– Это он, – говорит Саффи.
– А-а. Ясно. А это… – Андраш уже положил на верстак и открывает футляр с “Рэндалл Карт”. – Тоже он?
Давешний неудержимый смех опять рвется наружу, но на этот раз Саффи подавляет его.
– Флейта – она. – Голос ее звучит глуше обычного, попробуй совладай с ним.
– Да ладно, какая разница! Я всегда путаюсь в родах по-французски. Почему флейта – она, а стол – он, никакого смысла.
– Стол – она<Слово “стол” по-французски женского рода. >, – поправляет Саффи и, не сдержавшись, прыскает.
Андраш читает записку Рафаэля, почесывая в затылке.
– Так-так-так, – бормочет он.
И смотрит на Саффи – впервые смотрит на нее по-настоящему. Она тотчас опускает глаза и снова краснеет.
– Откуда вы? – спрашивает она, не отрывая глаз от пола, от тысячи интересных вещей – грязных тряпок, окурков, пробок, кусочков дерева.
– Андраш – как по-вашему?
Он тем временем отвинчивает клапан неисправного “до”, вынимает подушечку…
– Я не знаю.
– Ты не знаешь?
– Нет, – качает головой Саффи, и ей нравится прозвучавшее вдруг “ты”.
– А Будапешт – знаете?
Андраш почему-то снова перешел на “вы”.
– … Ungarn? – произносит Саффи неуверенно, как школьница, отвечающая учителю.
– А?
На этот раз Андраш поднимает только одну бровь, не сводя глаз со злополучного клапана. Ничем, кроме этой поднятой брови, не выдал он бури, поднявшейся в его сердце. Немецкий – этот язык он знает с детства, владеет им в совершенстве и поклялся, что никогда в жизни не произнесет на нем ни единого слова.
– Вы тоже не француженка? – только и замечает он. – Вы так хорошо разговариваете.
– Нет, не очень хорошо.
Пауза. Ей не хочется говорить этого. Однако она это говорит:
– Я немка.
Пауза. Клапан, который вынул Андраш, падает на пол и остается лежать. Андраш начинает насвистывать.
– За пять минут управлюсь, – нарушает он наконец молчание. – Присядьте пока сюда…
И указывает кивком на продавленное, просиженное до дыр, с торчащими пружинами и клочьями волоса, старое кожаное кресло, в котором валяется кипа пыльных газет.
– Нет, – отвечает Саффи. – Я лучше постою.
Снова воцаряется молчание, в нем так много невысказанного, что слышнее становится звуковой фон. Где-то в комнате работает радиоприемник – повернув голову, Саффи видит его в углу, на этажерке. Он тоже покрыт пылью. Играет джаз вперемешку с треском. Саффи с трудом дышит. Она забыла о своем ребенке. Не заметила, что Эмиль уже спит и его верхняя губка подрагивает при каждом выдохе. Ее глаза так и бегают туда-сюда, радуясь беспорядку, она изучает место, в котором находится.
В мастерской у Андраша форменный кавардак, чего тут только нет: какие-то станки, механизмы, инструменты, готовые и еще не законченные изделия. В витрине поблескивают металлом сваленные как попало флейты, саксофоны, кларнеты, гобои, тромбоны и трубы. На полках, на стенах, везде, где только есть место, – кисточки, щеточки, какие-то шары, гнутые цилиндры – золотые, серебряные, деревянные, – бутылочки с маслом, прозрачные коробочки, шкафчики с выдвижными ящиками, на каждом наклеена этикетка, в них болты и пружины, ключи и струны, кусочки пробки и фетра. В углу – газовая плитка, закопченная кастрюля, грязная тряпка, сомнительной чистоты раковина, зубная щетка в стакане, тут же чайник, жестяные коробки с чаем и сахаром, баночки с вареньем, колбаса, корнишоны и маринованный красный перец в банках. На полу, на столе, на стульях валяются вперемешку газеты, книги, пластинки и партитуры. А дальний угол комнаты занавешен прибитым гвоздями к потолку большим красным шерстяным покрывалом…
Глаза Саффи бегают, бегают и вдруг останавливаются на циферблате настенных часов – о ужас! Восемнадцать тридцать?! Часы, наверно, стоят… Но нет, секундная стрелка движется, и Саффи отчетливо слышит тиканье. Восемнадцать тридцать! Но ведь Рафаэлю на концерт в шесть – как же так? Она борется с охватывающей паникой, не верит, что четыре часа могли вот так незаметно пробежать, смотрит на свои часики.
Такое облегчение – она едва не падает. Тринадцать тридцать. У нее еще много, очень много времени.
Саффи поднимает глаза, однако не на коляску, где спит ее сын, а на верстак, за которым венгр, низко склонив голову, занимается своим делом и насвистывает. И тут взгляд ее останавливается надолго.
Действительно, не все ли равно, который час?
Этот мужчина, пожалуй, на несколько лет постарше Рафаэля. Волосы у него длиннее, светлые, чуть рыжеватые, с сединой на висках, лицо изборождено морщинами. Когда он улыбается, от уголков глаз разбегаются лучики и озаряют все лицо. На нем продранный на локтях свитер, широкие холщовые брюки, синий передник. Почерневшие от масла пальцы, большие, широкие и в то же время удивительно изящные, колдуют над позолоченным корпусом басовой флейты Рафаэля.
Эмиль дышит, Чарли Паркер играет сквозь треск, стенные часы по-прежнему тикают, насмешливо и упрямо морочат голову, уверяя, что сейчас восемнадцать тридцать две, или шесть тридцать две, поди знай, так или иначе, они напоминают: время идет, время идет, не зевайте!
Саффи двадцать один год, и за эти две минуты она стала другой. Чудесное знание вошло в нее: она знает, что может любить и быть любимой. Любить этого человека и быть любимой им. Этот ералаш вокруг нее – его жизнь… она будто вошла не в комнату, а в кожу этого мужчины. Ее мысли в таком же беспорядке. От желания пересохло во рту, все тело напряглось. Взгляд ее зеленых глаз, точно луч, шарит по лицу и телу мастера. Она молчит. Она смотрит на Андраша, и – да, загадка природы, никакая наука еще не дала приемлемого объяснения этому феномену – Андраш, сидящий вполоборота, с опущенными глазами, чувствует на себе ее взгляд.
Все в нем задает вопрос: как? правда? серьезно? И все дает один недвусмысленный ответ: да.
Его умелые пальцы, умные пальцы, пальцы, которые знают музыкальные инструменты, видят их насквозь, как гастроэнтеролог видит желудок больного, эти широкие, но ловкие пальцы… мешкают.
Они медлят.
Саффи заметила это. Ее зеленый луч стал еще острее, еще пронзительнее. Теперь она вся – взгляд, устремленный на этого мужчину с почерневшими пальцами, в широких холщовых брюках, с сединой на висках. И, парализованные силой этого зеленого взгляда, пальцы, ладони, руки Андраша замирают. Он сидит не шевелясь. Он-то, в отличие от Саффи, не забыл о ребенке, спящем здесь же, рядом. Он знает, что, если поднимет глаза и молча посмотрит на эту женщину, эту немку, – все, пропал.
Он поднимает глаза.
Взгляд Саффи шаровой молнией врывается в его зрачки и стремительно падает в низ живота. Его обдает огнем. Он смотрит на нее, на эту мадам Лепаж, о которой ничего не знает, даже ее имени. И его устремленные на нее глаза ни о чем не спрашивают.
Ни он, ни она не отводят глаз. Слишком долго, чтобы потом можно было сделать вид, будто ничего не произошло. Впрочем, они этого и не хотят. Они хотят только одного – друг друга, хотят стать единым целым. Саффи стоит; Андраш поднимается, снимает передник, делает два шага, которые разделяют их, и берет ее руку – да-да, именно так – не сцепляет свою ладонь с ее ладонью, а берет руку Саффи, сжав ее, точно вещь. Он ведет Саффи за собой к стеклянной двери, переворачивает табличку (на обороте от руки нацарапано: “Скоро вернусь”) и запирает дверь на ключ изнутри. (О, этот звук, Саффи! Скрежет ключа Андраша в замке стеклянной двери! Слышала ты когда-нибудь музыку прекраснее?) После этого он увлекает ее в дальний угол. Саффи идет, не чуя под собой ног. От любви, как от ядерной реакции, голубеет воздух вокруг ее тела.
По-прежнему крепко держа ее руку, Андраш отодвигает красное покрывало.
* * *
Здесь мастер спит. Его ложе – ветхий диван-развалюха – не убрано и в полумраке выглядит уютным. Рядом с диваном – старенький проигрыватель, пачка “Голуаз” без фильтра и пепельница. На спинке стула – две или три рубашки. В стену вбиты два гвоздя, на них висит поношенный габардиновый плащ. На полках – снова кипы пластинок, книг, газет и партитур. Все это его, Андраша. Под ногами лоскутный коврик, такие делают в Северной Африке.
Они стоят лицом к лицу. Андраш выпустил руку Саффи. Левой рукой, еще черными от работы пальцами он касается ее шеи. Бесцеремонно защемляет большой кусок кожи.
И тут Саффи ведет себя самым неожиданным образом. Она проявляет инициативу. Высвободившись из сильных пальцев, она кладет ладони на его бока – полные, литые, налитые, шире, чем у Рафаэля, – и соскальзывает вниз. Ее руки спускаются по его бедрам, по ногам, вот она уже на коленях, перед ним, еще плененным брюками, и она прижимается к нему лицом, носом, щекой, веком, глазницей, прижимается все крепче, лижет брюки в этом месте, упирается языком в сухую, шершавую ткань… Андраш, не закрывая глаз, опускает ладони на голову этой незнакомки, этой иностранки с зелеными – закрытыми – глазами, и Саффи, подброшенная мощной волной, откидывается на пол, впервые в жизни испытав наслаждение.
Проходит какое-то время, наконец Андраш наклоняется к ней, поднимает и укладывает на свою неубранную постель, а сам садится рядом прямо на пол, на тунисский, кажется, коврик. Он изучает ее резковатые черты, еще искаженные острым, как боль, наслаждением. Потом встает и идет – куда-то в другой мир, за красное покрывало, – выключить радио. Возвращается – да! возвращается к ней, к Саффи! – и наклоняется, ставя пластинку. (Он нарочно выбрал музыку легкую и немного глуповатую – оперетту Оффенбаха.) Повернувшись к Саффи, он закуривает сигарету и шумно выдыхает первое облачко дыма.
Глаза Саффи следят за каждым его движением. Что-то новое появилось в ее взгляде. Он не такой, как был только что, открытое, что ли, и беззащитнее. Протянув к ней свободную от сигареты руку, Андраш подцепляет большим пальцем ее подбородок.
– А… – говорит он с широкой улыбкой, – как же зовут эту мадам Лепаж из Германии?
Она снова смеется. Свободно, естественно. И, отсмеявшись, произносит – скорее выкрикивает с какой-то дикой радостью:
– Саффи!
От ее голоса проснулся Эмиль и запищал.
Пара поднимается – да, они уже пара и надолго ею останутся – и выходит в мастерскую. Ни он, ни она ничего с себя не снимали.
– Он голодный? – спрашивает Андраш.
Саффи смотрит не на сына, а на свои часики – только два часа, а она кормила его в полдень.
– Нет, – говорит она. – Еще рано.
Чтобы угомонить ребенка, она принимается тихонько качать коляску, но писк не прекращается.
– Характер у него в мать, – улыбается Андраш. – Я по лицу вижу. Сколько ему?
Поразительно, но Саффи задумывается. Потом все-таки отвечает:
– Два с половиной месяца.
Андраш тем временем достал из кармана старые часы на цепочке. Он держит их над лицом ребенка, сантиметрах в двадцати, и покачивает, как маятник. Глаза Эмиля тотчас вцепляются в незнакомый предмет и принимаются бегать за ним вправо-влево. Он еще всхлипывает раз-другой для порядка и утихает.
– Это мальчик, – с ученым видом изрекает Андраш. – Знаете, если часы раскачиваются по прямой линии – значит, мальчик. А если по кругу – девочка.
Саффи прыскает.
– Так у вас, – говорит она, – все-таки есть часы, чтобы узнавать время.
– Нет, – качает головой Андраш. – Я просто ношу их в кармане, и все. Мне не важно, сколько времени. Это часы моего отца.
– Он умер? – спрашивает Саффи, нерешительно, почти шепотом.
Андраш, все еще держа часы над головой Эмиля, долго молчит – как говорится, тихий ангел пролетел.
– Да. Он умер.
– А кто он был?
– Как и я, мастер по духовым инструментам. Только он следил за временем.
– А! – кивает Саффи, смеясь. – А мой, – говорит она, помедлив, – был доктором для животных.
– А! – кивает Андраш. Лицо его едва уловимо смягчается. Она сказала “был”.
– Ве-те-ри-нар, – добавляет Саффи с гордостью: она запомнила слово, которому Рафаэль научил ее несколько месяцев назад.
Успокоенный запахом Саффи и звуком ее голоса, Эмиль, вздохнув, засыпает. Мастер склоняется через коляску к его матери. Касается губами ее пересохших губ.
– Ты идешь? – спрашивает он.
Он хотел сказать “придешь”, и Саффи поняла.
– Да, – отвечает она, а сердце бухает, как большой барабан в финале “Дона Джованни”. – Я приду.
Их глаза не могут оторваться друг от друга.
– Флейта в порядке, – говорит наконец Андраш.
И показывает: губы его целуют теперь отверстие в металле, а не губы Саффи.
“До-диез” явственно отличается от “до”.
– Твой муж сможет играть сегодня вечером.
Закрыв футляр, он прячет его под одеяло. Легонько жмет кончиком пальца на носик Эмиля, потом на нос Саффи. Открывает перед ними дверь и провожает их через двор до самых ворот. Они больше не сказали друг другу ни слова, но глаза Андраша все еще прикованы к немке, когда ее фигурка удаляется по улице Сицилийского Короля. Перед тем как раствориться в толпе, она оглянулась. И теперь оба знают: они связаны накрепко.
* * *
Басовая флейта Рафаэля в исправности, а его брак рухнул.
IX
Тем временем у французской армии в Алжире вошли в систему пытки как метод допроса и смертная казнь как наказание. Если конкретнее, это значит, что славных и незлых от природы белокожих французских мальчиков, едва окончивших школу, учат заставлять корчиться в жестоких судорогах смуглые тела, привязывая их к электродам генератора и включая ток; мало того – их учат зубоскалить по этому поводу: такой допрос называется “рок-н-роллом”. Есть и другой способ: голову допрашиваемого держат под водой – долго, но, разумеется, не настолько, чтобы лишиться источника информации, – это с ухмылкой называют “подводным плаванием”. И не дай Бог новобранцу показать, что ему претит такое обращение с себе подобными, расплакаться, возмутиться, сблевать – житья не дадут, поднимут на смех, задразнят бабой и хлюпиком, не мытьем, так катаньем научат выдержке.
Бойцы Фронта национального освобождения не дают себя запугать и усиливают ответные акции, в результате которых их врагов-французов (да и соотечественников из Алжирского национального движения тоже) находят кого без носа, кого без головы, кого без половых органов, кого без внутренностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23