— Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?— Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.— Дайте срок, вы еще от его розог прочь побежите из города, да со всех ног придется улепетывать, а то задницы всю красу утеряют!Одна из женщин повернулась к ним:— А ты, Йокум Живодер, попридержи язык-то! Шел бы лучше домой, к бабе своей, она не хуже нашего беспутничает, вечор к нам в заведение прибегала, примите, говорит, а то дома меня никак не у доводят!— Вы охальничать бросьте. А коли огорошить меня думали, так зря, я и без вас знаю про ее распутство! Она у меня добегается, я с нее шкуру спущу!— Думаешь, поможет?— А то так и вовсе прикончу!— То-то радость ей будет, хоть с самим сатаной блуди!Он что-то проворчал в ответ, остальные над ним хохотали.— Да, на баб нигде управы не найдешь, ни на том, ни на этом свете.— Не скажи, их тоже и жгут, и топят, и казнят, как нас с вами.— Верно, заплечный мастер и их не милует.— И то.— Да, я примечал, много есть палачей, коим в охотку баб казнить.— Еще бы, оно и понятно!— Уж само собою, больше приятности, нежели с мужичьем расправляться.— Надо думать.— Ну, это еще как сказать, в охотку. Нет, не всегда. Я раз сам свидетелем был, не мог он бабу кончить — и все тут.— Неужто?— Правду говорю, никак не мог, а все оттого, что влюбился в нее по уши прямо там, на помосте.— Да ну?— Вот те на!— Ей-ей, каждому видать было, любовь в нем зажглась. Стоял и смотрел на нее, а топор поднять так и не смог!Она и взаправду редкой была красоты, помню, волосы длинные, черные, а глаза — спасу нет как хороши, кроткие, и насмерть перепуганные, и влажные, ровно у животной твари, я ее лицо как сейчас перед собой вижу, до того оно было особенное и прекрасное. Никто ее не знал, она пришлая была, недавно только у нас поселилась, он ее в первый раз увидал. Да, странного в том не было, что он в нее влюбился. Побледнел как полотно, руки дрожат. «Не могу», — говорит. Кто поближе стоял, все слышали.— Да ну?.. Подумать!— Да, удивительно было на них смотреть, право слово, удивительно. А люди увидали в глазах его любовь и умилились, стали промеж собою шептаться, переговариваться — заметно было, что жалели его.— Понятное дело.— Да. Постоял он чуток, а потом топор отложил и руку ей подал. Ну, у нее слезы из глаз, и вроде так сделалось, что и на нее любовь власть свою простерла, и что ж в том странного, раз он так поступил — в таком-то месте, да еще когда сам палачом ей был назначен.— Да-а.— Ну-ну, и чем же кончилось?— Он, стало быть, оборотился к судье и перед всем народом объявил, дескать, хочет взять ее в жены — а ежели так, сами знаете, они помиловать могут, коли будет на то их воля. И народ зашумел, дескать, надобно ей жизнь даровать. Всех эта картина за душу взяла: и людей, и судью, — потому как открылась им чудодейственная сила любви прямо на лобном месте, и много было таких, что стояли и плакали. Ну на том и порешили. И священник их повенчал, и стали они мужем и женою.Только выжгли ей на лбу клеймо, как уж закон того требует, виселица ведь свое взыщет. Хотя от казни-то она, я сказал, убереглась.— Поди ж ты, какая история.— Да, чего только не бывает.— А потом-то что с ними было? Неужто и вправду счастье свое нашли?— Да, зажили они в доме палача счастливою жизнью — это все их соседи в один голос говорили. Дескать, никогда еще такого палача не видывали, любовь — она его другим человеком сделала, думается мне, раньше ведь он такой не был, и в доме у него жизнь пошла иная, в прежние-то времена там, как водится, всякое отребье околачивалось. Они мне много раз навстречу попадались, когда она ребенка носила, и были они с виду как и всякая любовная пара, она все такая же красавица, даром что на голове позорный колпак, какой положено носить жене палача, ну и, само собою, клеймо на лбу страховидное, а все пригожа была, как я уж сказал.Когда подоспело ей время рожать, хотели они, как все, позвать повитуху, они будто бы радовались ребеночку своему, как и всякие муж с женою, так по крайности люди говорили. Да не тут-то было, я помню, приходили они в дом, что напротив нашего, за одной такой бабкой, непременно хотели ее к себе залучить, потому боялись, как бы худого не случилось в родах, а она им отказала, и другие к ним не пошли: в них же как-никак скверна сидела.— Ну, что ни говори, а не по-христиански это — в таком деле отказывать.— Да оно ведь заразливо, сам рассуди, а ей, глядишь, после них к честной женщине идти роды принимать!— Это само собою.— Вот и вышло, что никого при ней не было, одна рожала, сам и то не поспел прийти, раньше времени у ней началось, и это, понятно, не больно хорошо было, ну и толком-то никто не знает, как уж оно там получилось, а только на суде призналась она, что удавила ребеночка.— Да что ты?.. Удавила?— Как же это такое?— Она будто бы сказала там, мол, как разрешилась она от бремени и довольно оправилась, чтоб ребеночка прибрать, кровь ему с лица отереть, увидала на лбу у него родимое пятно — по виду как есть виселица. Они ведь ей самой выжгли клеймо в то время, как во чреве ее дитя зародилось, и у ней, мол, все сердце от этого изныло, изболелось. Ну и не захотела она, чтоб ее дитя в этом мире жить осталось, на нем уже с самого начала метина была поставлена, а она, мол, в нем души не чаяла. И еще она много чего говорила, да только, слыхал я, мало было складу в ее речах, видно, на роду ей, несчастной, написано было черные дела творить, не иначе.— А мне так жаль ее.— Да, что ни говори, а жаль.— Ну и приговор вышел такой, чтобы быть ей заживо погребенной: грех-то она немалый на душу взяла, — и ему самому же выпало землей ее забрасывать. Я тогда тоже ходил смотреть, и, само собою, нелегко ему пришлось, он ведь ее любил, взаправду любил, хоть напоследок-то она небось оттолкнула его своим злодейством. Кидал он лопатою землю и на тело ее красивое глядел, как оно мало-помалу скрывалось, а когда до лица дошел, медлил, сколько мог. Она за все время слова не молвила — они, думается мне, загодя простились, — лежала и смотрела на него любовным взором. Под конец пришлось ему, понятно, и лицо забрасывать, так он отворотился. Да, нелегко ему было. Да ведь никуда не денешься, коли такой приговор.Говорили, будто он потом ночью туда ходил, откопать ее пробовал, может, думал, жива еще, да болтовня, должен бы вроде понимать, что не могло этого быть.Он, к слову сказать, вскорости прочь подался из наших мест, и никто не знает, что с ним потом сталось.— Ну и ну. Да, жалко их.— Однако ж, они и сами бы должны сообразить, что ничего хорошего выйти не могло, что ихняя скверна и на ребеночка перейдет.— А то как же, и неудивительно, что метина у него была как виселица!— Да, такое, видно, накрепко пристает.— И то.— Что хочешь делай, все одно не отпустит. Это уж так.— Стало быть, пришлось-таки ему стать ее палачом.— Пришлось.— Выходит, суждено ему было.За дверью послышались выкрики, шум, в трактир с грохотом ввалился человек, заорал кому-то, шедшему за ним в темноте, грозя ему рукой, у которой была отрублена кисть:— Брешешь, мужицкая харя! Сам же очки считал, сошлось, ну?— Свинец в них был, в твоих костяшках, шельма ты!— Черт в них был! Был свинец? Скажи ему, Юке.— Не, не, ни в коем разе, — отвечал парнишка, следовавший по пятам за безруким.— А этот бесенок, он тоже мошенству обучен, вот и шильничает за тебя, самому тебе и карты-то нечем держать, дьявол калечный! Крапленые были твои карты, ясное дело, так бы вам никогда меня не обчистить!— Да заткнись ты, мужичонка! — Он уселся, искоса поглядел по сторонам. При виде палача лицо его передернулось. Оно было тощее, с ввалившимися щеками, а глаза горели. Парнишка подобрался к нему вплотную на скамейке.— Никак Лассе Висельник к нам пожаловал!— Что, Лассе, и ты забоялся подле мастера заплечного сесть?— А-а, пустое мелешь!Он пошел вразвалку, сел дальше всех к концу стола. Парнишка шмыгнул за ним.— Вот там тебе и место, сквернавец! — крикнул крестьянин. — Погоди, приберет он тебя к рукам со всеми потрохами!— Да, брат Лассе, теперь виселица на очереди. Нечего им больше у тебя отрубать.— Дрянь ты городишь, башка-то пустая. Меня никакая виселица не возьмет, понял?!— Где уж…— Неужто не возьмет?..Дернув плечами, он придвинулся к столу.— Пива! — бросил служанке, и она поспешно налила. Парнишка поднес ему кружку ко рту, и он отхлебнул изрядный глоток. Потом перевел дыхание, парнишка подождал и снова поднес. — Шильничаю, говоришь!.. — Он медленно повернулся в сторону крестьянина, сидевшего где-то у самой двери.— И говорю, а то нет!— Больно мне нужно шильничать, чтоб выудить у тебя твои жалкие мужицкие гроши! Да они сами ко мне в карман утекают, им от вони невтерпеж в твоих несуразных портах!— Заткни свою поганую глотку!Все расхохотались над крестьянином, не нашедшим ругательства похлестче.— На кой они ему, крапленые карты да свинец в костяшках! Лассе Висельник захочет — и без них обойдется.— Он похитрей уловки знает, куда тебе с ним тягаться, мужичок!— Да те же, поди-ка, ходы, что у всех жуликов. И не пойму я, Лассе, ведь уж как тебя утеснили, а тебе и горя мало.— А-а… Небось! Лассе не пропадет!— Похоже, что так…— Помню, они мне пальцы отсекли — я тогда вот с этого был, — сказал он, кивая на парнишку, — да гвоздями их к плахе и прибили. Хе! Я потом ходил поглядеть — умора! Они мне: ага, вон где теперь пальцы-то твои воровские. А я только ржал, мне, говорю, это тьфу, мне хоть бы хны! Лассе, говорю, не пропадет! Так и вышло!Он несколько раз моргнул, лицо задергалось. Ткнул Юке культей, требуя еще пива. И тот с готовностью поднес ему кружку. У парнишки была смышленая мордочка, а глаза так и шныряли из стороны в сторону. Ничего из происходившего вокруг не ускользало от него.— Однако они и до рук добрались, а это, надо быть, дело иное!— А-а, да мне это тьфу. Не-е…Он утер себе рот рукавом.Старикашка-сапожник на другом конце стола наклонился вперед.— У него корень мандрагоры есть, слыхали? — прошептал он, присвистывая от возбуждения.— Не, меня не застращаешь, — громко отчеканил Лассе. — Мне все нипочем, понял? Да и малец вон есть. У него котелок варит.— Оно и видать!Парнишка, довольный похвалой, замигал глазами.— Уж не сын ли тебе, а, Лассе?— Почем я знаю! А похоже на то, ей-ей, он вроде как весь в меня.— Вон чего, ты и сам не знаешь.— Не. Он Ханны Гулящей сын, да вот удрал от нее, лупила, говорит, а жрать не давала, он ко мне и прилепился, у меня кой-чему подучится, что в жизни потом пригодится. А уж смекалистый — поискать. Как, Юке, отец я тебе иль нет?— А-а, мне все одно, — хихикнул Юке.— Дело говоришь. Плевать! Хорошо ему со мною — и ладно. Верно, Юке?— Ага! — осклабился парнишка.— Ну, одним-то этим сопляком тебе бы ни за что не обойтись. Никогда не поверю.— Да неужто?..— Правда что!— Нет, ты, брат, силы иные на выручку призываешь, ясное дело.— Это какие же, ну-ка?— Мне-то откуда знать!— Ага, не знаешь! Чего ж тогда языком попусту мелешь?Все на мгновение примолкли. Вертели свои кружки, двигали ими.— Стало быть, неправда, что этот корень-то у тебя есть?— А-а, пустое…— И то. Нешто тебе, какой ты есть, корень выдернуть?!Горящие глаза ярко сверкнули в полутьме, а тощее лицо еще больше сжалось.— Эка невидаль, Лассе и не с таким управится, случись нужда!— И впрямь.— Не скажи, вырвать этакий корень из-под виселицы — дело не простое. А тем паче ежели рук нет.— Да. И опять же известно: как крик услышишь — кончено, пришел твой смертный час.Они покосились на Лассе. Он резко вскинул голову и весь задергался.— Я вам скажу, у него и корень этот есть, и еще кой-чего! Я так полагаю, ты давно уж сатане запродался, а, Лассе?— Ясное дело, а то нет!— Ну вот, я же говорю!— Ого, слыхали?— А злые духи тебя по ночам не проведывают?— Не-е… Кто с самим дьяволом в дружбе, того они не трогают. Тому спится сладко, ровно младенцу.— Ну, это уж ты, Лассе, прихвастнул!— Да, брат! Это уж ты привираешь! Кабы так, не пришлось бы тебе увечным по жизни маяться!— Мастер-то тебя отделал, будто своей почитал добычей, а не бесовой!Они хохотали над собственными шуточками. Злоба зажглась в обращенном к ним пылающем взоре.— Да мне это тьфу, понял?!— Так уж и тьфу!— Они ведь с тобою как с обыкновенной палаческой поживой обошлись, ей-богу!— Ну и что! Все одно не обломать им Лассе Висельника! — Он выкрикивал слова, яростно сверкая глазами. — Чего захотели! Не так это просто!— Неужто! Однако начать-то они все же начали!— Да ничего им у меня не отнять, нету у них такой власти! — крикнул он, вскакивая. — Понял? Нету — и все! Не в человеческой это власти — меня одолеть, сказано тебе, и шабаш!— Да что ты! Беда, да и только!— Им до меня нипочем не добраться! Чем я владею, никакая в мире сила не отымет! А от меня потом к мальцу вон перейдет, он мой наследник!— Ба! Так у тебя и наследство есть, Лассе? Ну и ну, слыхали?— А ты как думал! Есть, да побольше вашего! Ему от меня и корень, и вся преисподняя в наследство достанутся!— Выходит, есть у тебя корень-то?!— Есть! Душу можешь дьяволу прозакладывать, что есть! Показать тебе, что ль!— Не, не!..— Вот он где, на груди у меня! По виду будто как человечек, и с ним хоть воруй, хоть чего хочешь делай — все тебе в руку пойдет, пусть даже и рук нету!Они разинули рты. Воззрились на него со страхом.— Как же ты раздобыть-то его ухитрился, пропащая твоя душа? Неужто на лобном месте?— А то где ж! Под самою виселицей, куда они трупы закапывают, как их ветром снесет!— И ты решился туда пойти! Да ночью!— То-то и есть, что решился! Это тебе не дома в постельке лежать да «Отче наш» перед сном бубнить! Ты бы сроду не решился!— Не, не!..— Они там вздыхали да стонали — жуть…— Это кто ж?— Известно кто, мертвецы! Уж они на меня кидались да цеплялись за меня, пока я шарил-то! Так и лезли! Я их колотил почем зря, а они вопили и рыдали, ровно помешанные, когда их лупят, чтоб угомонились! Вой стоял и рев — как в аду, думал, с ума свихнусь, никак от них было не отвязаться! «Прочь, окаянные! — орал я им. — Прочь от меня, нечистые видения! Я-то не помер, я живой, у меня он в дело пойдет!» Ну, напоследок разогнал я их. И тотчас увидел: прямо под самой виселицей и растет, там тогда Петтер Мясник и еще какие-то болтались.
1 2 3 4 5 6