Без злобы, даже весело он ответил:
– Привет! – и зашагал дальше. Теперь мы каждый раз здоровались с ним при встрече. А как-то вечером завязали с ним через окно вот какой разговор:
– Привет, Джо!
– Привет! Как тебя звать, не знаю, – ответил Джо.
– Да он свой парень, – сказал я. – Постой, зайди-ка сюда.
Но он побежал к остановке и вскочил в подошедший автобус.
На другой день мы вместе с Армандо – я со своей гречанкой, он с девушкой из нашего квартала, сидели на берегу в тени камышей. В туристский сезон Дино не мог освободиться до самого вечера, задерживался за отцовским прилавком. С девушками ему вообще не везло.
– А ведь красивый парень, – сказал я Розарии, – вдобавок остер на язык. А насчет Тони Кэртиса знает такое, что мне и во сне не снилось.
Армандо, который укрылся с Паолой по другую сторону зарослей, добавил.
– Ну, а как насчет Мэрилин? Ему ли не знать? В свободное время только и дел, что читать газеты. Хозяин киоска у заставы Росса снабжает его чтивом напрокат.
– Паола заявила:
– Он свой.
– Ну, а мы?
– Вы тоже, – ответила Розария. – Не знаю… Дино – милый, с ним хорошо, но между нами словно пропасть. Словом, мы друг от друга далеки. – Она поцеловала меня в шею; сквозь камыши снова донесся голос Армандо:
– Ну, а как вы, например, смотрите на Джо?
Паола расхохоталась:
– Ты вот шутишь, а я скажу: он для меня темноват.
Не переставая обниматься, Розария и я обернулись. Джо стоял на берегу и собирал свои цветочки. Он поднял голову, словно видел и слышал нас.
– Взгляни на него, – сказал я, – маргаритки собирает.
Мы видели его сквозь просвет в тростниках. Вдруг появились трое ребят, в таких же, как мы, куртках. Один из них обратился к Джо со словами, которые, подобно нашим, звучали вызовом.
– Эй, черный, ты что, маргаритки собираешь?
Вскоре из-за холма, откуда пришли эти трое, подошли еще четверо и окружили его. Ребята были из квартала Новоли, кое-кого я знал. Они брали у греков сигареты для продажи и называли себя фашистами; Розария знала их по именам, увидев эту компанию, она съежилась от страха. Я узнал Виньоли, он учился на одном курсе со мной, только в другой группе.
– Ты их кому понесешь? Невесте?
Джо был выше них; глядел прямо в глаза каждому и все же поверх них.
– Нет, матери. Разрешите, – добавил он, пытаясь пробиться сквозь стену курток из пластика. Его просьбу встретили хохотом и шумными возгласами. Тот, кто подошел к нему первый, пнул Джо ногой в зад. Другой, в берете, оттолкнул его грудью. Виньоли, на которого он теперь налетел, ударил его по лицу:
– Снесешь домой, черный!
– Твоя мать была шлюхой?
– Как ее найти? Сколько она берет? – издевались они.
Я уже взбирался вверх по берегу, Армандо – за мной следом. Перепугавшиеся девчонки теперь вызывали отвращение, они зарылись в камыши и оттуда пищали нам что-то невнятное. Очутившись наверху, я решил сыграть на внезапности. Ни слова не сказав, я кинулся на Виньоли и повалил его. Внезапность – дело верное, если только уметь ею пользоваться: в тех редких случаях, когда я оказывался в самой гуще драки, она мне всегда помогала. Я прижал Виньоли к земле и с лихвой отплатил ему за пощечину, нанесенную Джо. Но Виньоли со своими друзьями скоро меня одолели, они били по лицу, в живот – еле живой я скатился вниз, но пришел в себя, когда драка еще не кончилась. Армандо сопротивлялся, даже когда они его сбили с ног; еще крепче поддержало меня присутствие Джо. Я-то думал, что он удрал. А он, прислонившись к мосту, самыми что ни на есть научными приемами молотил кулаками, пинал ногами тех трех или четырех, которые бросились на него. Я встал, но Виньоли обо мне не забыл и снова кинулся на меня. Армандо начал сдавать, на земле оказался и Джо. Они на него навалились и могли искалечить, если бы один из них, тот, что в берете, вдруг не встал на его защиту:
– Хватит, мы уже их отделали.
Виньоли бросил меня и накинулся на своего приятеля.
– Ты с кем? С нами или с ними? Поберегись, Бенито, не то и тебя взгреем! – кричали они.
Так оно и вышло. Через несколько секунд шестеро накинулись на одного, они уже и сами выдохлись, но все-таки уложили Бенито рядом с Джо. Плюнув на прощание, они, поддерживая друг друга, спустились к берегу, завели свои мотоциклы и умчались в сторону Ромито. Наши Магдалины выползли из камышей. Подошел Дино и с помощью красавиц помог нам встать на ноги.
– Сколько тебе лет, Джо?
– В декабре будет тринадцать.
– Совсем ребенок! – сказала Розария. – Даже не верится.
– Знаю, – ответил он, – на вид я старше. Рост такой.
– Не только, – добавила Паола. – Мы видели, как храбро ты дрался.
– Все равно это не наше поколение, – сказал Дино, – ты еще мальчишка.
– А как тебя звать? – спросил я. – Мы тебя прозвали Джо.
– Угадали, – ответил он; скромный от природы, он снова стал по-прежнему сдержанным, с искоркой юмора, который мы в нем обнаружили. Он сделал широкий жест рукой, словно показывая, как доволен и признателен. – Меня зовут Джузеппе, но можно называть и Джо.
– Какой ты черный. На тебе и следов от драки не видать, – сказал Армандо.
Теперь я обернулся к другому:
– А тебя как звать?
– Бенито. Я учусь.
– Я тоже, – сказал я, – в техническом.
– А я нет. – И с какой-то успокоившей меня застенчивостью добавил: – Учусь в лицее. Знайте, я обо всем думаю иначе, чем вы. Только раз уж семеро кидаются на двоих… Это не была карательная экспедиция, – объяснил он нам. – Просто они разыскивали девушку-гречанку, не Розарию, другую, и рады были любому приключению, какое подвернется. Тут им попался черный Джо со своими маргаритками. Я-то против цветных ничего не имею, – продолжал он. – Впрочем, не знаю, откуда ты родом, – обратился он к Джо. – В Абиссинии и в Сомали мы, итальянцы, превратили вас в цивилизованных людей. Так же, как в Эритрее и в Ливии.
Джо сделал вид, будто не слышит. Самый аккуратный из нас, он теперь тщательно причесывался.
– Много ты знаешь, – вмешался Дино. Он вместе с Розарией бегал к речке, обмакивал платок в неподвижную словно стоячую воду и обтирал мне лоб и щеки. – Оттого тебя и назвали Бенито. Кажется, так звали Муссолини.
– Мне тоже кажется, – добавил Армандо, – только я не очень уверен.
Джо тоже не был уверен, что Муссолини звали Бенито.
– Значит, вот вы какие, – промолвил Бенито. Как и Джо, он занялся прической. Волосы у него были волнистые, золотистого цвета и отлично укладывались на голове. – Болтаете сами даже не зная о чем.
– Ну, а ты? – спросил я. – Ты против кого?
– Против капиталистов, против попов, против предателей, – выпалил он одним духом, сплюнул кровь, сочившуюся из десен, и облизал губы. Паола смочила их тем же платком, которым лечила раны Армандо.
– А еще против кого?
– Против тех, кто хочет привязать Италию к колеснице победителя.
– Вот почему ты дерешься с такими, как Джо!
– Я объяснил. Это случай. Руки чесались.
– Ну, а дальше?
– Я за социальное равенство, – сказал он. – Его нам не дадут ни американцы, ни русские. Вы, коммунисты, на этот счет заблуждаетесь.
– Мы не коммунисты, – сказал Дино, – мы… – Он взглянул на меня и опустил глаза, словно опасаясь, что не туда залез.
– Кто мы, Бруно?
– Мы свободные люди, – сказал Армандо. Он попробовал засмеяться, но застонал от боли в челюсти.
– Конечно, – сказал я и вдруг подумал о Милло, словно впервые увидел его перед собою теперь, когда его не было с нами. – Мы свободные люди, но мы коммунисты, мы свободные коммунисты. Мы хотим того же, что Бенито.
– Этого быть не может! – воскликнула Паола. – Он фашист!
– Да, но с теми, кто здесь дрался, он редко бывает вместе, – заявила Розария.
– Не нуждаюсь в помощи женщин, – прервал ее Бенито. – Я за социальное равенство. Я за Италию.
– Значит, как мы, – сказал Джо, который до сих пор молчал. Он спрятал расческу в верхний карман пиджака, поправил воротничок и галстук, собрал свои книги, поднял чудом уцелевший букетик и высоким своим голоском веско заявил: – Я католик. Мне тринадцать лет, но я умею дружить со старшим. Примете меня в компанию?
До этого нас было трое, теперь стало пятеро. Через несколько дней мы снова встретились, и Армандо, который всегда был самым нескромным из нас, заставил Джо рассказать о себе. Джо был искренен и застенчив. Нескольких слов хватило, чтобы узнать о нем все.
– Живу я у Сесто, за фабрикой «Дочча», где делают фарфор. Отец был американским солдатом, убит под Флоренцией, похоронен на союзном кладбище Таварнуцце. Вы там бывали когда-нибудь?
– Да, я была там! – воскликнула Паола. – Мы там устроили пикник. Крестики низенькие, беленькие…
– Его могила седьмая в пятьдесят втором ряду, если считать от выхода, – сказал Джо. – Девятая в двенадцатом ряду, если идти от памятника. Мы там проводим два воскресенья в месяц.
– Вот почему ты католик, – сказал я.
– Не ради выгоды, – ответил он. – Я верю…
Бенито тоже улыбнулся. А Дино поинтересовался:
– Откуда был твой отец? Из Иллинойса или, может, из Миссури?
– Из Далласа. Но нам оттуда ни разу не ответили на письма.
Даллас? Меня поразило это название, а не те робкие слова, которые Джо произнес затем. Даллас – знакомое местечко.
– Техас, – произнесли мы вместе с Дино. Билли Мортон, тот, что играл на губной гармонике, был оттуда.
– А ты умеешь говорить по-американски?
– Нет, – сказал Джо, – я еще должен научиться.
15
У Армандо теперь своя машина – значит, дела в траттории процветают. Но в те времена первым из нас получил мотоцикл Бенито. Ему его подарил отец, когда Бенито исполнилось шестнадцать. Мы редко говорим друг другу о родителях, хотя они и досаждают нам своими глупостями, тревогами, уроками своего опыта, на котором не счесть пятен. Родители живут вне наших интересов. Мы начинаем жизнь, а они свою прожили среди противоречий и постоянных уступок. Теперь жизнь загнала их меж четырех домашних стен, и они словно узники, которых мы вынуждены ежедневно навещать. Нам приходится выслушивать их излияния, немыслимые претензии, страхи и опасения. При помощи этих средств они стремятся воспитать в нас характер. Только Джо живет в согласии с матерью, может, оттого, что он при всем своем росте еще остался ребенком. Нас не радует, а огорчает, когда в суждениях и оценках мы сходимся с родителями.
О том, что отец Бенито, в прошлом почтовый чиновник, долгие годы был парализован, мы узнали лишь после его смерти, вскоре после покупки мотоцикла. Я всегда видел его в кресле; ноги его были укутаны пледом; рот искривлен, хотя речи он не утратил. Гостиная стала первой его могилой, и он заполнил ее своими трофеями.
Мне все рассказал Бенито, когда после смерти старика мне открыли доступ в их дом на виа Чиркондариа. На стенах висит портрет Муссолини и множество фото сквадристов в рамках. Они сняты в полной боевой выкладке: подсумки через плечо, винтовки «на плечо» или «к ноге», в руках дубинки, стоят по команде «вольно». На головах – фески, как у турок. Подбородки вздернуты, строгость во взгляде, словно школьники перед фотографом, расположились в несколько рядов. Похоже, будто ребята наших дней надели на себя маски, как те монахи, что ходят в спущенных на лоб капюшонах. Черные, как сутаны, рубахи, солдатские штаны, на ногах – сапоги или башмаки с обмотками; всех смешней, хоть и всех строже на вид, кажется вон тот, в обмотках: усы, бородка, лысина, широкая лента через грудь – это и есть отец Бенито. По белому полю над рамкой выцветшая надпись: «Сквадра Бальдези. 1921». Тогда еще даже Иванны не было на свете! В простенках между выходящими на улицу окнами рядом висят дипломы сквадриста и кавалера орденов.
– Теперь ты видишь, среди кого я рос, какие у меня старики.
Бенито на двадцать три года моложе старшего брата, который в Риме служит в каком-то министерстве; на восемнадцать лет моложе незамужней сестры, работающей на фондовой бирже.
– Года через два после моего рождения отца хватил удар, говорят, из-за высокого давления. Но я-то знаю – паралич хватил его от страха; партизаны пришли за ним, он спрятался в комнате за дверью, прикрытой шкафом. Вот как он дрался за свою идею – дал матери упрятать себя за шкаф. Это мое самое раннее воспоминание.
Брат Бенито был в России в плену, вернулся и не думает ни о чем, кроме своей карьеры.
– Так я жил со стариками и сестрой, которой никогда не бывает дома: после работы она встречается с одним из своих женатых коллег. – Бенито дурно отзывается о своих, словно стыдится их привязанности к нему. – А ты знаешь, как я добился мотоцикла?
По стойке «смирно» в черной рубахе стоял он перед отцом, неподвижно замершим в своем кресле. Мать, стоя в углу, сдерживала рыдания, отец подсказывал нужные слова. Бенито должен был поднять руку в знак приветствия и, обратившись к портрету дуче, произнести слова клятвы: «Клянусь служить… если потребуется – и ценой моей крови». Отец подозвал его, прижал к груди, расцеловал. На следующий день дал денег на мотоцикл.
Прикрытые ставни, пожелтевшие обои, затхлый, прогорклый воздух. Старуха мать, похожая на карлицу, в платке, наброшенном на плечи, в пенсне, совсем седая, волосы в завитушках. Я впервые вошел сюда и увидел квартиру вдвое больше нашей, обитатели которой сразу показались мне допотопными существами. Ощущение затхлости и все пронизавшей пыли не покидало меня, хотя дом содержался в образцовом порядке. Мебель тщательно протиралась, но подушки на кресле хранили отпечаток того, кто в нем сидел, повсюду висели и лежали старые ковры и громоздился хрусталь. Гостиную превратили в музей, где над всем господствовал гигантский портрет Муссолини в генеральском мундире, в шапке с султаном. Дуче походил на ярмарочного факира-фокусника в восточных одеждах или еще на офицера ватиканской стражи. Ни Гарибальди, ни Сапата не могли быть такими.
Я вспомнил Милло и улыбнулся, невольно признавая его правоту.
– Каким он тебе кажется? – спросил Бенито.
– Фальшивым, – ответил я.
– А я думаю, он был великим человеком. Если бы только за ним пошли серьезные люди, а не шуты гороховые вроде моего папаши.
– Кого он хотел застращать?
– Всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41