она.— Да нет, мозги у меня в норме.— А впечатление такое, что они у тебя совсем не варят…Чайник вскипел и завизжал, как кошка, которой наступили на хвост. Катя сняла его с плиты, достала из шкафа маленький фарфоровый чайник, бросила в него две ложки чая и залила кипятком. Она вынула из холодильника масло, сыр и колбасу; поставила на стол хлеб и пачку печенья.— Лимона нет? — поинтересовался я.Катя вздохнула и полезла в холодильник за лимоном.Я сделал себе большой бутерброд с маслом и сыром, а сверху еще положил изрядный кусок колбасы. Налил чай в блюдце и долго дул на него, чтобы остыл.— Тебе в детстве не говорили, что чавкать неприлично? — сказала Катя.— Говорили.— А зачем чавкаешь?— Хочется…Катя рассмеялась.— А ты ничего… — сказал я.— В смысле?— Ну знаешь, так у тебя все в порядке… и фигура… Ноги там…— Это — в маму. У нее тоже ноги длинные.— Интересно было бы посмотреть.— Она попозже будет.— Знаешь, — сказал я, — у нас в школе учительница физики была… Такая симпатичная… Знаешь, такая фигура и грудь… В общем, интересная женщина.— Ну и что? — Катя была заинтригована. Она прикрыла дверь и подсела ко мне ближе.— Да ничего. Один раз она нам фильм показывала… Понимаешь, такой учебный фильм про всякие физические явления. А я сидел один, на задней парте… Она села рядом и… В общем, света не было, а она рядом… Я так разволновался и потихоньку к ней придвинулся…— А она? — спросила Катя шепотом.— Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку…— А она?Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно:— Она ничего. Сидит — смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: «Мирошников, — это моя фамилия, — зайди ко мне после уроков».
1 2 3 4 5 6 7 8 9