«Женщина-зима», — с улыбкой подумал он и уже через минуту провалился в сон. Глава 4 Машина подъехала к пекарне, и Люба выпрыгнула на снег. Она сразу обратила внимание на собственную походку — пока шла от машины к пекарне. Где былая легкость, где пружинистый шаг? Она тяжело брела, как усталая женщина: голова книзу, ноги поднимаются через силу. Куда это годится?Любава выпрямила спину, подняла голову и сразу наткнулась взглядом на огромный амбарный замок на дверях бывшего склада, а ныне ее пекарни, каждое утро выдающей новую партию ноздреватого деревенского хлеба. Было еще совсем темно, редкие звезды домигивали в предутреннем зимнем небе. Она потрогала замок и зачем-то оглянулась, словно могла увидеть зачинщиков такого бунта. Получается, что пекарь не вышел на работу, ее даже не предупредив? А что делать с заказчиками? Любава начинала закипать.Назад к машине уже не шла, а бежала. Щеки ее гневно горели наравне с глазами.— К Антипову поедем, пекарю.У Антоновых в доме свет не зажигали. Пекарь был ни сном ни духом. Он вытаращил на нее сонные глаза и объявил:— Так вы же пекарню продаете, Любовь Петровна! Так Пухов сказал. Он и замок повесил. Я тоже удивился сначала. А потом думаю: все может быть… Дело хозяйское…Любава задохнулась собственным возмущением. Она не знала, как сдержать себя, чтобы не взорваться, не обложить по полной программе ни в чем не повинного пекаря. День начинался как в кино. Тем не менее нельзя было терять ни минуты.Во дворе Пуховых надрывалась овчарка. Лаяла, гремела цепью, бросалась на ворота. Любава долго стучала в калитку, прежде чем Пухов — круглый маленький мужичок в накинутом поверх майки тулупе и валенках на босу ногу — неторопливо спустился с крыльца и вышел к ней за калитку. Любава поняла, что разговаривать с ней при домашних Пухов не собирается. Что-то нехорошо заныло в глубине ее существа. Но виду она не подала. Тем более что и Пухов виду не подавал — улыбался во все свое гладкое лицо, жмурился на морозце, позевывал спросонья.— Любовь Петровна! Красавица! Утречко доброе… Вот кому не спится… Смотрю — на новой машине. Дай-то Бог…Любава пропустила мимо ушей «новую машину». После того как Семен оставил ее без грузовика, она вынуждена была договариваться с соседом. Пришлось взять в аренду «уазик», а в придачу — его хозяина в водители. При ее положении это было разорение, но деться некуда. Теперь каждый ее промах, каждая деталь станут известны соседке. Сплетен не избежать.— Я что-то не поняла, Василич, насчет пекарни. Почему замок? Что за новости?— Погоди, погоди, Петровна, — все с той же сладкой улыбочкой продолжал Пухов. — Наше с тобой дело порядка требует. Так?— О каком порядке речь? Разве у меня в пекарне порядок не соблюдается? Санитарные нормы?Любаве стало жарко, и она размотала на шее платок — тонкую «паутинку».— Остынь, Петровна. Пекарня-то она, конечно, твоя, но помещение-то мое. Так?— Ну и что? — опешила Любава. — Мы тебе за аренду исправно платим. У нас с тобой договор, Василич, и ты не зарывайся. Я должна хлеб везти на точки. И кроме того, у меня — школа, детсад и детдом! Там хлеб нужен ежедневно! Свежий! Давай ключи.— Торопыга ты, — подхихикнул Пухов. — Разобраться надо. Претензии у меня к вам. Что сам-то? Я хотел с Семеном потолковать…— Что за новости, Зиновий Васильевич? Всю дорогу я документацию вела, при чем здесь Семен?— Уплачено у вас, оказывается, не все… — как бы не слыша ее, продолжал он. — И вообще… Мне помещение понадобилось. Хочу свое дело открыть.Любава разинула рот, не в состоянии вымолвить ни слова.— Ты, я слышал, с мужем-то разводиться собралась? Дело ваше. Конечно, я тебе, Любовь Петровна, не указ, но совет все же дам по праву старшего. Продавай пекарню. Одна ты это дело не потянешь. Красоту свою только надорвешь А продашь — деньги выручишь неплохие…— Спасибо за совет, — наконец обрела дар речи Любава. — Так ты что же, всерьез решил мне пекарню не открывать?!— Заморозила ты меня совсем, — крякнул Пухов и стал приплясывать от холода. Маленький круглый шут. Чего он хочет? Что ей делать? Не драться же с ним?!Пухов потер руки и повторил:— Неувязочка вышла в нашей бухгалтерии, Петровна. Я проверял на досуге. Не сходится…— Как не сходится?! — ахнула Любава, все еще не веря своим ушам. — Мы же с тобой проверяли последний раз, все сходилось! Почему же теперь…— А потом я дома, в спокойной обстановочке, перепроверил — не сходится. Как есть — расхождения. И немалые, скажу я тебе, Петровна… — Пухов прищелкнул языком так, словно сожалел, что сразу не заметил расхождений. — Ты собери бумаги-то, тогда и потолкуем. Но лучше всего — продавай! Оборудование у вас не ахти какое, но если в цене сойдемся, могу рассмотреть… Исключительно из сочувствия к тебе, Петровна, к твоему женскому положению…Любава повернулась и пошла к машине — платок размотан, пальто нараспашку. Она не хотела больше слушать эту галиматью. Этот бред собачий, что сочинил Пухов от избытка свободного времени. Она забралась в машину, напоследок оглянулась на забор Пухова, на крашеную калитку с надписью «Осторожно, злая собака». Уже светало. Небо на востоке высветлело, подернулось розовым. В домах появились огни. Кое-где дымы потянулись в небо — люди начинали топить печки.— Куда теперь? — равнодушно и сонно спросил сосед, и Любава поняла, что она одна. С прежним водителем можно было хотя бы посоветоваться, он знал их дела и был проверен временем. Теперь он вместе с машиной остался при магазине. Одна во всем мире. Наедине со свалившимися проблемами, решать которые нужно немедленно. Она не могла, как Скарлетт, сказать себе: «Об этом я подумаю завтра». Решать нужно было немедленно. Сегодня. Сейчас.«Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…» — подумала она невесело. А соседу сказала:— В город поедем. На хлебозавод. Только быстро, Слава. Бензину хватит?На хлебозаводе она договорилась, что неделю будет брать у них хлеб каждое утро. Ровно столько, чтобы хватило на школу, детсад и детдом.Когда вернулись в райцентр, уже совсем рассвело, у детдома орудовал дворник. Заведующая выбежала навстречу машине.— А мы уж решили, вы нас без хлеба оставите сегодня… — не сумев скрыть упрека в голосе, начала заведующая.— Как можно! — бодро возразила Любава — Разве такое было?— Не было, — согласилась заведующая. — Ни разу не было. Да и хлебушек ваш — не чета городскому. Я и домой беру всегда только ваш.Любава слегка стушевалась при этих словах, но тут же сказала:— С недельку придется потерпеть, поесть городского.— А что такое?— Пекарь приболел. А заменить некем. Никто, кроме него, секретов не знает.— Ну что ж, подождем…Та же картина повторилась в садике и школе. Когда последний лоток с хлебом был выгружен из «уазика», Любава отпустила водителя и закрылась дома. Мозг ее непрерывно работал. Он интенсивно и на разные лады прокручивал сразу две мысли.Одна мысль была экономическая и касалась сегодняшних убытков, понесенных от приобретения готового хлеба на хлебозаводе. Мозг неукоснительно и без труда вел подсчет предстоящих материальных бедствий, если подобные приобретения она станет делать и дальше. Она может себе позволить пару дней. Не больше. А там или она решит проблему, или нужно будет отказывать постоянным клиентам и… продавать пекарню. Чего и добивается Пухов. Глаз положил на пекарню! Прослышал, что Семен от нее ушел… Пухов!Вторая мысль была о нем. Когда в его лысую голову закралась эта «гениальная» мысль? Почему он заговорил о продаже пекарни? Кто сказал, что она собирается ее продать? Семен? Но не дурак же он, чтобы с кем-то посторонним обсуждать их дела. Он бы в лицо сказал. А его слова были такие: «Мой магазин, твоя пекарня». Или в душе он сомневался, что она справится? Решил, что захочет продать? Ни за что! Она должна справиться. Чего бы ей это ни стоило.Любава поймала себя на том, что мечется по квартире, из комнаты в комнату, в поисках чего-то. Чего? Стоп. Вот зачем она, например, полезла на антресоли? Что она там забыла? Стояла на табуретке и думала.«Думай, Любовь Петровна, думай. Мало у тебя времени, подруга. Шевели мозгами».Тут в ее мысли врезался звонок. Она спрыгнула с табуретки и в одной тапке побежала к телефону. По характеру звонка узнала межгород.— Танюша? Да, детка, да! У нас все хорошо. Ты как? Устаешь? Семинары?Любава сосредоточилась на разговоре с дочерью. Пришлось контролировать себя, чтобы не выдать ненароком. Не уронить на дочку свои проблемы. Про ссору с Семеном — ни-ни. Пусть девчонка не переживает лишнего. Она и так одна там, вдали от дома.— Мам, я чего звоню-то! — вдруг посреди разговора вспомнила дочь. — Посмотри в моих старых тетрадях по английскому самописный словарь. В целлофановой обложке. Ладно? Пошли мне его с кем-нибудь, кто в Москву едет. Ага?Любаву как прострелило. Тетрадь! Ее старая толстая тетрадь, куда она записывала все расходы-приходы, где вела все дела. Вот она, виновница сегодняшней ситуации! Вдруг все стало ясно. Она четко вспомнила тот момент, когда пришла к Пухову со своей большой зеленой тетрадью, где накануне исписала последние страницы и подклеила счета. Вести дела подобным образом ее научила старая совхозная главбух, еще когда работали в конторе. Та не признавала компьютеров, все записывала в толстую тетрадь.Любава переняла эту привычку, завела толстенную тетрадь под свою бухгалтерию. Тетрадь видала виды. В ней было все до копеечки: закупка муки, оплата аренды, долги, зарплата рабочим, прибыль и расход. Все. И перед Новым годом они с Пуховым сидели за столом в пекарне и проверяли счета. Она — с калькулятором, он — по старинке, со счетами. Она еще подкалывала его: «Тебе, Василич, нарукавников не хватает. Истинный советский счетовод». Все у них тогда сошлось. Тютелька в тютельку. Копеечка в копеечку. Она хлопнула по столу своей исписанной тетрадищей и сказала:— Все! Год кончился, и тетрадь моя кончилась!— Да уж! Конторская книга, — усмехнулся Пухов.— Отслужила свое. Можно выкинуть на помойку. А то и в печке сжечь.— Ну! В какой-то стране, я по телевизору видел, под Новый год старые вещи жгут. Выносят, разводят костры и жгут! — с азартом подхватил Пухов.— Придется поддержать традицию, — засмеялась она. Настроение тогда было хорошее, не чета теперешнему. Так вот в чем дело! Он запомнил тот разговор. Он думает, тетрадку она, как и грозилась, спалила! А не тут-то было. Не такая она дура. Да, конечно, закинула она ее куда-то, зашвырнула. А перед Новым годом как раз ремонт небольшой затеяли. Танюхину комнату готовили к приезду хозяйки. Бардак в доме был…Люба подскочила и принялась искать. Вытащила все ящики письменного стола. Вытрясла содержимое на пол. Нет тетради. И в диван заглянула, и в шкафы. Нет, как не было. На всякий случай в баню заглянула — вдруг Семен на растопку нечаянно отволок? И в сарай сходила, проверила старые Танюхины портфели. Результат нулевой. Тетрадь со всей бухгалтерией как в воду канула. * * * Ирма шла через все село укатанной санями дорогой, по первым признакам угадывая приметы весны. В ветвях тополей возле школы особенно гомонили птицы, словно передразнивая детей. С крыши магазина, с южной стороны, кусками отваливался подтаявший снег. Она свернула в проулок, нарочно делая крюк, чтобы пройти мимо своего дома. Она редко ходила той дорогой, но сегодня ей вдруг захотелось увидеть его. Дом совсем не изменился на первый взгляд. Калитка, палисадник, три тонкие вишни за забором, береза, крыша дровяного сарая — все, как было при родителях, когда они жили здесь все вместе: мама, отец, брат, сестры.Сердце сладко защемило, как от предстоящей встречи со старым близким человеком, которого ты помнишь молодым и здоровым. Дом с сожалением смотрел на нее. У Ирмы защипало в глазах. Она знала, что, подойдя ближе, заметит признаки, которые указывают на присутствие других хозяев. Но глаз отвести не смогла. Все эти приметы бросились в глаза одновременно — чужие цветы на окнах, другие занавески. Белье во дворе чужое, и собака лает другая. Ирма, не останавливаясь, прошла мимо, но и этого краткого свидания хватило, чтобы сразу в нее ворвались роем воспоминания детства. Они всегда теснились где-то поблизости. Ей казалось, что она всегда-всегда помнит одновременно все моменты своего детства. Но это было не так. Они лежали в ее душе слоями. Какое-то воспоминание таилось внизу, под другими, и вдруг неожиданно взлетало наверх и становилось пронзительно-ярким. Вот сейчас, например, всплыло утреннее зимнее — она проснулась от треска поленьев, по стенам танцуют отсветы огня. Ирма смотрит на огонь и тянет время — еще есть минутка понежиться в постели, встали только родители, сестры и брат спят. Отец топит печку, мать готовит завтрак. Запахло сдобой… Мать печет кух — немецкий пирог без начинки. Ирма вспоминает: сегодня у брата день рождения. Она вскакивает. Пробегает босыми ногами в сени, где за старым буфетом спрятан подарок — полосатый вязаный шарф. Она сама вязала на уроках труда. Получилось неплохо, она ужасно горда своей работой. Приплясывая от мороза, вкладывает в шарф открытку с поздравлением. Обертка сильно шуршит. На цыпочках возвращается в комнату. Сестры уже открыли глаза, перемигиваются. А брат делает вид, что спит. Он тактично ждет, когда они подложат подарки под стол, рядом с его портфелем. Ходят на цыпочках. Вот у портфеля уже набралась внушительная горка свертков. Сестры выстраиваются вокруг стола.— Эрик…Брат открывает глаза и с диким криком вскакивает с постели. Как трудно было ему сдерживать себя!Как была хорошо! Почему она не понимала тогда, что ей хорошо? Она, дурочка, жила ожиданием светлого будущего, подгоняла его, мечтала о любви. Лучше бы она подольше оставалась маленькой! Лучше бы родители собрались уезжать, когда она еще была совсем ребенком и не могла принимать решений! Нет, все случилось так, как случилось: началась перестройка, колхоз стал катастрофически беднеть. Работяга отец все чаще стал приходить хмурым, а мать — поговаривать об отъезде. Тогда начали поголовно уезжать все оставшиеся немцы. И Краусы уехали, и Ганны.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7