— Сегодня утром моя дочь ушла, — сообщил он.
— Ушла? — переспросил Лю. — Ничего не понимаю.
— Я тоже. Но она ушла.
Оказывается, Портнишечка втайне от него получила в правлении коммуны все документы и справки, необходимые для того, чтобы отправиться в дальнюю дорогу. И лишь накануне объявила отцу о своем намерении изменить жизнь, попытать счастья в большом городе.
— Я спросил ее, знаете ли об этом вы, — продолжал рассказ портной. — Она ответила, что нет и что она вам напишет, сразу же, как только устроится.
— Вы должны были запретить ей, — произнес слабым, едва слышным голосом Лю.
Известие это его буквально раздавило.
— Это не подействовало, — сокрушенным тоном произнес старик. — Я даже пригрозил ей: если ты уйдешь, я больше никогда тебя на порог не пущу.
И тут Лю вскочил и побежал. В отчаянии, не разбирая дороги, он мчался по крутым тропкам в надежде догнать Портнишечку. Вначале я бежал рядом с ним коротким путем через скалы. Все это здорово напоминало мой давний сон, в котором Портнишечка падала в пропасть с той узкой, опасной перемычки. Мы с Лю бежали через какие-то скальные дебри, где уже не было и намека на тропки, соскальзывали с каменных стен, ничуть не думая о том, что можем в любую секунду свалиться и разбиться насмерть. Настал момент, когда я уже совершенно потерял представление, бегу я в давнем своем сне или в реальности, а может, просто-напросто сплю, но все равно бегу. Все скалы были одинакового темно-серого цвета и все обросшие скользким влажным мхом.
Постепенно я обогнал Лю. Я бежал, перескакивал со скалы на скалу, с камня на камень, и в памяти у меня опять всплыл со всей четкостью, во всех подробностях тот давний сон. Зловещие крики красноклювого ворона, который кружил в небе, звучали у меня в голове; ощущение было, что вот-вот мы найдем лежащую у подножья скалы Портнишечку с двумя кровавыми трещинами на голове, доходящими до прекрасного, четко обрисованного лба. Каждый шаг отдавался у меня в мозгу. Не знаю, что за стимул заставлял меня бежать, не думая об опасности. Дружба с Лю? Любовь к его подруге? Или я всего лишь был зрителем, который не хотел пропустить развязку всей этой истории? Не знаю, почему всю дорогу меня не отпускало воспоминание о том давнем сне. Один башмак у меня порвался.
Когда же после трех, а может, и четырех часов бега галопом и рысью, ходьбы, скольжений, падений и даже полетов кубарем я увидел силуэт Портнишечки, сидящей на камне среди могильных холмиков, то испытал безмерное облегчение, почувствовав, как приходит освобождение от призрака моего давнего кошмара.
Я пошел медленней, а потом вообще, обессиленный, рухнул на землю на обочине тропы; в пустом животе урчало, голова слегка кружилась.
Это место мне было знакомо. Именно здесь несколько месяцев назад я повстречал мать Очкарика.
Какое счастье, думал я, что Портнишечка решила сделать тут остановку. Видимо, она по пути хотела заодно попрощаться со своими предками. Но в любом случае это положило конец нашей безумной погоне, прежде чем у меня случился разрыв сердца или я сошел с ума.
Я располагался метрах в десяти выше, чем кладбище, и это позволило мне наблюдать сверху за сценой встречи, когда Портнишечка повернула голову и увидела приближающегося к ней Лю. Точно так же как я, он без сил рухнул на землю.
Я не верил своим глазам: сцена эта превратилась в застывшую картинку. Девушка с короткой прической, в мужском кителе и белых теннисных тапочках неподвижно сидела на камне, а юноша лежал на спине и смотрел в небо на проплывающие над ним облака. Мне почудилось, что они даже и не разговаривают. Во всяком случае я ничего не слышал. Я-то думал, что стану свидетелем бурной сцены с криками, обвинениями, объяснениями, слезами, оскорблениями, ан нет. Тишина и молчание. Если бы не сигаретный дым, вырывающийся изо рта Лю, можно было бы подумать, что они превратились в каменные изваяния.
Хотя в подобных обстоятельствах и гнев, и молчание стоят друг друга и результат от них абсолютно одинаковый, и как бы ни было трудно оценить оба стиля обвинения при всем различии их воздействия, вполне возможно, что Лю ошибся в выборе стратегии, а может, слишком рано смирился с мыслью о бессилии слов.
Под нависающим скальным выступом я из хвороста и сухих листьев разжег костер. Из маленькой сумки, которую я захватил с собой, достал несколько бататов и закопал их в угли.
Впервые в глубине души я был зол на Портнишечку. И хотя ни на что другое, кроме как быть зрителем, я не имел права, чувствовал я себя обманутым не меньше, чем Лю, и даже не оттого, что она ушла, а оттого, что я про ее уход ничего не знал, как будто все наше сообщничество во время этой истории с абортом истерлось из ее памяти и как будто я всегда был и навсегда останусь всего лишь другом ее возлюбленного.
Прутиком я вытащил испекшийся батат из-под углей, перебрасывая с руки на руку, обдул, очистил от налипшей земли и золы. Вдруг снизу до меня донеслись отголоски фраз, произносимых ожившими статуями. Они говорили очень тихо, но голоса их звучали возбужденно и нервно. До меня донеслась фамилия Бальзака, и я с недоумением подумал, какое он-то имеет отношение к происходящему объяснению.
Когда я уже начал тихо радоваться тому, что молчание прекратилось, застывшая картинка неожиданно ожила: Лю встал с земли, а Портнишечка спрыгнула с камня. Но вместо того чтобы броситься в объятия безутешного возлюбленного, она взяла с земли свою котомку и поспешным шагом стала уходить.
— Погоди! — закричал я, размахивая бататом. — Съешь хотя бы батат! Я же для тебя его испек!
После первого моего призыва она побежала по тропе, после второго припустила со всех ног, а после третьего стала подобием птицы, что стремительно мчится в небе, и вскоре исчезла за поворотом.
Подошел Лю и сел у костерка. Мертвенно-бледный, он сидел молча, не жалуясь, не негодуя. Происходило это за несколько часов до безумного ночного аутодафе.
— Она ушла, — промолвил я.
— Она хочет жить в большом городе, — сказал он. — Она говорила со мной о Бальзаке.
— И что говорила?
— Сказала, что Бальзак помог ей понять одну вещь: красота женщины— это сокровище, которому нет цены.
Леонид Цывьян
ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ В ДЕКОРАЦИЯХ КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Просто поразительно, как Франция, по имени гражданина которой в XIX веке было названо одно из самых уродливых и отвратительных явлений в политической жизни — шовинизм, в XX веке легко, открыто и щедро принимает в свою культуру иностранцев, людей иной, зачастую далекой культуры. Притом не только художников и музыкантов, искусство которых внесловесно, а следовательно, в определенном смысле интернационально, но и литераторов, писателей, то есть людей, работающих в той сфере, которая, если воспользоваться популярным у нас выражением, является национальным достоянием, предметом национальной гордости французов. И речь идет вовсе не о тех, кто вырос во Франции, с детства оказался во французской языковой среде, к примеру, Гийоме Аполлинере или детях русских эмигрантов первой волны (вспомним хотя бы чрезвычайно популярного у нас Ромена Гари, обладателя двух Гонкуровских премий), но о людях, сформировавшихся в другой языковой стихии. Достаточно назвать несколько имен, которые у всех на слуху: Ионеско, Элиаде, Кундера, Кристева, Сьоран (по-румынски, Чоран). В 1995 г. случилось небывалое: тридцативосьмилетний эмигрант, а точнее невозвращенец, из Советского Союза Андрей Макин за роман «Французское завещание» получил две самых престижных литературных премии Франции — Гонкуровскую и Медичи. А книгой двухтысячного года во Франции стал роман «Бальзак и портниха китаяночка», написанный выходцем из Китая Дэ Сижи (мы приводим имя автора во французском произношении, поскольку иероглифического его написания найти не удалось, и по-китайски оно вполне может звучать и как Дай Сичжи либо Сицзы).
А начиналось все так. 21 января 2000 года влиятельный французский литературный критик Бернар Пиво в своей телепрорамме «Культурный бульон» (или, если угодно, «Культурное варево»), в которой участвовали также известные писатели Макс Галло и Даниель Пеннак, представил только что вышедшую книгу издательства «Галлимар» «Бальзак и портниха китаяночка», написанную кинорежиссером, выходцем из Китая Дэ Сижи. Все три участника передачи книгу расхваливали, отзывались о ней чуть ли не восторженно, а после передачи, по рассказам, Бернар Пиво заявил: «Если эта книга не станет бестселлером, то моя передача ни на что не годна».
И книга стала бестселлером. Уже к маю было продано (при планировавшемся тираже 3000) больше ста сорока тысяч экземпляров. Букет положительных, хвалебных и восторженных рецензий во всех газетах и журналах. Несколько престижных литературных премий. Покупка прав двумя десятками издательств в разных странах, причем в США куплены и права на экранизацию; снимать фильм будет, вероятней всего, сам автор. Но причина такого успеха отнюдь не в рекламе, и решающую роль в этом сыграл вовсе не Бернар Пиво, хотя он привлек внимание читающей Франции (и не только) к книге, а то, о чем и как она написана. Кстати, стоит отметить: книга эта (как и «Французское завещание» Андрея Макина) — дань признательности французской культуре, что, несомненно, французам приятно. Фактор, разумеется, существенный, в какой-то мере способствовавший успеху книги, но отнюдь не главный. А дело в том, что, как писал в «Фигаро магазен» критик Бертран де Сен-Венсан, «это самое прекрасное объяснение в любви года: в любви к литературе, к жизни, к иронии, к женщине, а заодно безоглядный урок свободы и ликующая пощечина всем тем самодовольным французским псевдописателям, которые только и знают, что поглаживают свое "я", точно кредитную карточку».
Дэ Сижи рассказывает простую, страшненькую (страшное идет фоном), трогательную, горькую и оптимистическую историю о том, что в XIX в. получило в общем виде название «воспитание чувств», в XX же превратилось в историю о том, как человек из объекта собственным усилием превращается в субъекта; рассказывает в жанре пикарески, то есть плутовского романа. А плутовской роман немыслим без иронии, без юмора. И юмористических ситуаций в нем предостаточно (сцена исполнения скрипичной сонаты «Моцарт думает о председателе Мао», история с записью народных песен, сверление зуба старосты и много других), хотя юмор очень смахивает на черный; кто-то из французских рецензентов заметил, что он имеет сюрреалистическую окраску; но что для французов сюрреализм, для обитателей соцлагеря, которые были «рождены, чтоб Кафку сделать былью», всего лишь реальность.
В Китае культурная революция; два друга, (китайские «дети Арбата»), причисленные к интеллигенции, а кроме всего прочего еще и дети «врагов народа», «вонючих научных авторитетов» (не удивляйтесь этому термину, он имел хождение в эпоху культурной революции), отправлены, как и миллионы их сверстников, в предгорья Тибета на «перевоспитание беднейшим крестьянством», причем без всякой надежды на возвращение в родной дом. (Кстати, помните у нас перевоспитание тунеядцев, в частности, «тунеядца» Бродского? Это примерно то же время. Про Гулаг, массовые высылки и прочие прелести еще недоразвитого социализма умолчим.) Автор не очень много пишет об ужасах культурной революции, о трудностях или, верней, мерзостях жизни ссыльных (возможно, чтобы не пугать жантильных французов), хотя в романе есть весьма колоритные сцены вроде работы в угольной шахте или переноски на собственном горбу по горным тропам на поля бадей с жидкими органическими удобрениями. В одном из интервью Дэ Сижи признается, что ему до сих пор снятся эти огромные деревянные бадьи, из которых вонючая жижа выплескивается на шею и течет по спине.
У своего сотоварища друзья похищают чемодан, в котором тот прячет запрещенные книги, произведения французских, английских, русских классиков. И молодые люди, чей интеллектуальный, духовный, нравственный, эстетический горизонт замурован «красной книжечкой» председателя Мао, да полным собранием сочинений Энвера Ходжи, открывают для себя в произведениях Бальзака (просто потому, что они прочли его первым), новый мир — мир страстей, вожделений, чувственности, чувств, в котором действуют не плоские, а объемные люди. Открывают женщину и женственность, не ту «вечную женственность», а обычную, земную, чувственную, воплощением которой для них становится юная Портнишечка. Открывают, как сказал в одном интервью автор, «рыцарский дух: умереть за женщину, с которой ты даже не спишь». И именно так герой относится к Портнишечке. Можно понять испытанное друзьями потрясение и порадоваться за них. Более того, им открываются гигантские возможности индивидуализма, этого великого понятия, выработанного Западом, и герой романа, выросший в обществе, уже тысячелетия живущем по установлениям общинно-коллективистской психологии, примеривает к себе опыт роллановского Жана-Кристофа, готовясь вступить в борьбу с миром. Но друзья не ограничиваются самообразованием, самовоспитанием чувств, яд западной цивилизации они вливают в душу юной Портнишечки, возлюбленной Лю, читая ей Бальзака. Они хотели тем самым сделать из невежественной, малограмотной красавицы-горянки образованную девушку, в результате же явилась личность, самостоятельно решающая свою судьбу. Примечательны слова Портнишечки, которыми завершается роман: Бальзак «помог ей понять одну вещь: красота женщины — это сокровище, которому нет цены». Реакция же друзей кардинально иная: завладев вожделенными книгами, они испуганно, словно боясь, что кто-то может их подслушать, признаются друг другу, что испытывают ненависть к тем, кто лишил их возможности читать эти книги. Право же, вспоминаются наши недавние времена «самиздата» и «тамиздата», когда за чтение его грозили крупные неприятности, а то и срок можно было схлопотать. Правда, тех, кто хотел читать, это не останавливало. Однако политическая составляющая занимает не слишком много места в этом, в сущности, лирическом романе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20