Не имея измерения высоты, они передвигаются лишь с помощью перераспределения массы.
— Но зачем им быть слизистыми? Знаешь, я еще не обедал.
— Если бы они не были слизистыми, то сила трения затруднила бы их передвижение. Но вот они здесь, лужицы слизи, выстроившиеся перед нами. Как мы поприветствуем их?
— Признаюсь, физическая форма этих пришельцев поражает меня, — сказал Гольдман. — Хотя, полагаю, что общепринятая вежливость обязывает меня сойти с коня, снять шляпу и поздороваться.
— И все? Но один из них может оказаться каким-нибудь слизистым королем, и в таком случае приличнее было бы встать перед ним на колени. Ну хорошо, вы сделали это — и что дальше?
Гольдман призадумался.
— Полагаю, дальше надо подождать, что они ответят.
— Мы что, ждем, когда они заговорят? Боюсь, на их планете нет воздуха, и поэтому им неизвестно такое явление, как звук. Они общаются между собой трением. Да, они трутся друг о друга особым способом и таким образом что-то говорят. Так как же нам приветствовать наших слизистых друзей?
Гольдман снова задумался. Потом его осенило.
— Я могу попробовать потереть их пальцем и посмотреть, какова будет реакция.
— На мой взгляд, это было бы не вполне вежливо, но я согласен, что это единственный способ исследования их фрикционного словаря. Однако как мы будем это делать?
— Я приближусь к одному из созданий, — ответил Гольдман, — и потру его несколькими разными способами. После каждой пробы я буду наблюдать реакцию.
— Очень хорошо, — одобрительно заметил Пфиц. — Вы потерли каждого из них десять раз и сказали им все, что хотели, и, возможно, они попытаются вам ответить, но вы не увидите никакого смысла в этих ответах.
— Ну что ж, — сказал Гольдман, — в таком случае я буду терпеливо искать повторяющийся рисунок движений. Возможно, мне удастся прочесть их ответ по движениям, которые они повторят много раз. Потом я как-нибудь научусь втирать в них ответные послания. Это все равно что я бы сказал «здравствуй» чужеземцу, а он в ответ тоже сказал бы мне «здравствуй», но на своем языке. Мы бы отлично поняли друг друга.
— Но таким способом нам пришлось бы очень долго расшифровывать язык слизистых людей.
— Да, это долго, но тем не менее возможно, — продолжал Гольдман. — Любой путешественник, попадая в неведомую страну, сначала тоже ничего не понимает, а туземцы не владеют его языком, но, пожив среди них некоторое время, путешественник постепенно, шаг за шагом, начинает общаться с местными жителями, вначале просто повторяя слова и связывая их с теми или иными вещами. Таким же образом учат язык дети. Поскольку же дети этих слизистых созданий тоже учатся языку у своих родителей, то, как мне кажется, мы смогли бы, подражая их усилиям, овладеть этим необычным языком. Возможно, это займет много времени, но я не вижу причин, по которым мы были бы не в состоянии в конце концов этого достичь.
Слушая Гольдмана, Пфиц согласно кивал, однако потом вставил возражение:
— Ребенок или путешественник — это люди среди людей. Они уже обладают общим языком — языком жестов, побуждений и инстинктов — еще до произнесения первого слова. Но что можно сказать о слизистых людях? Единственная форма поведения, которую мы можем наблюдать, — это их ползание по плоской поверхности.
Гольдман не дал сбить себя с толку:
— Скажем, один из них может вползти на камень и особым трением сообщить мне об этом факте, тогда я отвечу ему тем же, показав другой камень. После этого существо другим словом подтвердит мне, что я был прав, назвав данный предмет камнем.
— Но как это существо поймет, что предмет, который вы назвали, есть камень?
— Он поймет это из того, что я указал на него.
Пфиц рассмеялся:
— И эта лужа слизи с другой планеты, как вам кажется, должна понять, что если вы протянули свою конечность в каком-то направлении, то это означает, что вы что-то там назвали?
— Ну хорошо, я могу не только показать, но и подобрать камень и даже лечь на него, как это делают наши слизистые гости.
— Понятно, — сказал Пфиц. — Итак, вы выучили их слово (или, скорее, жест), обозначающее камень. После этого вы тратите уйму времени на то, чтобы искать камни, а потом приходите к соглашению с новыми друзьями в том, что это действительно камни, как на вашем, так и на их языке. Наконец вы берете в руки еще один камень, ничем не отличающийся от остальных, но в ответ на ваш жест эта тварь отвечает незнакомым словом-трением.
— И что это может означать?
— В том-то и проблема, что я этого не знаю. Может быть, мы ошибались, называя предыдущие камни избранным нами способом? Может быть, этот последний камень обладал какими-то особыми свойствами, какими не обладали другие? Возможно, что пришельцы старались показать нам, что мы ошибались, и только последний камень был назван нами правильно?
— Возможно, ты и прав, — нехотя уступил Гольдман.
— Для расшифровки языка пришельцев нам придется на каждой стадии работы делать великое множество допущений, а для проверки их истинности мы должны предварительно, еще до попытки изучения языка этих созданий, научиться понимать их самих. Нам придется понять их поведение, привычки, культуру. Только в этом случае мы будем в состоянии приняться за их язык.
— Я вижу теперь, что ты не простой нищий, — сказал Гольдман. — Граф хорошо тебя вышколил. Но я не могу согласиться с твоими доводами по поводу слизистых людей. Если они знакомы с законами какой бы то ни было логики, то нет никакого сомнения в возможности познания их языка.
— Попробуйте подойти к этому делу с другой стороны, — сказал Пфиц. — Если вы хотите, чтобы они поняли наш язык, то как сможем мы, к примеру, перевести такие слова, как «счастливый» или «сердитый»? Что могут означать эти понятия для лужи слизи?
— В таком случае эмоции вообще не имеют реального значения. Но мы могли бы, например, попробовать разобраться в их научных теориях. Для этого пришлось бы сосредоточиться на логике их языка.
Пфиц на некоторое время задумался.
— Однажды я видел попугая, — сказал он, — который умел говорить в точности как человек. Птица говорила женским голосом и знала великое множество фраз. Насколько я понимаю, ее можно было выучить рассказывать истории. Но поведение попугая ни в коем случае не привело бы меня к мысли, что за ним стоит что-либо, кроме желания имитировать человеческий голос и заработать от владельца лишний орех в награду.
— Почему это так существенно, Пфиц?
— Потому что, отдавая массу времени попыткам изучения языка этих слизистых созданий, вы, возможно, будете в основном наблюдать автоматические действия, производимые без всякого сознательного намерения. То есть вполне вероятно, что вы впадете в иллюзию разговора со слизистыми людьми (или существами, которых вы принимаете за людей), в то время как в действительности их слова пусты и лишены какого бы то ни было смысла. Итак, каким образом сможете вы решить, являются ли слизистые существа разумными, или их поведение — автоматическое и инстинктивное, как у муравьев или попугаев, а следовательно, для них самих лишено всякого осознанного значения?
— Ты заблудился в дебрях философии, Пфиц. Просто и без затей подумай о мире, который тебя окружает, хотя бы о только что упомянутых тобою муравьях. Разве может кто-нибудь назвать их поведение разумным?
— Вы всего лишь «знаете», что они неразумны, потому что они — муравьи. По каким признакам в таком случае смогут слизистые люди отличить поведение муравьев во дворе от нашего осмысленного поведения?
— Действия муравьев отличаются повторяемостью и автоматизмом, а наши — сложны и разнообразны.
— Следовательно, вы утверждаете, что упорядоченное поведение есть признак инстинктивности. Итак, самое разумное поведение из всех — это полностью случайное поведение. Так как же могут слизистые создания продемонстрировать нам свой разум?
— Ну например, они могли бы, используя подручный материал, построить себе укрытие,
— Как это делают птицы?
— Или они могли бы реагировать на мои слова.
— Как это делает собака?
— Или показать, что они знают о собственном существовании.
— Как обезьяны, которые узнают свое отражение в зеркале?
— Ну хорошо, — сказал Гольдман. — Полагаю, что, если бы я захотел узнать, обладают ли они человеческим разумом, мне пришлось бы общаться с ними, и через это общение я смог бы воспринять, что они способны мыслить.
Пфиц торжествующе рассмеялся:
— Но ведь мы уже договорились, что, даже если мы убедим себя в том, что сумели расшифровать их язык, это убеждение ничего нам не скажет. Кто знает, может быть, в действительности мы изобрели несуществующий язык или — такое тоже возможно — его выражения инстинктивны и не имеют ничего общего с человеческим сознанием. Истинным может оказаться и утверждение о том, что, чем более разумными окажутся эти создания, тем меньше у нас шансов понять их, поскольку их язык окажется сложным и абстрактным в отличие от языков тех божьих тварей, которые в своем обиходе пользуются двумя звуками: «пошел вон» и «я здесь».
Гольдман тяжело вздохнул:
— Значит, понять их у нас меньше шансов, чем заговорить с нашими земными животными.
— Именно так, — подтвердил Пфиц. — А если не так, можете считать меня полным простофилей. По крайней мере этот спор помог нам скоротать время.
Гольдман ни в малейшей степени не был удовлетворен исходом дискуссии, зато по горло насытился философствованием Пфица.
— Я уверен, что все эти идеи ты позаимствовал из книг, так же как и все свои истории.
— Конечно, господин. Будь это мои идеи, я вряд ли стал бы бесплатно раздавать их незнакомцам вроде вас, верно ведь? Я же говорил вам, что прочел всех великих философов и добрую толику не столь великих. Граф всячески поощрял мои занятия. Кроме того, много интересного я почерпнул из общения с посетившим дом графа человеком, который полностью потерял память.
Пфиц рассказал, как однажды, когда он занимался своими обычными утренними делами, а граф наверху, как обычно, читал, кто-то громко постучал в дверь. Открыв ее, Пфиц увидел на пороге жалкую фигуру худого, оборванного и грязного человека.
— Мы не любим, когда здесь околачиваются такие оборванцы. Убирайся! — («Видите ли, — объяснил Гольдману Пфиц, — это произошло до того, как я сам превратился в нищего. Последующие испытания научили меня мыслить более широко».) — Убирайся!
— Сжальтесь надо мной, господин, — произнес незнакомец. — Я прошу только дать мне немного воды.
Странник держал в руке баклагу и имел такой печальный вид, что Пфиц, смягчившись, повел нищего к колодцу. Пока Пфиц качал воду, незнакомец не только наполнил баклагу, но и подставил голову под струю, напился и вымыл лицо и волосы.
Освежившись, незнакомец выпрямился и произнес:
— Благодарю вас, господин!
— Ты выражаешься не как попрошайка, — сказал Пфиц, — и говоришь с иностранным акцентом. Откуда ты идешь?
Незнакомец печально посмотрел на Пфица:
— Боюсь, что не имею об этом ни малейшего понятия. Я забыл, кто я, где мой дом и куда я должен идти. Все, что может мне помочь, — вот эта папка с бумагами, которую я повсюду ношу с собой.
Пфиц, чувствуя, что за всем этим кроется история, могущая когда-нибудь принести ему выгоду, без обиняков пригласил незнакомца к себе, чтобы тот немного отдохнул и что-нибудь рассказал (естественно, в пределах своих ограниченных возможностей). Они сели за стол, и Пфиц угостил нищего хлебом и супом.
— Мне думается, что я пришел из какой-то горной страны, — заговорил человек, — но, возможно, я ошибаюсь. Горы часто видятся мне во сне, так же как лицо одной женщины, но и это может быть лишь плодом праздной фантазии.
Пфиц глубокомысленно кивнул:
— Мне тоже иногда снятся такие сны.
— Несколько дней назад (я не помню, сколько именно, ибо сбился со счета) я очнулся, лежа в придорожной канаве. Солнце поднялось еще не высоко, а разбудил меня мелкий дождь. У меня сильно болела голова, и я не только не мог вспомнить, как попал в ту канаву, но забыл даже свое имя.
— Похоже, что по дороге на вас напали. Грабители, должно быть, избили вас и бросили на дороге, сочтя мертвым.
— Я размышлял об этой возможности в течение тех дней, что иду по дороге, но я не могу сказать, ведут ли долгие часы моего пути к месту назначения, или я возвращаюсь туда, откуда пришел.
— Что за папку вы несете с собой?
Незнакомец положил ее на стол.
— Да, это, возможно, единственный ключ к разгадке, коим я обладаю, но в действительности он пока лишь мешает мне понять, кто я такой. Те, кто напал на меня, если мы примем, что на меня и в самом деле напали, справедливо сочли содержимое папки бесполезным для себя. — С этими словами он открыл папку и извлек оттуда исписанный лист бумаги. — Я бы очень хотел провести один опыт, — продолжил он. — Вы не могли бы дать мне перо и чернила?
Пфиц выполнил просьбу, и незнакомец принялся что-то писать на чистой стороне листа. Потом нищий перевернул его.
— Я так и думал. Почерк в самом деле мой, хотя я сомневаюсь, что авторство этих разнообразных документов принадлежит мне. Должно быть, я работал переписчиком в том городе, откуда пришел.
— Если вы жили исключительно трудом переписчика, то потеря памяти не станет для вас непоправимой бедой, — бодро предположил Пфиц. — Но каково содержание этих бумаг?
Незнакомец приподнял уголок одного из листов и всмотрелся в текст, словно напоминая себе нечто, что может вызвать его сомнение.
— Эти документы — суть не что иное, как фрагменты большого сочинения или даже целой серии сочинений, имеющих отношение к некоему определенному месту, которое представляется мне вымышленным: к какому-то фантастическому городу, а может, даже к нескольким таким городам, целому миру или вселенной. Эти сочинения — по их форме и деталям — можно назвать энциклопедическими. Несколько раз я задумывался, не пришел ли я сам из такого невероятного города, о котором собственноручно же и написал. Если так, то не является ли самое мое существование парадоксом или иллюзией?
Пфиц рассмеялся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28