— сразу же подобрался священник.
Томазо сдвинул брови. Людей нужно было много. Два юрисконсульта, фискал, альгуасил, нотариус, приемщик… Но где и как скоро Ансельмо найдет столько грамотных людей в этой глуши?
— Хотя бы троих… — нехотя снизил требования Томазо. — Комиссара, секретаря и нотариуса.
— У нас в городе только один нотариус — королевский, — виновато пожал плечами священник, — но он — еврей, хотя и крещеный.
— Никаких евреев, — рубанул рукой воздух Томазо, вскочил и заходил по келье. — Никаких мавров, греков и гугенотов. Никого, кто имеет в роду хоть одного еретика или неверного. Никаких бастардов. Только добрые католики. Ты меня понял?
Священник неопределенно мотнул головой, но Томазо этого не увидел, — он уже смотрел в будущее.
— Вон у тебя под боком бенедиктинцев полно, — чеканил исповедник. — Большинство, конечно, мразь, но это не беда, через пару недель ненужных вычистим… Поищи среди них.
— Когда вам нужны эти люди? — осмелился подать голос падре.
Томазо прикинул, сколько времени потребуется еврею для экспертизы, а судье — для согласования допроса священника, но понял, что и новичкам в Трибунале тоже понадобится время — просто чтобы войти в дело.
— Завтра, — отрезал он.
Когда Бруно очнулся, первый, кого он увидел, был Амир.
— Ты?!
Увидеть уехавшего в далекую Гранаду соседского сына он никак не ожидал.
— Я, Бруно, я… — улыбнулся араб. — Тихо! Не вставай.
— Откуда ты здесь? — пытаясь удержать плавающее изображение, спросил подмастерье.
— На каникулы приехал, учителя разрешили… Ты ложись.
Бруно, подчиняясь не столько жесту Амира, сколько нахлынувшей тошноте, кое-как прилег на охапку сена.
— А что с Олафом?
— Ты что, ничего не помнишь? — насторожился студент-медик.
Перед глазами Бруно вспыхнул цветной калейдоскоп картинок, в основном в кровавых тонах. Он помнил многое, но главное, он помнил, как так вышло, что он убил Иньиго.
Понятно, что старшина басков поднял цену железа не вдруг. Сначала, как рассказывали мастера, сарацины перекрыли генуэзским купцам доступ в Крым — Османская держава и сама нуждалась в первосортной керченской руде для своих корабельных пушек. В результате генуэзцы взвинтили цену, и железо стало почти недоступным. Ну и в конце концов Иньиго решил, что и он имеет право на больший куш.
— Бруно! Ты слышишь меня, Бруно?! — затряс его Амир. — Ты хоть что-нибудь помнишь?
Бруно застонал — так ясно перед ним встала картина всеобщей разрухи. Едва Иньиго переговорил со своими купцами и те подняли цены, жизнь города встала, как сломанные часы. Закрыли свою лавку менялы, перестали появляться на рынке крестьяне. А затем окончательно встали продажи самых обыденных товаров — у мастеров просто не было денег. Даже воры-карманники и те ушли из города — говорят, в Сарагосу. А баски так и держали цену, не уступая ни единого мараведи.
— Часы… он вмешался в ход часов… — ответил наконец подмастерье.
— Каких часов? — не понял Амир.
Бруно с трудом открыл глаза.
— Ты помнишь, как Олафа арестовали? — навис над ним Амир.
— Но за что? — выдохнул Бруно. — Он ведь никого не убивал…
Амир, видя, что приемный сын их старинного соседа пришел в себя, немного успокоился.
— В тюрьму попадают не только за убийство, — пожал он плечами. — А Олафа за фальшивые монеты арестовали… те, которыми ты с басками расплатился.
У Бруно перехватило горло. Получалось так, что об убийстве Иньиго никто не знает, а Олафа судят за чужой грех…
— Эти монеты дал моему приемному отцу падре Ансельмо, — произнес он. — Олаф невиновен.
— Знаю, — кивнул Амир.
— Знаешь? — поразился Бруно.
— Об этом теперь весь город шумит.
Подмастерье сосредоточился. Весь город знал, что фальшивки пустил в оборот священник, и тем не менее арестован был Олаф. Составленные из горожан, как из шестеренок, невидимые часы города безбожно врали — впервые за много лет.
Охрана из двенадцати дюжих доминиканцев прибыла через два часа, а вот кандидата в Комиссары Трибунала — крупного широколицего бенедиктинца лет сорока с коробом для сбора подаяний — падре Ансельмо привел только к утру.
— Как звать? — подошел к монаху Томазо и заглянул прямо в глаза.
— Брат Агостино Куадра, — спокойно, не отводя глаз, ответил тот.
— Где учились? — тут же поинтересовался Томазо.
— В Милане, — поняв, что уже прошел первый экзамен, и внимательно оглядываясь по сторонам, отозвался монах.
— Языки? Науки?
— Еврейский. Греческий. Латынь. Римское право.
Томазо удовлетворенно крякнул: это была огромная удача.
— Взыскания были? За что?
Монах на секунду скривился:
— Как у всех… пьянство, мужеложство, недостаток веры…
Томазо понимающе кивнул. Запертые в стенах монастырей крепкие деревенские парни рано или поздно кончали именно этим набором грехов.
— А кем вы теперь, брат Агостино?.. — с интересом посмотрел на короб для подаяний исповедник.
— Отсекающим, — пожал широкими плечами кандидат. — Кем же еще?.. С моей-то фигурой…
Томазо улыбнулся. Посылаемые на сбор подаяний монахи довольно быстро усвоили, что, стоя на месте, много монет не соберешь и урока не выполнишь, а значит, будешь сидеть на каше из прогорклого овса. И как следствие довольно быстро изобрели метод коллективного вымогательства, когда жертва — как правило, небедная женщина или ремесленник — заранее тщательно выбирается, отсекается от окружающей толпы и ставится перед выбором: выглядеть перед людьми совершенной безбожницей или подать-таки милостыню.
— Отсекающим — это хорошо…
— Чего ж хорошего? — повел широкими плечами Агостино Куадра. — Весь день, как собака за костью, бегаешь.
Исповедник засмеялся и перешел к делу.
— Думаю, вы понимаете, на что согласились, да и вы меня вполне устраиваете…
Монах внимательно сощурился.
— Но у меня просьба, — призывая к особому вниманию, поднял указательный палец вверх Томазо, — о нашем с вами деле пока никому ни слова — ни настоятелю, ни братьям.
— А как же я из монастыря отпрошусь? — оторопел монах.
— А это уже не ваша забота. Ансельмо похлопочет, — кивнул в сторону молодого священника Томазо. — Он, кстати, и короб с подаянием вернет.
Падре Ансельмо покраснел. Задание было достаточно унизительным, и он помалкивал лишь потому, что заслуживал куда как большего наказания.
Монах удовлетворенно хмыкнул. Такое начало ему нравилось.
— А теперь — к присяге, — посерьезнел Томазо.
Старый Исаак Ха-Кохен провозился с «мокрой пробой» необычного мараведи до утра, а когда выяснил весовое содержание последнего ингредиента, покрылся холодным потом. Подобное соотношение золота, серебра, меди и сурьмы задавали только два монетных двора во всей Европе, и оба принадлежали Ватикану.
— За что евреям это испытание? — застонал Исаак.
Конечно же, он понимал: Папы будут причинять им беды всегда. Но проблема, с которой Исаак столкнулся, грозила всему меняльному ремеслу.
Собственно, все началось после появления спроса на старые греческие монеты из электрона — сплава золота и серебра. Ни один еврей не рисковал оценивать их выше реального содержания ценных металлов — это было запрещено уставом. Однако помешанные на своей древней истории христиане платили за них втрое, а то и вчетверо, и этим охотно воспользовались монастырские монетные дворы. В считанные годы «древнегреческие» монеты из недорогого сплава буквально заполонили Европу.
Понятно, что в своем большинстве это были примитивные итальянские подделки, однако даже самые сведущие в античных монетах менялы не имели оснований протестовать. Ведь ни монархов, изображенных на монетах, ни государств, которые они олицетворяли, в Европе давно уже не было, а значит, ничьи монетные привилегии не нарушались. А затем появились падуанцы, и с таким трудом удерживаемое евреями денежное равновесие в Европе дало еще одну — самую опасную — трещину.
Падуанцами называли бронзовые древнеримские монеты. Их с удовольствием покупали и брали в залог по всей Европе, за них охотно отдавали земли и строения, и никто не считал, что прогадал, — отчасти потому, что римские историки исправно вносили каждую новую находку в свои каталоги античных раритетов.
Исаак даже не представлял, сколько полновесных золотых мараведи и луидоров было собрано за эти бронзовые кругляши, ибо каждый новый обнаруженный монахами вид падуанца оказывался все более редким и все более ценным — именно так их описывали в каталогах.
Исаак связался с друзьями в Риме и подтвердил худшие опасения: эскизы этих «древних» монет создавали лучшие мастера современности, такие, как Кавино и Камелио, а издание каталогов контролировала Папская курия. И старый еврей уже понимал, чем заняты 34 монетных двора, безостановочно работающие на Ватикан.
«И что потом?» — задал себе вопрос Исаак.
Он чуял: это лишь начало, что называется, «проба сил». И рано или поздно отточенный на античных фальшивках опыт, помноженный на поступающее из Тьерра фирма золото и мощь рассыпанных по Европе 34 монетных дворов Ватикана, заработает в полную силу. И тогда вся система оборота драгоценных металлов рухнет.
— Бедные монархи, бедный Арагон…
Исаак не мог не видеть связи между приходом ко двору королевы духовника из Ордена, похищением с королевского монетного двора оригинальных матриц и явным почерком папских литейщиков, задавших состав «разбавленной» монеты короля. А то, что фальшивое мараведи сбыто через храм Иисусов, лишь ставило последнюю точку над «i».
Поутру, сразу после восхода солнца, сын менялы Иосиф принес председателю городского суда результаты «мокрой пробы».
— Передай отцу мою искреннюю признательность, — похлопал юношу по плечу Мади и углубился в чтение алхимических знаков.
Содержание в монете золота, отмеченного значком солнца, и впрямь было занижено — более чем в полтора раза.
«Что ж, официальный повод вызвать священника на допрос у меня уже есть…» — хмыкнул в бороду судья. Однако умнее было предварительно получить одобрение епископа.
Мади вызвал альгуасила и сунул ему заранее приготовленное письмо.
— Возьмешь самого сильного мула и отвезешь в епископат. Когда отдашь, настаивай на немедленном ответе.
Альгуасил скрылся за дверью, и Мади вдруг подумал, что падре Ансельмо наверняка будет опережать его, что бы он ни делал. В отличие от судебного собрания у церкви всегда были деньги, а значит, и все остальное: много лошадей — роскошь для судьи непозволительная; много нотариусов и писцов, много посыльных и адвокатов — короче говоря, всего, что можно купить за мараведи.
«А если не ждать?»
Мади имел право начать судебное преследование и без санкции епископа — на свой страх и риск, разумеется. Судья еще раз просмотрел данные проведенного менялой алхимического анализа монет.
«В конце концов, может быть, Ансельмо и не виноват? Ну, получил он эти деньги, скажем, в качестве дара от какой-нибудь престарелой сеньоры… и зачем же мне тогда мешкать? Надо срочно искать „первые руки“…»
Некоторое время председатель суда колебался, но соблазн как можно быстрее разделаться с этим неприятным делом уже одерживал верх.
Бруно постепенно приводил мысли в порядок. Он верил, что известный своей честностью судья заставит священника дать показания. Однако точно так же он знал, что святой отец наверняка найдет свидетелей, которые, скрестив за спиной пальцы, сто раз подтвердят, что падре Ансельмо расплатился с Олафом полноценной монетой, и где мастеровой взял эти сатанинские фальшивки, надо спросить у самого мастерового. Поэтому поутру, едва Амир вышел на кухню за очередной порцией настоя из лечебных трав, Бруно сжал зубы, перевернулся на живот и, не позволяя себе стонать, встал на четвереньки.
В такой позе он вдруг напомнил себе старшину баскских купцов Иньиго — за пару минут до смерти. Матерый, сильный, словно дикий вепрь, мужчина никак не хотел умирать и даже с выпущенными кишками пытался отползти подальше от юного подмастерья.
На кухне что-то упало, зазвенело, зашипело, и Бруно услышал, как чертыхается на своем арабском языке Амир.
«Прямо сейчас!» — понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешенному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу — с трудом удерживаясь от крика.
Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.
— Ч-черт!
Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке — и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.
— Бруно?! Ты где, Бруно?!
«Амир…» — механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.
Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.
— А часы должны идти… — пробормотал Бруно и завернул за угол дома.
Отсюда было два пути — к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.
Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад — в центр города.
Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.
— А это еще кто?
Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.
— Назад, Моро … — с угрозой произнес один, по виду старший, и положил руку на пояс.
1 2 3 4 5 6 7 8