Дверь комнаты почти всегда была открыта, чтобы туда шел жар от печки. И я видел, я слышал все, что там творилось.
Моя мать забегала в кухню, подмывалась над ведром, вытиралась краешком полотенца и шла обратно в комнату, спать. Она почти не разговаривала со мной и никогда не целовала.
Самое удивительное — это то, что я был единственным ребенком. До сих пор не пойму, как мать ухитрялась избавляться от своих последующих беременностей и почему она оставила именно меня. Может, я был ее первым огрехом. Между нами семнадцать лет разницы. Вероятно, потом она научилась делать так, чтобы не попадаться или Благополучно вытравлять плод.
Я помню, что ей случалось проводить в постели много дней подряд, и тогда вокруг нее валялись окровавленные тряпки.
Разумеется, все это меня совершенно не занимало. Могу даже сказать, что у меня было счастливое детство, поскольку я и не подозревал, что детство может быть другим.
Я никогда не ходил в деревню. Мы жили возле кладбища, на самой околице, в самом последнем доме. Мне радостно было играть во дворе, возиться в грязи. Иногда небо сияло чистотой, но я больше любил ветер, дождь, облака. Дождь облеплял мне мокрыми прядями лоб, глаза, шею. Ветер сушил мне волосы, ласково трепал по щекам. Облачные чудища рассказывали о неведомых странах.
Зимой мне приходилось туже. Я любил и снежные хлопья, но не мог долго оставаться на улице. У меня не было теплой одежды, и я сильно мерз, особенно зябли ноги.
К счастью, в кухне всегда было тепло. Мать собирала коровьи лепешки, сушняк, всякий мусор и разводила жаркий огонь. Она не переносила холода.
Иногда какой-то мужчина, выйдя из комнаты, задерживался в кухне. Он долго разглядывал меня, гладил по голове, целовал в лоб, прижимал мои руки к своим щекам.
Мне это не нравилось, я боялся его, я дрожал. Но не осмеливался оттолкнуть его.
Он приходил часто. Но это был не крестьянин.
Крестьян я не боялся, я их ненавидел, презирал, они внушали мне отвращение.
А этого человека, что гладил меня по голове, я снова встретил в школе.
В деревне была только одна школа. Учитель давал уроки одновременно ученикам всех классов, вплоть до шестого.
В честь первого школьного дня мать вымыла меня, чисто одела и постригла. Она и сама приоделась как могла. Потом она отвела меня в школу. Ей было только двадцать три года, она была красива — самая красивая женщина в деревне, — и я стыдился ее.
Она сказала мне:
— Не бойся. Учитель очень добрый. И ты его уже знаешь.
Я вошел в класс и сел на переднюю парту. Как раз напротив учительского стола. Я ждал. Рядом со мной села девчушка, не очень красивая, худенькая и бледная, с косичками, торчащими по сторонам маленького личика. Взглянув на меня, она сказала:
— А ты носишь куртку моего брата. И башмаки на тебе тоже его. Как тебя зовут? Меня — Каролина.
Тут вошел учитель, и я сразу его узнал. Каролина сказала:
— Это мой отец. А там, сзади, где старшие, сидит мой брат. А дома у нас есть еще младший братик, ему только три года. Моего папу зовут Шандор, он здесь самый главный. А твоего отца как зовут? Кем он работает? Крестьянином, наверно. Здесь все крестьяне, кроме моего папы.
Я ответил:
— У меня нет отца. Он умер.
— А! Как жалко. Не хотела бы я, чтобы мой папа умер. Но ведь сейчас война, и скоро умрет много людей. Особенно мужчин. Я сказал:
— Я не знал, что сейчас война. А может, ты врешь?
— Я не врунья. Про войну каждый день говорят по радио.
— У меня нет радио. Я даже не знаю, что это такое.
— Ну и дурачок же ты! А как тебя зовут?
— Тобиаш. Тобиаш Хорват. Она засмеялась:
— Тобиаш? Какое смешное имя. У меня есть дедушка, его тоже зовут Тобиаш, но он уже старый. Почему тебя не назвали каким-нибудь нормальным именем?
— Не знаю. По мне, Тобиаш — нормальное имя. Каролина — тоже не бог весть что.
— Верно говоришь. Мне мое имя не нравится. Зови меня Линой, как все. Тут учитель сказал:
— Дети, перестаньте болтать! Лина еще успела шепнуть мне:
— Ты в каком классе?
— В первом.
— Я тоже.
Учитель раздал списки учебников и тетрадей, которые нужно было купить.
Дети разошлись по домам. Я остался один в классе. Учитель спросил меня:
— Что-нибудь не так, Тобиаш?
— Да. Моя мать не умеет читать, и потом, у нас нет денег.
— Я знаю. Не волнуйся. Завтра утром у тебя будет все, что нужно. Иди спокойно домой. Я зайду к вам сегодня вечером.
И он пришел. Он заперся в комнате с моей матерью. Только он один и закрывал дверь, когда спал с ней.
А я, как обычно, уснул в кухне.
На следующий день в школе я обнаружил у себя на парте все необходимое
— учебники, тетради, карандаши, перья, резинки, бумагу.
И в этот же день учитель сказал, что мы с Линой не будем сидеть за одной партой, потому что слишком много болтаем. Он посадил ее в середине класса, среди девочек, но там она болтала еще больше, чем со мной. А я сидел в одиночестве перед учительским столом.
На перемене старшие начали было дразнить меня. Они кричали:
— Тобиаш — шлюхин сын, Эстеркин выродок! Но учитель, высокий и сильный, вступился за меня:
— Оставьте мальчика в покое. Тот, кто тронет его хоть пальцем, будет иметь дело со мной!
И они, понурившись, отступили.
После этого одна только Лина подходила ко мне на переменках. Она делилась со мной бутербродом или печеньем. И говорила:
— Мои родители сказали, что я должна тебя жалеть, потому что ты бедный и у тебя нет отца.
Мне очень хотелось отказаться от ее бутербродов и печенья. Но я был голоден. И потом, у нас в доме никогда не бывало таких вкусных вещей.
Я продолжал посещать школу. И очень быстро выучился читать и считать.
Учитель по-прежнему захаживал к нам. Он давал мне книжки. Иногда он приносил одежду, из которой вырос его старший сын, а то и башмаки. Я не хотел их носить, я знал, что Лина узнает эти вещи, но мать заставляла меня надевать их.
— Кроме этого, тебе не во что одеться. Не ходить же тебе в школу голышом!
Да, я не хотел ходить в школу голышом, я вообще не хотел ходить в школу. Но это было обязательно. Откажись я учиться, меня арестовали бы жандармы. Так сказала моя мать. Ее тоже могли посадить в тюрьму, если бы она отказалась посылать меня в школу.
Так что, делать нечего, я ходил туда. И проучился шесть лет.
Лина говорила мне:
— Мой отец так хорошо к тебе относится. Мы могли бы оставлять одежду старшего брата для младшего, но он отдает ее тебе, потому что у тебя нет отца. И моя мать согласна с ним, потому что она тоже очень добрая и думает, что беднякам нужно помогать.
В деревне было полно добрых людей. Крестьяне и их сыновья — все они постоянно заявлялись к нам в дом, принося с собой еду.
В двенадцать лет я наконец разделался с обязательной шестилеткой, получив отличный аттестат. Шандор сказал моей матери:
— Тобиаш должен продолжать учиться. У него способности гораздо выше средних. Моя мать сказала:
— Вы же знаете, у меня нет денег, чтобы платить за учебу. Шандор сказал:
— Я могу подыскать для него бесплатный интернат. Мой старший сын уже учится в таком. Дети там живут и питаются, и платить за это не нужно. Карманные деньги я буду ему давать. Из него может получиться врач или адвокат.
На что мать сказала:
— Если Тобиаш уедет, я останусь одна. Мне-то думалось, он подрастет, наймется батраком к крестьянам и начнет приносить деньги в дом.
Но Шандор возразил:
— Я не хочу, чтобы мой сын был крестьянином. Хуже того, батраком, нищим, как ты сама.
Мать сказала:
— Если я оставила этого мальца, так это потому, что думала о старости. А теперь, когда я начинаю стареть, вы хотите отнять его у меня.
— Я-то полагал, что ты оставила этого ребенка оттого, что любила меня и любила его.
— Да, я вас любила и до сих пор люблю. Но мне нужен Тобиаш. Я не смогу жить без него. Теперь я люблю только его. Шандор сказал:
— Если ты его действительно любишь, то должна исчезнуть. С такой матерью, как ты, из него ничего хорошего не выйдет. Всю жизнь ты будешь у него камнем на шее, позорным пятном на его судьбе. Поезжай в город. Я куплю тебе билет. Ты еще достаточно молода. Тебе не дашь больше двадцати. И зарабатывать станешь в десять раз больше, чем у этих вшивых деревенских недоумков. Я сам займусь Тобиашем.
Но мать ответила:
— Я осталась здесь из-за вас и из-за Тобиаша. Мне хотелось, чтобы он жил рядом с отцом.
— Ты и впрямь уверена, что он мой сын?
— Вы прекрасно это знаете. Ведь вы меня взяли девушкой. Мне было всего шестнадцать. Вспомните-ка сами.
— Я знаю одно: ты уже много лет спишь со всей деревней. Она сказала:
— Это верно. А чем бы я жила, если не это?
— Но ведь я помогал тебе.
— Да, старыми тряпками и ношеными башмаками. А нам еще нужно было что-то есть.
— Я делал что мог. Я всего лишь деревенский учитель, и у меня самого трое детей на руках.
Мать спросила:
— Вы меня больше не любите? Учитель ответил:
— Я никогда Тебя не любил. Ты просто околдовала меня своим лицом, глазами, губами, своим телом. Ты завладела мною. Но вот Тобиаша я люблю по-настоящему. Он принадлежит мне. И я хочу позаботиться о нем. А ты должна уехать. Между нами все кончено. Я люблю свою жену и своих детей. Даже того, что родился у тебя, я люблю. Но тебя саму я больше видеть не желаю. Ты всего лишь ошибка моей молодости, самая тяжкая ошибка, какую я совершил в жизни.
Я был один в кухне, как всегда. Из комнаты до меня доносились привычные звуки, которые я ненавидел. Несмотря ни на что, они занимались любовью.
Я вслушивался. Я дрожал, лежа на своем соломенном тюфяке под одеялом, и вся кухня дрожала вместе со мной. Ладони мои блуждали по телу, стараясь согреть плечи, ноги, живот, но ничего не получалось. Меня трясло от рыданий, которые не могли найти выхода из груди. Лежа на своей подстилке под одеялом, я неожиданно понял, что Шандор — мой отец и что он хочет избавиться от моей матери и от меня.
Зубы мои выбивали дробь.
Мне было холодно.
Я чувствовал, как поднимается во мне ненависть к этому человеку, объявившему себя моим отцом, а теперь собравшемуся разлучить меня с матерью, которую и сам он решил бросить.
Во мне разверзлась какая-то страшная пустота. Я больше не мог терпеть эту муку, мне ничего не было нужно. Ни учебы, ни работы у крестьян, тех самых, что каждодневно приходили спать с моей матерью.
У меня осталось только одно желание — уехать, уйти пешком или умереть, все равно что. Я хотел очутиться как можно дальше отсюда, никогда больше не возвращаться, исчезнуть, раствориться в лесу, в облаках, ни о чем не вспоминать, все забыть, забыть, забыть.
Я достал из кухонного ящика большой нож, которым резали мясо. Я вошел в комнату. Они спали. Он лежал на ней. Их освещала луна. Это была полная луна. Круглая, яркая.
Я вонзил нож в спину мужчины и налег на него всем телом, чтобы он прошел насквозь, в грудь матери.
После этого я покинул дом.
Я долго шагал через кукурузные и пшеничные поля, через лес. Я шел в ту сторону, где садилось солнце; я знал, что там, на западе, есть другие страны, не похожие на нашу.
Я скитался по деревням, прося милостыню, воруя овощи и фрукты. Я прятался в товарных поездах, ехал на попутных грузовиках.
Наконец, сам того не заметив, я очутился в другой стране, в большом городе. Здесь я тоже продолжал попрошайничать и воровать, чтобы выжить. Спал я на улице.
В конце концов я был арестован и угодил в полицию. Меня отправили в подростковый приют для мальчиков. Тут содержались юные правонарушители, сироты и бездомные бродяги вроде меня.
Я не стал называться Тобиашем Хорватом. Я придумал себе другое имя, составленное из имен отца и матери. Теперь меня звали Шандор Лестер, я считался «военным сиротой».
Мне задавали кучу вопросов, долго разыскивали во многих странах моих выживших родственников, но Шандор Лестер так никому и не понадобился.
В приюте нас сытно кормили, мыли, обучали. Директриса была красивая, элегантная, очень строгая дама. Она стремилась к тому, чтобы мы выросли хорошо воспитанными людьми.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я смог покинуть приют и выбрать себе профессию. Захоти я обучаться какому-нибудь ремеслу, я мог бы продолжать жить в приюте, но я не переносил директрису, строгие рамки расписания и необходимость спать по нескольку человек в одной комнате.
Мне хотелось начать как можно быстрее зарабатывать, чтобы стать полностью свободным.
И я пошел рабочим на фабрику.
Вчера в больнице мне сказали, что я могу возвратиться домой и начать работать. Ну что ж, я отправился домой и первым делом спустил в унитаз все таблетки, которые мне насовал врач, розовые, белые, голубые.
К счастью, была пятница и до начала работы у меня оставалось целых два дня. Я воспользовался этим, чтобы походить по магазинам и забить продуктами холодильник.
В субботу вечером я нанес визит Йоланде. Затем вернулся к себе, выпил несколько бутылок пива и начал писать.
Я думаю Теперь у меня осталось мало надежды. Раньше я все время искал, не сидел на месте. Я ждал чего-то. Чего? Этого я и сам не знал. Но мне казалось, что жизнь не может быть лишь такой, какая она есть, иными словами, ничем. Жизнь должна быть чем-то, и вот я ждал, когда оно наступит — это что-то, и искал его.
Теперь я думаю, что ждать нечего, и потому сижу в своей комнате на стуле и ничего не делаю.
Я думаю, что где-то там снаружи есть жизнь, но в этой жизни ровно ничего не происходит. Ничего для меня.
Для других, может, что-то и происходит, вполне возможно, но это меня не интересует.
Я сижу здесь, на стуле, в своей комнате. Немножко мечтаю, так, не по-настоящему. Да и о чем бы мне мечтать? Я сижу здесь, вот и все. Не могу сказать, что мне хорошо, но я сижу здесь не для того, чтобы мне было хорошо, совсем напротив.
Я думаю, что не делаю ничего хорошего, сидя вот так, в бездействии, и что в конце концов мне все равно волей-неволей придется встать с места. Я ощущаю смутное неудобство оттого, что сижу ничего не делая целыми часами, а может, и днями, не знаю. Но я не нахожу никакого повода для того, чтобы встать и приняться за какое-нибудь дело. Не знаю, ну просто не представляю, чем я мог бы заняться.
Конечно, неплохо было бы навести хоть какой-то порядок в комнате, прибраться, что верно, то верно.
1 2 3 4 5 6 7 8