Бернадетта съежилась на стуле, глядя на обоих мужчин и словно прикидывая, от кого из них ей достанется в первую очередь.
— Мистер Цапп, — задыхаясь, сказал О'Шей, — бьюсь как проклятый, а машина не заводится! Могу я попросить вас подтолкнуть ее? Миссис О'Шей могла бы это сделать, но она сейчас кормит ребенка.
— Может, возьмете мою машину? — спросил Моррис, протягивая ключи.
У О'Шея отвисла челюсть.
— Да это просто божеская щедрость, мистер Цапп, но как я могу взять на себя такую ответственность?
— Будет вам. Я же напрокат эту машину взял.
— А страховка? — И О'Шей принялся рассуждать об этом с такой обстоятельностью, что Моррис стал опасаться за жизнь миссис Райли и прекратил дискуссию, предложив подвезти О'Шея. Рассыпаясь в благодарностях, доктор устремился вниз по лестнице, успев крикнуть через плечо Бернадетте, чтобы она ушла из комнаты Морриса.
— Сиди сколько хочешь, — сказал Моррис девушке и вышел вслед за доктором.
Указывая Моррису дорогу по плохо освещенным переулкам, О'Шей щедро расхваливал его машину, ничем не примечательный и довольно маломощный «остин», взятый напрокат в лондонском аэропорту. Моррис с трудом представлял себе, какова будет реакция О'Шея, когда он подъедет к дому на «лотусе» цвета жженого апельсина с его черными кожаными ковшеобразными сиденьями, дистанционно управляемыми фонарями, фарами под защитными козырьками, элегантными боковыми зеркалами и восьмипрограммной стереомагнитолой. Матерь Божья, да его на месте удар хватит!
— Еще немного вперед, а потом налево, — сказал доктор О'Шей. — А вот и мистер Райли у двери, встречает нас. Дай вам Бог здоровья, мистер Цапп! В такое время не пожалели себя и помогли мне добраться!
— Рад был помочь, — ответил Моррис, подъехав к дому и пресекая попытки взволнованного мистера Райли, явно перепутавшего, кто тут врач, вытащить его из-за баранки.
Все это было совершенно нетипичным для Морриса благодеянием. И осознание этого все глубже проникало в его душу, когда он сидел в холодной и унылой прихожей Райли, дожидаясь, пока О'Шей закончит оказание медицинской помощи, и когда он вез его домой по темным улицам, вполуха слушая устрашающий рассказ о болезни миссис Райли. Он припомнил события сегодняшнего дня — как он помог миссис Лоу в поисках книги для мужа, позволил ирландской девчушке посмотреть свой телевизор, доставил О'Шея к пациентке — и удивился: что это на него нашло? Какая-нибудь ползучая английская болезнь, воспаление чуткости? Надо быть поосмотрительней.
Идти от Хоуганов Филиппу было не так уж далеко, но когда начался дождь, он пожалел, что не вызвал такси. Пожалуй, ему придется всерьез подумать о машине. До сих пор он тянул с этим делом, не желая связываться с американскими продавцами подержанных машин, наверняка более нахальными, алчными и коварными, чем их английские собратья. Добравшись наконец до дома в Пифагоровом проезде, он обнаружил, что забыл ключи от входной двери — только этого ему не хватало напоследок, после того как вечер уже изрядно испортили Чарлз Бун и миссис Цапп. К счастью, в доме кто-то был, судя по доносившейся оттуда негромкой музыке. Однако давить на звонок ему пришлось довольно долго. Наконец дверь отворилась на ширину дверной цепочки, и в проеме показалось испуганное лицо Мелани Бирд. При виде Филиппа она с облегчением улыбнулась:
— А, привет! Это вы!
— Простите ради Бога: оставил дома ключ.
Распахнув дверь, Мелани крикнула через плечо:
— Спокойно! Это всего лишь профессор Лоу! — и пояснила со смешком:
— А мы думали, это легавый. Мы курили.
— Курили? — Тут до его ноздрей дошел едкий сладковатый запах, и он наконец догадался. — А, ну конечно.
«Конечно» прозвучало как попытка продемонстрировать невозмутимость, что на деле обернулось крайним смущением.
— Хотите присоединиться?
— Спасибо, но я не курю. В том смысле, что…
Филипп запнулся. Мелани рассмеялась:
— Ну, хоть кофе выпейте. Травка — по желанию.
— Большое спасибо, но я лучше чего-нибудь перекушу.
Мелани, он не мог не заметить, в этот вечер выглядела особенно привлекательно в своем длинном белом платье балахоном, с распущенными волосами и сияющими, широко раскрытыми глазами.
— Для начала, — добавил он.
— Там с ужина пицца осталась. Если вы едите пиццу.
Конечно, заверил он ее, он просто обожает пиццу. И он последовал за Мелани через прихожую в гостиную на первом этаже, залитую ярким оранжевым светом низко висящей лампы в круглом бумажном абажуре и обставленную приземистыми столиками, тюфяками, подушками, надувным креслом и грубо сколоченными книжными полками — тут же стоял дорогой на вид музыкальный центр, из которого лилась меланхоличная индийская мелодия. В комнате были три молодых человека и две девушки. С последними, Кэрол и Дидри, соседками Мелани, Филипп был уже знаком. Мелани мимоходом представила ему молодых людей, чьи имена он сразу же забыл и стал различать их по замысловатой одежде — один был в военной униформе, другой в ковбойских сапогах и драном замшевом пальто по щиколотку, а третий в черном кимоно; он и сам был такого же цвета и вдобавок в темных очках в черной оправе — на тот случай, если у вас возникнут сомнения относительно его ориентации в расовых вопросах.
Филипп уселся на один из тюфяков, почувствовав, как при этом вздыбился до ушей его английский пиджак. Он сбросил его и расслабил узел галстука в несмелой попытке вписаться в столь элегантно экипированное общество. Мелани принесла ему пиццу, а Кэрол налила терпкого вина из большой бутыли в проволочной оплетке. Он принялся за еду, а другие пустили по кругу то, что, кажется, называлось «косяком». Расправившись с пиццей, он поспешно закурил трубку, таким образом исключив себя из числа принимающих наркотик. Пуская в потолок клубы дыма, он с юмором описал — и это было хорошо принято, — как он остался один-одинешенек в доме Хоуганов.
— Так что, вы пытались закадрить эту дамочку? — спросило Черное Кимоно.
— Нет-нет, я просто с ней разговорился. Кстати, она жена того человека, которого я здесь замещаю. Профессора Цаппа.
Мелани встревожилась:
— Я этого не знала.
— А вы с ним знакомы? — спросил Филипп.
— Немного.
— Да он фашист, — сказала Военная Униформа. — Это всему кампусу известно. Кто ж Цаппа не знает.
— Я как-то ходил на его лекции, — сказал Ковбой. — Зарезал мне курсовую, с которой я у других препов «отлично» получал. Я так ему и сказал.
— А он что?
— Послал меня на хер.
— Во дает! — Черное Кимоно залилось смехом.
— А у Крупа знаете как? — спросила Военная Униформа. — У него студенты сами себе оценки ставят.
— Да будет заливать, — сказала Дидри.
— Ей-Богу, клянусь вам.
— Ну и конечно, все себе высший балл лепят? — спросило Черное Кимоно.
— Вы будете смеяться, но нет. И даже нашлась одна деваха, которая сама себя завалила.
— Иди ты!
— Да говорю вам. Круп пытался ее отговорить, сказал, что уж троечку можно поставить, но она ни в какую.
Филипп поинтересовался у Мелани, учится ли она в Эйфорийском университете.
— Училась. Сейчас у меня вроде академки.
— Бессрочной?
— Нет. Ну, я не знаю. Может, и так.
Как оказалось, все они в прошлом имели отношение к университету, но, как и Мелани, рассказывали об этом неохотно и так же уклончиво говорили о планах на будущее. Жили они исключительно настоящим. Филиппу, вечно с тревогой всматривающемуся в неведомое будущее и с беспокойством оглядывающемуся на прошлое, понять их было почти невозможно. Но с ними было интересно. И легко.
Он обучил их игре, изобретенной им еще в аспирантские годы: согласно правилам, нужно было вспомнить книгу, которую ты не читал; при этом, если находился кто-то, кто читал ее, то очко доставалось тебе. Военная Униформа в компании с Кэрол сразу вышли в победители, набрав по четыре очка из пяти возможных за книги «Степной волк» Гессе и «История О» Реаж соответственно, причем Филипп и в том и в другом случае лишил их последнего очка. Его выбор — «Оливер Твист», всегдашний залог победы — привел к коллективной ничьей.
— Как, вы сказали, называется игра? — спросила его Мелани.
— «Уничижение».
— Классное название… Уничижение…
— Да, нужно себя унизить, чтобы выиграть. Или чтобы не дать выиграть другим. Напоминает систему оценок вашего Крупа.
По кругу пустили еще один косяк, и теперь Филипп пару раз затянулся. Ничего особенного с ним не случилось, но весь вечер он то и дело прикладывался к стакану, пытаясь попасть в ритм все круче раскручивающейся тусовки, которая все более начинала походить на сеанс групповой психотерапии. Понятие это было незнакомо Филиппу, и молодые люди наперебой принялись объяснять:
— Ну это, типа, когда отпускаешь все тормоза.
— Избавляешься от одиночества, от страха любви.
— Начинаешь чувствовать свое тело.
— Понимаешь, что на самом деле тебя достает.
И они рассказали пару занятных историй.
— Самое трудное — вначале, — сказала Кэрол. — Когда ты весь такой зажатый и не знаешь, куда себя деть.
— А я был на одной групповухе, — сказала Военная Униформа, — так там нельзя было понять, кто ведущий, а он себя и не обнаруживал, типа так и надо, и мы битый час в молчанку играли.
— Похоже на мои семинары, — вставил Филипп. Но они так увлеклись темой, что шутки не оценили.
Кэрол сказала:
— А у нас был ведущий, так он знал, как народ встряхнуть. Все должны были выложить содержимое своих кошельков и бумажников на стол. Полное саморазоблачение, выворачиваешь себя наизнанку, все видят, что ты там прячешь: презервативы, тампакс, старые любовные письма, памятные медали, похабные картинки и прочую муру. Это было как откровение, полный отпад. Там у одного чувака была фотография мужика на пляже — абсолютно голого и с пистолетом в кобуре. Оказалось, его папаша. Как вам это?
— Балдеж! — сказала Военная Униформа.
— А ну-ка давайте попробуем, — сказал Филипп, кидая в круг свой бумажник.
Кэрол высыпала его содержимое на пол.
— Пустой номер, — сказала она. — То, что там и должно быть. Все очень скучно и пристойно.
— Такой я и есть, — вздохнул Филипп. — Ну, кто следующий? — Но ни у кого не оказалось при себе ни кошелька, ни бумажника.
— Да все это фигня, — сказал Ковбой. — А вот у нас в группе мы изучали язык тела…
— Это ваши дети? — спросила Мелани, перебирая фотографии. — Умненькие, только что-то грустные.
— Это потому, что я такой зажатый, — ответил Филипп.
— А это ваша жена?
— Она тоже зажатая. — Новое словечко ему явно понравилось. — У нас вообще вся семейка зажатая.
— Она симпатичная.
— Это старый снимок, — сказал Филипп. — Даже я тогда был симпатичный.
— А вы и сейчас симпатичный, — сказала Мелани. Она вдруг наклонилась и поцеловала его в губы.
И Филипп пережил ощущение, которого он не помнил уже лет двадцать, — это было теплое, тающее чувство, поднимающееся откуда-то из жизненно важной сердцевины его тела, доходящее до всех конечностей и нежно угасающее там. От этого единственного поцелуя пробудились все нескладные восторги его юношеской чувственности и вся ее стыдливость. Не поднимая глаз на Мелани, не в силах вымолвить ни слова, он сконфуженно уставился на носки своих ботинок, чувствуя, как у него запылали уши. Трус! Дуралей!
— Смотрите, я покажу, что это такое, — сказал Ковбой, сбрасывая с себя замшевое пальто. Он встал и отгреб ногой лежащую на полу грязную посуду. Мелани собрала тарелки и понесла их на кухню. Филипп засеменил впереди, распахивая двери и радуясь предстоящему тет-а-тет над кухонной мойкой. Мытье посуды — это больше по его части, чем язык телодвижений.
— Мне мыть или вытирать? — спросил он и, встретив ее непонимающий взгляд, добавил: — Я помогу вам вымыть посуду.
— Да ну, я ее просто здесь оставлю — пусть отмокает.
— А я так и не прочь, — заискивающе сказал он, — я вообще люблю мыть посуду.
Мелани рассмеялась, показав два ряда белых зубов. Один из верхних резцов у нее был с кривинкой — пожалуй, единственный ее изъян. В своем длинном белом платье, присобранном под грудью и ниспадающем до пола, она была неотразимо хороша.
— Да бросим все это здесь.
И он последовал за ней в гостиную. Там, посередине комнаты, стоял Ковбой спиной к спине с Кэрол:
— Вы будете общаться, касаясь друг друга телом, — пояснял он, сопровождая свои слова действием, — через спину, через лопатки.
— Через зад…
— Да, и через зад. У людей спины мертвые, просто мертвые, оттого что они их никак не используют, так ведь? — Ковбой уступил место Военной Униформе и начал инструктировать Дидри и Черное Кимоно.
— Хотите попробовать? — спросила Мелани.
— Хочу.
Ее спина уверенно и податливо прильнула к его академически сутулому хребту, а крепкая попка — к его обмершим от счастья тощим чреслам. Заброшенные назад волосы Мелани заструились по его груди, и все вокруг поплыло. Мелани захихикала:
— Эй, Филипп, ну и что вы хотите сказать мне вашими лопатками?
Кто-то пригасил свет и сделал погромче индийскую музыку, под которую пары стали качаться и извиваться, прижимаясь друг к другу в пульсирующих оранжевых пронизанных дымом сумерках. Это было похоже на танец, и все они были танцоры, и одним из них был Филипп — наконец… Свободная импровизация дионисийского празднества, которого он так жаждал… Свершилось.
Мелани смотрела на него отсутствующим взглядом. Тело ее было во власти музыки, которую слушали ее веки, слушали ее соски, слушали кончики ее пальцев. Вот музыка стала едва слышной, но танцующие не теряли ритма. Она качалась, он качался, все они качались, кивая в такт головой, то замедляя, то ускоряя движения, повинуясь перебирающим струны пальцам, легкому барабанному перестуку, всем переходам и переливам тона и тембра. Темп музыки стал нарастать, струны зазвенели громче, а потом еще быстрее и громче, и в ответ тела закружились неистово, замелькали руки, защелкали пальцы, захлопали ладоши. Волосы Мелани, извивающейся в гибких поклонах, то заметали пол, то взлетали в потолок, рассыпаясь в оранжевом свете миллионом сверкающих нитей. Сиянье глаз, сверкание капелек пота, ожившие женские груди, шлепки соприкасающихся тел, резкие восторженные вскрики, пронизывающие дымную пелену… Внезапно музыка остановилась, и все в изнеможении упали на подушки, задыхаясь, и обливаясь потом, и расплываясь в блаженных улыбках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33