А Огастин с Людовиком, пробыв целый месяц в Фесе, достигли побережья у Рабата, где (вернее, не там, а через реку, в Сале) их побили камнями и оплевали голубоглазые, с красными, выкрашенными хной бородами мусульмане (потомки христианских рабов и потому отличавшиеся особым фанатизмом). Затем приятели двинулись вдоль побережья, минуя унылый город торгашей Касабланку, в Мазаган и дальше в Сафи, где прелестная бронзовая португальская пушка с ручками в виде дельфинов продолжала стоять на крепостном валу Кешлы, на том самом месте, где несколько веков тому назад португальские пушкари бросили ее. Оттуда приятели повернули в глубь страны, к Марракешу, и тут впервые увидели в вышине, словно плывущие над знойной дымкой, далекие снежные пики — такие манящие, но запретные Атласские горы…
Вид этих гор вернул их мысли к Глауи, под чьей властью, как говорили, находился сейчас почти весь гористый юг страны, если не считать того, что принадлежало его гнусному племянничку Хамму, чьи камеры пыток и огромная крепость-арсенал в Телуете охранялись пушками, изготовленными (для франко-прусской войны) Крупном, да еще двум-трем головорезам помельче, чьи владения расположены были слишком далеко от караванных дорог, чтобы это могло тревожить Глауи.

Итак, для Мэри снова настало время рожать, а Огастин на этот раз находился от нее еще дальше если не в пространстве, то во времени — в 1345 календарном году. Конечно, по мусульманскому летоисчислению, но он вполне мог считать, что очутился в средних веках по христианскому летоисчислению, когда попал в горы, где вожди берберов жили в укрепленных замках и плевали на султанов и даже на державы, осуществлявшие протекторат. Совсем как средневековые бароны-христиане, каждый правил подвластным ему краем в тех пределах, куда достигал его гнев, пока кто-то более сильный не сбрасывал его.

Лишь благодаря личной любезности Глауи и втайне от французов, которые, конечно, вывернулись бы наизнанку, лишь бы не дать этому свершиться, Огастин с Людо в конце октября вот уже три дня путешествовали по этим нененавидящим все иностранное Атласским горам. Сегодня они ночевали в берберском замке… Однако замок этот (как оказалось) принадлежал разбойнику из числа тех головорезов помельче, которые не питали особой любви или уважения к Глауи, правда, это обстоятельство Огастин с Людо выяснили поздновато.
Словом, были все основания сомневаться, доживут ли они до утра.
6
Неделю тому назад в Марракеше Людо отлично разыграл свои карты, когда они явились с визитом в обширный и запущенный дворец паши. Потягивая душистый кофе, Людовик намекнул (не больше), что у них есть дурацкая, совершенно неосуществимая «голубая» мечта проехать через горы от Азии до Таруданта — «вот только французы ревностно до идиотизма оберегают свою зону от англичан». Тут-то Людо и поймал Глауи в сеть: Атласские горы — это ведь его край, причем тут французы?!.. И Глауи без дальнейших церемоний благословил наших друзей на эту поездку, затем повернулся к своему телохранителю берберу Али и велел ему служить этому иудею и этому христианину проводником и охранять их — без них он может не возвращаться… После чего Али, отлично зная, что безжалостный Глауи никогда не шутит, просидел всю ночь, точа ножи.

Они доехали верхом до Азии, а там конюхи забрали у них лошадей, чтобы отвести назад, ибо на лошадях по горным тропам было не проехать. Когда равнинный край с его обширными плантациями олив и пальм остался позади, Огастин почувствовал себя как мальчишка, отпущенный на каникулы, и повел себя соответственно. Он заявил, что надо «поразмять ноги» (это в горах-то высотой в 14 тысяч футов!), и стал уговаривать Людовика идти пешком. Но в этой стране пешком ходят лишь самые обездоленные, и Людо пришлось настоять на том, чтобы нанять трех мулов и при них трех мальчишек-рабов, как того требовали минимальные правила приличия, если личные друзья Глауи пускались в путь. Итак, они прикрыли свои «христианские» одежды плащами берберов, и кавалькада двинулась в горы: мрачный Али ехал впереди, а трое мальчишек, глотая пыль и обмениваясь шутками, трусили сзади, время от времени издавая душераздирающие вопли, чтобы подогнать мулов.
Они сидели боком, без седла — лишь корзины были перекинуты через спину каждого животного — и безостановочно колотили по боку мула каблуками, ибо стоило перестать, и ленивое животное тут же останавливалось. Сначала даже у морехода Огастина кружилась голова: ведь приходилось ехать по краю тропы в четыре фута шириной, пробитой в скале, а внизу, между твоими собственными ногами, которыми ты дубасил по боку мула, поблескивала на глубине нескольких сот футов струйка ртути среди зелени; а потом они встретили караван вьючных верблюдов, и им пришлось лечь плашмя на спину мула — а мул шел на согнутых ногах, не шел, а полз точно кошка, — тогда как в двух или трех дюймах над самой их головой проплывали, качаясь, тюки, притороченные на спинах верблюдов.
Когда по пути попадались реки, пересекать их надо было вброд, ибо мостов не было; мальчишки, ухватившись зубами за хвосты мулов, плыли позади в ледяной воде. К ночи они добирались до какой-нибудь деревни из глинобитных хижин, Али вызывал шейха, и достаточно было назвать имя Глауи, чтобы им был обеспечен ночлег — ковер вместо кровати, мятный чай и жесткий как камень хлеб, а при удаче — и крутые яйца. Три дня все действительно шло отлично — три волшебных дня… Но вот на четвертый — и к тому же поздно вечером — они вышли в долину, где Али явно растерялся, не зная, куда дальше идти (настолько растерялся, что Людо заподозрил, не сбились ли они с пути и не пришли ли куда-то совсем не туда). Расспросить было некого, но, поднявшись на гребень, они обнаружили замок и, будучи оптимистами, решили, что тут им окажут более изысканный прием, чем где-нибудь в деревне.
Земля была здесь голая и красноватая; снежные вершины — тоже красноватые, и даже река отливала красным. И замок был красноватый, лишь высоко наверху несколько белых пятен — окна, смотревшие на мир, как глаза… Когда путешественники подъехали достаточно близко к замку, сотни востроглазых голубей поднялись и взлетели в красноватое вечернее небо. На подступах к замку дорога превратилась в узкую тропу, по которой можно было ехать лишь в одиночку, ибо по обе стороны стояли непроходимые заросли колючего кустарника, окружавшего крепость с трех сторон; так они добрались до четвертой стороны, где были единственные ворота, но и тут наши путешественники вынуждены были ехать цепочкой по узкому берегу бурной красноватой реки. Ворота были скрыты за короткой стеной, которая не позволяла врагу установить таран и не давала надежды на то, что атаку можно поддержать огнем с другого берега потока…
— Тот, кто планировал оборону этого замка, — заметил Огастин, — отлично знал дело!
Но все-таки что же это за крепость? «Кто хозяин этого замка?» — уже несколько раз спрашивал Людо их «гида», но Али словно не слышал вопроса. Ворота были закрыты, но вот в окошечке показалось высохшее лицо, и Людо велел Али спросить на языке берберов…
Когда наконец выяснилось, куда они попали, даже Али побелел и ниже надвинул капюшон на глаза. Он шепнул Людо, что аллах привел их в такие места, где, если сказать, что ты — друг Глауи, тебя ждет мгновенная смерть.
— Машаллах… — пробормотал Али.
К черту волю аллаха, плевали они на нее, и Людо стал поспешно совещаться с Огастином.
Солнце уже садилось, а никто не ночует под открытым небом, кроме грабителей и головорезов… Да к тому же поворачивать назад поздно, раз их уже видели… Надеяться можно лишь на то, что удастся обмануть властелина замка: два английских путешественника (благодарение небу, что они хоть не французы!) просят оказать им гостеприимство, ибо, как сказано в Коране, они «гости, посланные аллахом».

И вот, надеясь вопреки всякой логике, что никто не признает в Али человека из окружения Глауи, Людо решительно замолотил по воротам кулаком, в то время как Огастин вспоминал злополучного Макдональда, который в далекую пору кровавой резни в долине Гленкоу стучался ночью в ворота дворца. Окошечко снова открылось, и на этот раз взорам их предстал пожилой негр поистине гигантского роста — он выглядел необычайно величественно в черной с белым полосатой джиллабе, перепоясанной большой, как сабля, кумией в серебряных ножнах. Али, пряча лицо под капюшоном, казалось, лишился дара речи, поэтому пришлось Людо произнести за него:
— Скажи своему господину, что два высокопоставленных англичанина, близких друга английского короля, посланы ему аллахом и стоят у его ворот в расчете на гостеприимство, которым столь славятся правоверные.
Негр с сомнением посмотрел на них (возможно, он не очень хорошо понимал по-арабски), но все же ушел выполнить поручение. Уже стемнело, когда ворота наконец со скрипом отворились и путешественники оказались в кромешной тьме под массивными сводами, где гулко отдавался грохот воды… Здесь врага ждала еще одна неожиданность — лишь узкий мостик пролегал над установленной во рву перемычкой, с которой, словно с колес ветряной мельницы, стремительно падала вниз вода. Однако чьи-то руки, держа наших путешественников за плечи, провели их по этому мостику, затем они пересекли двор, где лагерем расположились соплеменники владельца замка, и по наружной лестнице поднялись в угловую башню.
Маленькая комната наверху была абсолютно пуста. Лишь углы пересекали отполированные временем стропила из кедра — своеобразная вешалка для вещей, а больше — ничего. Голый алебастровый тщательно отполированный пол, словно старая слоновая кость, слабо отражал щедро расписанный суриком деревянный кедровый потолок; голые, такие же отполированные, как слоновая кость, стены отражали последние отсветы умирающего заката. Окна были маленькие, незастекленные, лишь забранные прелестными решетками из кованого железа, и сквозь них, если смотреть вверх, виднелись розовые, покрытые снегом пики, а если смотреть вниз, — темная зелень у подножия этих гор. Все вокруг — казалось, даже сам воздух, — было цвета крови.
Огастин еще ни разу в жизни не видел комнаты более очаровательной, но и более зловещей, холодной и необжитой.
7
А в Англии тем же октябрьским субботним днем Джоан зашла к Джереми на Ибэри-стрит (теперь он уже не был «постоянным представителем» при адмиралтействе) и спросила, нет ли вестей от Огастина. Джереми только покачал головой.
— Ничего, вот уже два, если не три месяца. Они были тогда в Фесе, но собирались двинуться на юг, в Марракеш, как только станет прохладнее.
«И ни намека на то, когда он намерен вернуться?» — спрашивал ее взгляд, но Джереми лишь пожал плечами. «Это все влияние джиннов и афритов», — подумал он. (Сам Огастин в письме из Феса сравнивал Марокко со сказками Шахразады.)
Четыре долгих месяца не помогли и не избавили Джоан от душевных терзаний. Теперь уже почти автоматически, всякий раз как ей требовалось противоядие, Джоан принималась перебирать в уме созданный ею перечень недостатков Огастина — отсутствие честолюбия или хотя бы какой-то цели в жизни. Наконец однажды она выразила свои терзания вслух:
— Через каких-нибудь два-три года ему уже будет тридцать! — И добавила: — Ведь у него достаточно денег, чтобы начать любую карьеру.
Джереми презрительно фыркнул.
— Очевидно, вы имеете в виду карьеру дипломата или, скажем, губернатора этих клоповников — тропических колоний! Это допотопное «литургическое» представление о том, что владение большим капиталом накладывает на человека определенные обязанности, несомненно, следует отнести к числу горьких плодов классического образования, которое большинство из нас получает. — Он помолчал. — А все-таки жаль, что Огастин не умеет даже рисовать: ведь обеспеченным поэтам и художникам не приходится унижать свое искусство, подлаживаясь под вкусы публики… Но может быть, вы считаете, что он должен все же попытать счастья на этой стезе? — Джоан покоробила ирония, звучавшая в голосе Джереми, да к тому же он еще осуждающе потряс в воздухе пальцем. — Я начинаю верить, что вы готовы выйти замуж за какого-нибудь полного болвана при условии, что он будет разыгрывать из себя хотя бы добропорядочного сквайра — будет открывать по первой просьбе благотворительные базары или сажать шпинат, когда настанут скверные времена! Словом, за человека, готового занять свое место на судейской скамье или в совете графства… Неужели вы хотите, чтобы Огастин осел в Ньютоне и жил вот так?
— Нельзя сказать, чтобы ты очень стремился мне помочь.
— Возможно… Дело в том, что, ей-богу, мне кажется, я могу прочесть, что засело в вашей маленькой головке: вы считаете, что эта странная тяга Огастина к углекопам должна побудить его взять на себя активную роль в лейбористской партии — как Мосли или сынок этого Стрейчи.
От неожиданности Джоан призналась, что подобная мысль действительно приходила ей в голову…
— В таком случае вы его совершенно не понимаете!.. Послушайте, душа моя… — Он помолчал, обдумывая, как бы доходчивее ей все объяснить. — Неужели вы не в состоянии уразуметь, что углекопы для Огастина — это не безликий агрегат, именуемый «высокими принципами»; для него это Твимы и Дай! Нельзя же разных людей валить в одну кучу, как вещи, — кстати, в этом кроются корни многих политических ошибок. — И он искоса поглядел на Джоан, чтобы проверить, насколько это до нее дошло, ибо он успел убедиться, что для большинства людей священная неповторимость каждого «я», не поддающаяся обобщению, далеко не аксиома…
— Тогда почему бы ему не использовать свои деньги, чтобы оказать этим людям помощь?
Джереми с удивлением воззрился на Джоан.
— Вот теперь вы абсолютно не понимаете углекопов.
— Я имею в виду помочь конструктивно: вот квакеры открывают же мастерские.
— Да неужели вы не понимаете, как ненавистны квалифицированному углекопу должны быть эти квакеры с их благими побуждениями, надо же придумать такое, чтобы соль земли, опытные рабочие тратили время, латая сапоги или сбивая столы и стулья вместо того, чтобы заниматься своим делом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51