Магсуд Ибрагимбеков
Кто поедет в Трускавец
* * *
— Терпеть не могу стоять в очереди. И не стою никогда. Даже зарплату свою обычно на второй день получаю после всех, лишь бы в очереди не стоять. И в кино билеты заранее беру. Меня самый обычный разговор в очереди раздражает, самый пустячный, даже такой, который в других условиях я сам бы поддержал, — о спорте или, например, об искусстве, жутко раздражает. И еще ожидание на нервы действует. Невозможно до конца выдержать. И я не выдерживаю, ухожу, если надо больше десяти — пятнадцати минут выстоять. Впрочем, это раньше так было, когда у меня нервная система в абсолютном порядке была. А теперь меня никакими силами не заставишь в очередь встать. И не то что я какой-нибудь невротик или астеник, нет, просто нервная система у меня на все реагирует очень обостренно. Явно повышенная чувствительность, и ничего с этим не поделаешь. Единственный выход — оберегать ее от дополнительных ненужных нагрузок, что я и делаю в меру своих сил и возможностей.
Так что, если будет очередь — уйду сразу. Сделаю вызов на дом, это, конечно, хуже, гораздо хуже, придется весь вечер я боевой готовности дома проторчать, но ничего не поделаешь. Жизнь диктует свое.
В прошлый раз, месяца три назад, когда я сюда приходил, этой пальмы в коридоре не было. Это очень разумно, что пальму поставили. Вроде бы пустяк, а на больных ведь эта веселая зелень, без сомнения, благотворно подействует. Очень успокаивающе, особенно в сочетании с чистыми стеклами, желтым начищенным паркетом и лучами солнца — прямо не коридор поликлиники, а натюрморт в изумрудных и золотистых тонах в стиле Зверева. Не знаю, как на других, а на меня такие вещи сразу положительное действие оказывают. Приятно, ничего не скажешь. И у регистратуры ни одного человека нет. А уж это просто неслыханная удача и везение. Обычно у этого окошка нет-нет, а человека три-четыре всенепременно стоят. А сегодня никого. В общем, пока все складывается исключительно удачно. Заглянул в окошко — у полок с карточками две девицы со скучными лицами стоят и беседуют лениво. Улыбнулся я им, и не какой-нибудь отвлеченной вежливой улыбкой, а такой — как бы поточнее выразиться?.. — специальной улыбкой, направленной лично этим девушкам, каждой в отдельности. В ней все уместилось: и интерес к ним, и только что возникшая симпатия, и вырвавшееся, так сказать, на мгновение из-под контроля сдержанного, воспитанного человека тщательно скрываемое восхищение. Все в самых умеренных, очень точно отмеренных дозах. Они даже ведь не поняли, в чем дело, не задумались, даже не почувствовали, как все это произошло. А я уже благодаря этой улыбке автоматически перешел для них из разряда намозолившего за день глаза нудного бесполого пациента поликлиники в совершенно иной — высокий класс, законно претендующий на внимание и интерес людей. Через несколько минут без видимых усилий я узнал, как их зовут, и номер телефона, по которому их можно вызвать в дни дежурства и по которому я, возможно, когда-нибудь бы их вызвал, если не постарался бы тут же забыть этот номер, чтобы зря не загружать память. Мы поболтали славненько, а выражение лица у них при этом уже было такое, словно сидят они вечером где-то в летнем лесу на берегу уснувшей реки у потрескивающего костра, и кто-то очень приятный и обаятельный играет на гитаре и поет песни Окуджавы или Высоцкого.
А больные, сидящие у дверей во врачебные кабинеты на стульях, соединенных в длинные жесткие конструкции, смотрели на нас по-разному — усмехаясь или с завистью, в целом же неодобрительно и с досадой. А ведь разговор у регистратуры мог показаться пустым и бесполезным только человеку поверхностному и не сведущему в деле, приведшем меня в поликлинику. Для меня же этот разговор был увертюрой, настраивающей и способствующей перемещению сознания в другую реальность, массажем и разминкой боксера перед выходом на ярко освещенный ринг, полосканием горла и распеванием за минуту до первого аккорда аккомпаниатора на концерте с вывешенным аншлагом. И это не преувеличение, потому что недостойно настоящего артиста-профессионала делить свои выступления на важные и менее, относиться небрежно к состоянию формы и позволить себе хоть один срыв, пусть самый мелкий… А ведь я тоже нуждаюсь в настрое, если хотите — во вдохновении, таинственном и прекрасном вдохновении, охватывающем все существо человека, ибо во мне тоже бьется творческое начало, и дар, которым оделила меня природа еще с детских лет, ничуть не беднее, чем талант певца, шахматиста или математика. Но об этом потом…
За минуту до того, как разговор стал иссякать (кроме меня, разумеется, этого никто не почувствовал), я попросил своих девиц из регистратуры отыскать мою карточку и отправить ее терапевту. Попросил в той же тональности, в какой прошла вся беседа, попросил так, что перехода они не заметили, — словом, попросил ласковым голосом свою приятельницу негромко сыграть что-нибудь на рояле, ну хотя бы «Вальс для Наташи», налил себе полрюмки коньяку и погасил еще одну свечу из последних двух.
Карточку они стали искать одновременно, иначе и быть не могло, потому что каждая из них была уверена, что я попросил ее, только ее! И они играли, вкладывая в этот вальс всю нерастраченную энергию, которая накапливается в душе и теле молоденькой девушки, целый день снующей между унылыми шкафами до потолка с полками, на которых, выстроившись в бесконечно длинные ряды, лежат карточки-тетради, на чьих страницах невозможно, сколько ни ищи, ничего найти о человеке другого, кроме подробных описаний почти всех болезней (во все времена его существования). Болезней, причиняющих человеку муки физические или стыд, лишающих его разума или вызывающих отвращение окружающих, уносящих силу и красоту.
Умный — не умный, личность — не личность, тупица или гений — ни слова в этих карточках об этом. Есть над чем подумать любителям-знатокам. Человек перенес недавно микроинфаркт, два года назад поставил две коронки, в детстве болел дифтеритом, коклюшем. Всего три вопроса: кто он по профессии? Счастлив ли? И, наконец, талантлив ли? За каждый правильный ответ три балла!
Плоскостопие или близорукость, кариес или аппендицит, камни в почках или геморрой… Гитлер или Чаплин, Фишер или Ганди, Шаляпин или Освальд? А это моя карточка, точно моя — на обложке указано.
А они играли. И в игре их чувствовалась та свежесть восприятия, нерастраченность молодости, перед которыми были бессильны все эти ряды зафиксированных болезней. По крайней мере, в тот день. Благодаря мне? Об этом потом. Самое главное — не отвлекаться!
Нашлась и моя карточка! Сейчас придет медсестра-курьер и отнесет ее терапевту. Листаю ее. Листаю небрежно, скользя вроде бы невнимательным взором по страницам, одновременно разговаривая, чтобы не привлекать внимания, — выдавать карточки на руки пациентам запрещено. Чувство такое, как будто в руках держу технический паспорт какой-то машины, где зафиксированы все поломки и способы их исправления. Болел столько-то, выздоровел тогда-то… А болезни все однообразными благопристойные, катар верхних дыхательных путей, грипп и воспаление носоглотки. Абсолютно безобидный список. Вроде меню диетической столовой — ни бифштекса с кровью, ни телятины с хреном, ни потрохов с уксусом и чесноком и водки с маслинами. Все продумано, все предусмотрено. Ничего опасного, ничего компрометирующего. И в случае поездки — в командировку специализированную или, скажем, в зарубежную туристскую — перечень этот никак повредить не может. И с общественным, и с любым другим мнением все в порядке, сердце абсолютно здоровое, и мозг никаким недугам не подвержен. На любой пост хоть завтра! Если в делах моих когда-нибудь и появится помеха, то только не «по состоянию здоровья». Вот так вот! А сегодня мне бюллетень необходим. Хоть на недельку! Как воздух необходим. Очень моя нервная система в этом отдыхе нуждается. Если ее не беречь, она ведь в один прекрасный день и перегореть может, вроде пробок электросчетчика квартирного.
Другому, с нормальными нервами, отпуска раз в год с избытком хватает. А у меня натура тонкая, на все раздражители мгновенно реагирует, а успокаивается медленно, с остановками, а возможно, и с потерями невосполнимыми.
Меня же не только очереди раздражают. Дома как будто полегче стало, с тех пор как я получил отдельную квартиру. А вот на работе… Но сейчас об атом ни слова. Отвлекаться нельзя. Вот она идет — медсестра, по кабинетам карточки разносящая.
. А терапевт-то, выяснилось, в пять часов только будет. Еще четыре часа район будет обходить с домашними визитами. Что это получается? Второй раз сюда ехать — весь день насмарку… Здесь подождать — с ума сойти можно… Выход обязательно должен быть. Не может быть, чтобы все так было наглухо перекрыто. Не бывает так!
Господи! Осенило наконец-то! А почему, собственно говоря, мне нужен именно терапевт? Да-а… Все-таки для развитого мозга служба бесследно не проходит. Полдня всего на работе побыл, а уже в мышлении инерция наблюдается. А я же к любому врачу пойти могу, к любому, лишь бы он бюллетени имел право выписывать. К кому бы попроситься? Перед кабинетом невропатолога всего два человека, но туда я не ходок, в карточку какую-нибудь вредную запись на всю жизнь получить можно, вроде «нервного истощения» или «моторного возбуждения», не стоит связываться, хоть бюллетень там можно получить запросто, с неограниченным продлением. Это перед «Ухо, горло, нос» столько народу толпится? Верных полтора-два часа ожидания. Золотой прииск, а не кабинет, только как бы добраться до него. Очень жаль, но сквозь эту толпу не пробиться. Поглядим, что дальше. Зубной. Нет уж. Непременно в пасть полезет со всякими допотопными железками. Без всяких разговоров. Самая примитивная область медицины — стоматология. Все на средневековом уровне. Ни в чем психология современного человека здесь не учитывается. И в смысле бюллетеня наиболее бесперспективный кабинет. Дальше… Хирургический. Ни одного человека… А почему бы мне к хирургу не пойти? Итак, я иду к хирургу. А что это девицы мои переглядываются? Недоверия, даже самого легкого, не потерплю! Профессионализм во мне протестует. Придется потратить еще три-четыре минуты — тыл должен быть прочным и монолитным. Ну вот, все в порядке. Понимание с оттенком сострадания в глазах девиц достигло нужного уровня. Мятеж подавлен без репрессий, подавлен в самом зародыше. Иду в кабинет хирурга. Всего двенадцать шагов по желтому начищенному паркету, мимо пальмы с листьями в теплом свете. Мимо больных и стен, мимо каких-то дверей. Все сливается и исчезает. Я допиваю чашку крепчайшего кофе, делаю последнюю затяжку, провожу по лицу рукой, я готов, я готов… Я чувствую в себе это, оно пришло. Я готов для разговора со всеми хирургами мира. Доктор Барнард, найдите меня сейчас, вы можете сделать мне пересадку любого сердца, оно немедленно приживется. Хотите — легкие, хотите — почки. Белковый барьер для меня пустой миф. Сейчас приказываю я, мое тело; мой мозг — это резиновый шарик на моей ладони… Упругий, легкий. Удивительное ощущение, когда можешь все, когда ты над всем! Я открываю дверь, захожу в кабинет, здороваюсь. Делаю это сдержанно, с достоинством. Он сидит за столом и что-то пишет.
— Извините, я сейчас кончу, посидите минутку.
Все как надо, не придерешься. Он пишет, у него вполне интеллигентное подвижное лицо, тонкие выразительные черты, высокий лоб и усталые глаза — вполне допустим развитый интеллект. Пишет. Непредвиденная пауза. Ненужная. Самое главное — не сбиться с ритма, не потерять в себе ощущения чуда. Сосредоточиться. Чем я болен, чем же? Остановись! Никакой подготовки! Только импровизация! Он кончил писать, смотрит на меня, потом листает карточку.
— Вы в первый раз у нас? На что же жалуетесь?
На что я жалуюсь? На что я жалуюсь? Когда же это было? Ну, конечно, прошлым летом, совсем неважно когда, ведь на всю жизнь это останется в памяти. Ты только что вышел из дому утром на работу, и вдруг на расстоянии полушага от тебя раздался звук тупого удара об асфальт. Потом выяснилось, что он упал с четвертого этажа, сорвался с лесов. Но в первый момент ты ужасно испугался и у тебя заколотилось от страха сердце. Он лежал на асфальте в пыльном комбинезоне штукатура, с закрытыми глазами, без сознания. А ты бестолково суетился над ним, испытывая ощущение смертельной тоски и горя, — ты думал, что он умирает. Этот человек был в эту минуту самым родным для тебя — роднее не бывает, роднее всех людей, которых ты когда-либо знал в жизни, потому что это был первый человек, который умирал на твоих глазах. И в это мгновение ты был для него и отцом, и братом, покровителем, и защитником, и истинно мудрым вождем, скорбящим о смерти своего единомышленника. А может быть, в это мгновение ты был только тем, что именуется Человеком в подлинном, первозданном смысле этого слова. Потом он открыл глаза; и это ощущение безвозвратно оставило тебя. Ты помог ему встать и, с трудом приподняв, отнес, перетащил его в тень и сидел с ним рядом до приезда «Скорой помощи». За это время он еще два раза терял сознание, а комбинезон у него был мокрый от пота. Тебе казалось, что у него не осталось целой ни одной кости. Ты поехал с ним в больницу и ушел оттуда, окончательно убедившись, что он будет жить. А в машине он хватал тебя за руку и хрипел от боли, и у тебя не было сил смотреть ему в глаза и слышать этот хрип. И нестерпимо было слышать сдавленный крик, когда санитар раздевал его, положил руку ему на колено. Это все до сих пор стоит в глазах твоих, живет в сознании.
— Вам очень больно? — с тревогой в голосе вдруг спросил врач, вглядываясь мне в лицо.
Я кивнул головой. Никаких гримас, ни одного слова жалобы.
— Где у вас болит?
— Колено.
— Какое?
«Какое? А ведь все равно какое. Левой — правой, левой — правой… Стой!»
— Левое.
— Пройдите, пожалуйста, за ширму, разденьтесь. Помогите больному раздеться, — это он медсестре.
— Нет, нет, спасибо, я сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11