Трудно сказать, в чем тут дело: то ли Мадрид оказался беспощаднее, чем ожидалось, то ли сам Альдани упустил что-то важное… В любом случае его еще можно было как-то понять, но то, что собиралась выкинуть Тереса, уже не лезло ни в какие ворота.Возбужденные голоса и даже крики доносились из столовой, где собрался семейный совет, до поздней ночи. Но к трем утра уставший за день сильнее других старик сдался и теперь сидел, скорбно подперев подбородок сухой желтой кистью. И только братья все еще пытались повлиять на упрямую Тересу.— У тебя же дочь! — болезненно морщился младший брат Сесил. — Ты подумала, какой пример может подать ей такое распутное поведение?! Что бы сказала наша мама, если бы могла тебя слышать?Слова сына заставили сеньора Хуана вновь вмешаться в затянувшийся спор.— Все, Тереса! — стукнул он по столу. — Надоело! Ты сегодня же возвращаешься домой и миришься с мужем!— Ни за что!Сеньор Эсперанса выпрямился на стуле:— Тогда останешься у меня. До тех пор, пока не передумаешь.Тереса только гордо вскинула голову.— А о том, что у меня в Мадриде работа, а у маленькой Долорес — школа, вы, папа, не подумали?— Никакого тебе Мадрида, пока не одумаешься, — жестко ответил старик. — Уж я-то прослежу, чтобы ты не позорила мое честное имя! Еще не хватало, чтобы люди показывали мне вслед пальцем, а тебя, дочь Долорес Эсперанса, царствие ей небесное, называли падшей! *** Чтобы вырубить подходящие жерди, Себастьяну пришлось возвращаться в усыпальницу за киркой. Он оставил сеньору Долорес, ее корсет, пояс и растерзанное платье под каштаном, продрался обратно сквозь шиповник, прошел мимо череды освещенных полной луной склепов, нырнул в темноту фамильной усыпальницы семьи Эсперанса и нащупал брошенную кирку. Прошел к ограде, перерубил сплющенной стороной кладбищенского инструмента два молодых ствола бузины, избавился от веток и бегом возвратился к оставленной в одиночестве даме. Быстро протянул узкий кожаный поясок сеньоры сквозь петли корсета, привязал концы пояса к жердям и натянул корсет на себя. Упряжь получилась, что надо, а жерди приходились чуть ниже подмышек.Себастьян сбросил упряжь на землю и кинулся заплетать черные шелковые полосы в тонкие, но прочные косички. Натянул несколько штук между жердями и осторожно перевалил тело сеньоры на приготовленное ложе. Секунду подумал и крепко-накрепко притянул оставшимися шелковыми веревками узкие щиколотки и запястья сеньоры к жердям. Такая, распятая между жердями изготовленной им волокуши, она уже не могла свалиться по пути. Себастьян удовлетворенно качнул головой, впрягся в корсет, всем телом подался вперед и стронул поклажу с места. *** Себастьян Хосе Эстебан родился в семье садовника. Садовником был его погибший от руки пьяного солдата прадед; лучшим в округе садовником считался его попавший под лошадь еще до рождения внука дед, садовником стал и отец. Матери Себастьян не помнил, но, как говорили, до того рокового дня, когда ее нашли в петле, она успела проявить изрядный вкус к фигурной стрижке кустов и формированию многоцветных и помпезных по моде того времени клумб. А потому вопроса, кем станет Себастьян Хосе Эстебан, попросту не существовало. Ни врожденная волчья пасть, ни его немота этой профессии не мешали.В свои одиннадцать лет Себастьян мог часами разминать пальцами торф для грунта, знал, когда коровий навоз начинает созревать, разбирался в тонкостях обрезки кустов и был способен щелкать увесистыми садовыми ножницами от рассвета до полудня.Пока он работал, его не били. Разумеется, от пятничной порки это не спасало, но именно к пятнице у отца, как правило, кончались деньги, поэтому в пятницу он чаще всего был трезв и относительно безопасен.Бывало, что и в пятницу отец настолько увлекался, что Себастьяну приходилось спасаться бегством, но он знал опасные симптомы наизусть. Сначала отец порол его без всякого энтузиазма, исключительно для порядка, но когда на спине Себастьяна появлялась первая кровь, лицо отца краснело, становилось багровым, глаза все больше стекленели, а кончик языка высовывался изо рта. И вот тут приходилось держать ухо востро.Избежать наказания было невозможно, а защищаться — слишком опасно. Себастьян на собственной шкуре проверял: если он сопротивляется, отец заводится гораздо быстрее. Но и чрезмерное терпение приводило к тому же результату, и вот тогда приходилось спасаться бегством.Это тоже была целая наука, и Себастьян прекрасно знал, где расположены запретные территории. Нельзя было бежать в сторону господского дома, на кухню или на конюшню. До самого заката, пока сыновья местных лавочников и мясников ловили в ручье форель, нельзя было появляться и в каштановой роще. Семнадцатилетние переростки могли перещеголять в жестокости кого угодно. Но всего беспощадней наказывалась попытка вырваться в город.После нескольких подобных попыток Себастьян поумнел и приспособился прятаться на крыше собственного дома. Если отец был достаточно пьян, то не мог забраться вслед, а если был еще слишком трезв, Себастьян всегда успевал спрыгнуть. В таком случае погоня приобретала совершенно безнадежный характер, а наказание переносилось на субботу.Правда, совершенно неожиданно он получил изрядную передышку. По субботам, сразу после получения жалованья, в доме семьи Эсперанса стал появляться падре Франсиско.Это означало, что вся дворня, включая отложивших еженедельные покупки кухарок и вынужденного оставаться трезвым отца, должна собраться на чудной зеленой лужайке возле конюшни и почти до самой вечерней службы слушать душеполезные рассуждения отца Франсиско о пользе труда в жизни земной и последующем вечном отдохновении в жизни небесной.Это были, пожалуй, самые лучшие дни. Падре сажал его рядом с собой на маленькую деревянную скамеечку, называл образцом безгрешности и трудолюбия и беспрерывно гладил по голове, а позднее, когда все расходились, уводил по аллее в глубь сада и, в искреннем восхищении чистотой этого ребенка, начинал ласкать его все сильнее, а дышать все чаще, потом внезапно бурно краснел и дрогнувшим голосом отправлял прелестное дитя помогать своему родителю в его праведных и нелегких трудах.Разговоры о боге нравились Себастьяну. Благодаря этому висящему на кресте, похожему на конюха Энрике голому мужчине он каждую неделю по нескольку часов был освобожден как от необходимости работать в саду, так и от пьяных воспитательных инициатив отца. Нет, конечно же, Себастьян знал, что его ждет, когда падре насытит свою жажду просвещения и мальчику придется вернуться в маленький домик под большим деревом в сотне метров от границы огромного господского сада, и все равно эти два часа его словно оберегал сам господь — бесконечно добрый и такой же ласковый, как падре.Счастье длилось недолго. Старый сеньор Эсперанса поговорил с падре Франсиско, и вся его душеспасительная деятельность как-то быстро сошла на нет, а кухарки вернулись на кухню. Но кое-что полезное от этих недолгих прогулок по саду в обществе падре осталось. Отец вдруг стал прятать от сына глаза, а его воспитательные меры утратили былую масштабность. А однажды он продержался трезвым около двух месяцев и после очередного дня выплат исчез на сутки и вернулся с помятым латунным дистиллятором.С этого дня он выпивал не чаще одного-двух раз в месяц, в основном когда возникала необходимость продегустировать прошедший через дистиллятор напиток, а к обязанностям Себастьяна прибавилась еще одна — по всему господскому саду собирать опавшие фрукты и корзинами приносить их в грот на самом краю огромного сада.Отец все чаще стал исчезать по ночам, неплохо одевался и все больше и больше обязанностей по уходу за садом перекладывал на подрастающего сына. Себастьян же нет-нет да и сбегал в храм поглазеть на огромное распятие Христа. Теперь он точно знал, что этот деревянный бог, если захочет, может очень и очень многое. *** Мужчины разошлись по своим спальням, а Тереса вышла на большую, нависающую над садом террасу. Она понимала, что не сможет объяснить отцу и братьям, что значит неделями ждать, когда муж соизволит снизойти до собственной жены, предпочитая пропадать у дешевых актрисок; что значит, когда тот, кому она поклялась в вечной верности у алтаря божьего храма, приходит пропахший тошнотворно сладкими духами, фальшиво целует ее в лоб и снова исчезает якобы в банк или к своему министерскому другу.«Ложь, — думала она. — Вот что такое наш брак. Одна только ложь!» Теперь Тереса вовсе не была уверена в том, что Луис не лгал и у алтаря, и очень жалела, что ей не хватило отваги уйти раньше — раз и навсегда.— Не спишь?Она обернулась. Это был Сесил.— Нет, Сесил, что-то не спится.Он подошел и встал рядом. Цикады надрывались так яростно, словно пытались изобличить перед небесами всех и вся.— Душно.Она кивнула. Сесил всегда был ей ближе остальных, но даже он не решился бы поддержать сестру в такой ситуации.— Знаешь, Тереса, я тебя в чем-то понимаю… — вздохнул он. — Но пойми и ты: даже если Его Святейшество разрешит тебе развод, а это почти невозможно… у тебя ведь есть маленькая Долорес. Как ты ей это объяснишь? А главное, как она это объяснит своим подругам?Тереса задумалась. Она сама понимала, как сложно будет и ей, и ее десятилетней дочери. Рассчитывать на цивилизованное отношение к разводу, как во Франции или Германии, ни ей, ни ее дочери не приходилось. Да и не даст ей папа Пий развода, нечего и надеяться…— Не знаю, — вздохнула она. — Если бы мама была жива, она бы что-нибудь подсказала… *** Тащить тело сеньоры Эсперанса даже на волокушах было тяжело, а многочисленные подъемы и спуски отнимали слишком много сил. Себастьян стал все чаще останавливаться, и с каждой новой остановкой отдых становился все длиннее, а переходы все короче. Дважды он натыкался на парочки влюбленных, один раз ему встретился припозднившийся рыбак, и тогда он уходил с тропы и, поминутно спотыкаясь, тащил тяжелеющее час от часу тело по зарослям.Но самое страшное произошло на последнем, пожалуй, самом крутом подъеме. Уже почти наверху изящный кожаный ремешок сеньоры Долорес лопнул, волокуши оторвались от корсета и вместе с телом резко съехали вниз, обо что-то зацепились, перевернулись и… покатились вниз по склону.Себастьян бросился догонять мертвую сеньору, но куда там… Когда он все-таки спустился и осмотрел волокуши, то растерянно всхлипнул: порвался не только ремешок, лопнули несколько стягивавших жерди шелковых веревок, и найти им замену прямо сейчас было просто негде.Стиснув зубы, Себастьян терпеливо связал порвавшиеся концы, впрягся в волокуши и, хватаясь за корни и невысокие жесткие кусты, начал подъем снова.Он смертельно устал, тело сеньоры провисало между жердей, затем начало цеплять землю, мешая идти, и когда он поднялся на самый верх, то упал рядом с сеньорой Долорес, чувствуя, что не может двинуться.Небо на востоке уже приобрело сиреневый цвет, и Себастьян знал: пройдет совсем немного времени, столько, сколько нужно, чтобы натаскать в африканскую оранжерею семьи Эсперанса десять-двенадцать ведер воды, и небо станет розовым. А потом поднимется солнце.Он поднялся через силу и внимательно осмотрел груз. Само тело за время пути почти не пострадало, но вот кружев на подранном кореньями нижнем белье сеньоры Долорес практически не осталось, как не было и обеих туфель на маленьких сухих ножках, а на шее — жемчужного ожерелья.Себастьян взглянул вниз и увидел его. Порванное попавшимся на пути корешком ожерелье лежало совсем рядом, всего-то шагах в двадцати. Он посмотрел на уже розовеющее небо, затем — на волокуши с телом сеньоры Долорес, вздохнул и все-таки заставил себя спуститься. Осторожно снял ожерелье с корешка, оскальзываясь на сыпучем склоне, вернулся наверх, секунду размышлял, а затем сунул его за воротник белой нижней рубашки сеньоры и снова влез в свою упряжь. *** Сразу не скажешь, что было тому причиной — слишком уж напряженный, суматошный день или на редкость душная ночь, но спал падре Франсиско ужасно. Раз шесть он поднимался, чтобы выпить воды, и даже облился ведром омерзительно теплой, почти горячей воды из дубовой кадки, а в четыре утра понял, что больше не может.Он поднялся, надел новое тонкое, сшитое на заказ в Мадриде, белье, затем — сутану и торопливо, радуясь тому, что попадет в божественную прохладу самого высокого и просторного городского здания еще до восхода солнца, побрел к храму. Миновал ворота и, подчиняясь многолетней привычке, двинулся вкруг двора посмотреть, все ли в порядке. И, едва сделав первый поворот, остолбенел. Дверь в сарай с садовым инструментом была распахнута настежь!— Ну, я ему покажу… — пробормотал падре Франсиско. — Сколько раз ведь говорил, что все должно быть в идеальном порядке! А вдруг ему завтра придется предстать перед господом?Он сокрушенно покачал головой и встревоженно взглянул на восток. Обещающая скорое наступление жары тонкая розовая полоска восхода ширилась на глазах.Падре Франсиско стремительно пошел мимо посаженной по его инициативе молодой лавровой аллеи, ведущей к фамильным склепам первых семей города, и мысленно похвалил себя за эту дельную мысль — аллея смотрелась превосходно. Скользнул взглядом по склепу семейства Эсперанса и застыл от удивления: дверь склепа была открыта.«Может, старик? — подумал он. — Молодые — вряд ли. Хуан тоже без моего указания убирать не пойдет… Да и второй ключ только у меня…»Падре Франсиско хмыкнул и, придав себе подобающий — торжественный и одновременно скорбный — вид, направился по аллее к склепу. Прокашлялся перед входом, с удовлетворением отметил торчащий из замочной скважины ключ и степенно шагнул внутрь.— Сеньор Эсперанса… — тихо позвал он. — Это вы бодрствуете у ложа вечного покоя рабы божией Долорес?Никто не ответил.Падре Франсиско прошел дальше, несколько раз зажмурился, чтобы глаза быстрее привыкли к темноте, и приблизился к гробнице. Нащупал ее край, наклонив голову долу, возложил на него свою ладонь и почувствовал, что пальцы провалились.
1 2 3 4 5 6