В результате уездный ревком объявил Ван Цюшэ живым примером, у которого нужно учиться, и первым делом пригласил его прочесть лекцию об «утренних указаниях» и «вечерних докладах» для ревкомовского аппарата. Потом Вану дали джип, оснащенный громкоговорителем, и он начал выступать во всех уголках уезда, делясь своим богатейшим опытом. В одно мгновение он превратился в знаменитую личность, известную даже женщинам и детям, совсем зазнался, забыл о том, что с культурой и политическим кругозором у него слабовато, и переоценил свои возможности. Когда он, словно попугай, бубнил на собраниях о необходимости критики каппутистов , он задел бывшего секретаря укома Ян Миньгао и его племянницу Ли Госян, которые в то время оказались не у дел… Этот ход сыграл пагубную роль в последующей политической карьере хозяина Висячей башни.
Тут автор должен заявить, что описанные выше современные суеверия, чуть ли не религиозные обряды, появившиеся на великой китайской земле, были порождением истории, пережитками тысячелетней феодальной темноты. В них нельзя винить какого-либо одного революционного вождя, как нельзя судить о своеобразных исторических условиях с позиции высоких абстракций. Необходимо углубленное, тщательное, объективное выявление корней болезни и ее лечение. Что же касается того, когда и где именно выражались современные суеверия, то вряд ли это так важно. Выступления секретаря партбюро Ван Цюшэ – всего лишь крохотный пример, наподобие чешуйки или коготочка.
Глава 3. В пьяном угаре
«Солдат с севера» Гу Яньшань постепенно стал известным в селе пьяницей. И все из-за того, что рабочая группа, стремясь выяснить причины его преступного отношения к государственному рису и доказать любовную связь Гу Яньшаня с Ху Юйинь, испросила согласие соответствующих инстанций и подвергла его осмотру в уездной больнице. Это ничем не отличалось от пытки. Много лет назад Гу Яньшань страстно мечтал создать семью, насладиться ни с чем не сравнимой радостью – у него это не получилось, но это было его личным, собственным горем. А тут в светлой комнате, как будто собравшей солнечные лучи со всего света, где даже глаза хотелось закрыть, его заставили раздеться догола и продемонстрировать всем свой позор! Целая группа людей в белых халатах и марлевых повязках (потом он узнал, что тут были и практиканты из медицинского училища), наклонившись над ним, щупали, мяли его, многозначительно переглядывались, а он лежал перед ними, как выхолощенный жеребец, и мелко дрожал, покрываясь гусиной кожей. Наконец он закрыл глаза, словно потерял сознание, но на самом деле все слышал, только в голове у него была тоскливая пустота. Такую же пустоту он ощутил много лет назад, когда был ранен в бою; по ногам у него текла кровь, ватные брюки намокли. Он уже думал, что умирает и не увидит скорой победы своей освобожденной земли. Но тогда он выжил – его спас боевой друг, – потом сорок дней лежал у одной старушки и вернулся в часть. Он, конечно, не умрет и на этот раз, но кто в него стрелял? Кто? И на каком поле боя? Ах да, боя против ревизионистов и капиталистов, за возрождение пролетариата, чтобы партия не переродилась, страна не утратила свой цвет и миллионы людей не погибли! Ради всего этого люди должны пройти жесточайшую проверку – и внешнюю, и внутреннюю, и духовную, и физическую. Это поле боя значительно шире, сложнее и непонятнее прежнего, когда просто стреляли по врагу.
Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем к нему подошел врач и сказал, чтобы он оделся в соседней комнате. Дверь в эту комнату была открыта, и он услышал, как кто-то в белом халате сказал:
– Этот человек уже утратил потенцию.
А другой, нежный голос (наверное, какой-нибудь практикантки, у которой еще молоко на губах не обсохло) спросил:
– Может быть, он гермафродит и ощущает себя то мужчиной, то женщиной?
Тут все белые халаты расхохотались, точно в театре на комедии, услышав особенно остроумную реплику. От их хохота даже стекла в окнах задребезжали. Как хотелось Гу Яньшаню, чтобы в эту проклятую комнату ударила молния и сожгла и смеющихся, и его самого!
В результате рабочая группа доложила укому, что Гу Яньшань, утратив классовую позицию, в течение длительного времени поддерживал в селе силы капитализма. Поскольку преступление это было серьезным, а Гу упорствовал в своих заблуждениях, группа предложила исключить его из партии, из кадровых работников и отдать на трудовое перевоспитание. Но старые работники укома, помня, что Гу Яньшань пришел на юг с Освободительной армией и до сих пор не совершал ошибок, решили дать ему возможность исправиться и ограничились строгим партийным выговором, а также понижением в зарплате.
Вскоре Гу снова появился в зернохранилище. Официально его не смещали с должности, но фактически он продолжал находиться под домашним арестом. К счастью, он уже привык жить в чулане на втором этаже и не очень страдал от этого, во всяком случае попыток к самоубийству не предпринимал.
Чем меньше регалий, тем телу легче. Когда на следующий год, словно бешеная буря, разразилась «великая культурная революция», Гу Яньшань тихо попивал свое винцо, ни во что не лез и оказался в стороне от движения. Выпив, он часто рассказывал соседским детям всякие истории, но обязательно связанные с вином: как Гуань Юй, держа в руке кубок вина, обезглавил Хуа Сюна; как Татуированный монах, напившись пьяным, разгромил горный храм и засунул в рот монашку объедки собачатины; как пьяный У Сун заснул на перевале, а потом убил белого тигра; как У Юн, подмешав зелья в вино, захватил караван с подарками; как Сун Цзян, напившись, написал на стене беседки дерзкие стихи , и так далее. Поскольку герои древних легенд редко обходились без вина, Гу Яньшань рассказывал без конца, а дети слушали без устали и никогда не обвиняли его в том, что он «торгует феодальным, буржуазным и ревизионистским черным товаром».
Зимой Гу Яньшань как-то услыхал, что Пятерня – жена Ли Маньгэна – нагнала целый кувшин отличного кукурузного самогона, да еще откормила жирную черную собаку. Взяв с собой шестьдесят юаней, Гу Яньшань снежным вечером отправился к Ли Маньгэну, выложил деньги на стол и заявил, что он покупает и самогон и собаку и не уйдет отсюда, пока не умнет вместе с хозяином. Тот в это время как раз печалился, что вынужден служить у Ван Цюшэ секретарем, а фактически – мальчиком на побегушках. В общем, Гу и Ли быстро поладили, засунули черную собаку в мешок, утопили ее на мелководье, а потом обмазали негашеной известью, чтобы шерсть слезла. Вскоре собака стала совсем голой, как хорошо откормленный поросенок. Друзья выпотрошили ее, нарезали крупными кусками и зажарили со всякими специями.
Есть собаку, да еще в снежный день, всегда считалось среди горцев приятным событием, ему радовались и взрослые и дети. К тому же в этот вечер Пятерня вместе с дочками отправилась к своей матери, так что мужчины могли повеселиться без всяких помех. Они сидели друг против друга, пили и закусывали. Один говорил:
– Ну, старый солдат, сегодня я напою тебя допьяна!
А другой отвечал:
– Да, уж сегодня я добью твой кувшин!
Начали они с винных чарок, потом перешли на чайные чашки, а закончили чашками для риса.
– Ну, давай! – говорил Гу Яньшань, чокаясь с Ли Маньгэном и выпивая чашку до дна. – Я еще никогда не напивался допьяна… Посмотрим, сколько я смогу осилить!
– Правильно, давай! А то я уже больше десяти лет делаю неверные шаги, и все из-за бабы, злой бабы… Выпьем! Считай, что это я тебя пригласил! – Ли Маньгэн осушил свою чашку и поставил ее на стол.
– Бабы? Они разные бывают. Скажу тебе: на свете самое доброе – это женщина, а самое злое – тоже женщина. Ты их не равняй, не думай, что и собачья, и коровья, и куриная нога – все весят по три фунта! Налей-ка мне еще! – Гу Яньшань протянул пустую чашку.
Они были еще не очень пьяны. Ли Маньгэн сумел сдержаться и не сказал лишнего о женщинах, а Гу Яньшань с усмешкой смотрел на него и думал: «Чего это он выхваляется и говорит, будто сам пригласил меня? Он же взял мои шестьдесят юаней, значит, это я его угощаю, черепашьего сына, я тут старший!»
Постепенно они почувствовали, будто их тела отрываются от земли, но сила в них еще есть и даже нарастает. Казалось, они попирают ногами весь мир, всех своих недругов. И они начали палочками для еды совать друг другу в рот куски мяса:
– Ешь, старина Гу, ешь, старый солдат! Это ведь, черт побери, собачье мясо, а не человечье, так что ешь!
– А я знаю людей, которые и человечье съедят! Сердца у них тверже железа, а руки и ноги – как тигриные лапы. Но начальство их холит, лелеет, считает незаменимыми… А на самом деле в них столько же совести, сколько в яйцах – костей! Разве они могут называться революционерами, борцами?
– О революции болтают, а совести не знают. Говорят о борьбе, а думают только о себе.
– Ха-ха-ха! Здорово! Ну, пей до дна! Они все больше начинали нравиться друг другу.
– Маньгэн, ну вот скажи, разве такая баба, как Ли Госян, может считаться хорошей? Была заведующей столовой, потом прыг – и руководительница рабочей группы, всех наших смирных сельчан перебаламутила, перессорила, как кошек с собаками! Потом снова прыг – и член укома, руководитель коммуны… Я не понимаю, чем она так приглянулась! Сладко пахнет, что ли? Хорошо еще, что хунвэйбины, которым на всех наплевать, повесили ей на шею старые туфли и заставили шагать перед народом… Возбужденный от выпитого вина, Гу Яньшань встал, покачиваясь, и так ударил кулаком по столу, что все чашки и палочки для еды подпрыгнули. Ли Маньгэн выплюнул на пол собачью кость и захохотал:
– Да, здорово она прыгала по-собачьи, когда ей велели плясать «танец черных дьяволов», а она не умела! Ха-ха-ха! Вообще-то она не уродлива – только злая больно, а так все умеет делать… Когда я начинал работать в районе, ее дядюшка был секретарем райкома и крепко навязывал эту стерву мне в жены… Но я тогда был слишком глуп, иначе она сейчас подо мной лежала бы! Да и я сейчас был бы по крайней мере первым секретарем коммуны…
– Ты и так парень что надо, не хнычь… Мало ли вздорных баб забиралось за многие века на головы мужиков? Вон, Помешанный Цинь называл мне: в эпоху Хань – императрица Люй Чжи, в эпоху Тан – У Цзэтянь, в эпоху Цин – Западная императрица … Скажу тебе откровенно, братец, Помешанный Цинь хоть и правый, но не так противен, как другие вредители…
– И это говоришь мне ты, старый революционер, пришедший сюда с Освободительной армией?! Я с Помешанным Цинем немало возился! Он писал мне покаянные письма, одно за другим, иероглифами величиной с палец, а рабочая группа все равно решила, что они неискренние, и чуть не поставила меня на колени на битые кирпичи… С тех пор я плевать хотел и на него, и на остальных вредителей. Даже если с ними будут жестоко обращаться, даже если превратят в свиней или собак, даже если убьют, я слова не скажу… Главное – самому выжить и чтобы не умерли моя Пятерня и дочки…
– Нет, Маньгэн, надо жить по совести. В нашем селе сейчас есть только одна по-настоящему хорошая женщина, но очень несчастная. Ты догадываешься, кто? Или Пятерня тебе совсем глаза своим подолом застила?
Говорят: вино и очищает сердце, и туманит. Глаза Гу Яньшаня покраснели – то ли от выпитого вина, то ли от набегавших слез. А Ли Маньгэн, услышав намек на Ху Юйинь, остолбенел и лишь через несколько мгновений простонал:
– Названая сестра! Нет, нет, сейчас она кулачка, я давно порвал с ней… Я мог жениться на революционерке… О, как я глуп, как я глуп! – Он дико захохотал, потом закрыл лицо руками и будто стер с него смех – оно снова стало неподвижным, одеревеневшим. – Да, я глуп, глуп… В то время я был молодым, слишком молодым, и ко всему относился чересчур доверчиво… Я не женился на ней, потому что мне пригрозили исключением из партии, но на самом деле… Стоило бы только…
– Что на самом деле? – округлив глаза, переспросил Гу Яньшань. Вид у него был почти устрашающий. – Что ты говоришь, будто собачью кость гложешь!
– На самом деле – я уж скажу тебе откровенно – едва я вспомню о ней, как сердце болит…
– Так ты еще любишь ее? Тогда я тоже скажу тебе откровенно: ты поступил не по совести, бросил камень в колодец… Чтобы спасти себя, подставил ее под жестокий удар1 Она тебя считала своим братом, попросила сберечь ее деньги, а ты передал их рабочей группе… Те, конечно, рады стараться, изобразили их чуть ли не ворованными, как доказательство проявления капитализма… Брат и сестра должны походить на птиц из одного леса, не лететь при первой же опасности в разные стороны!
– Почтенный Гу, почтенный Гу, умоляю тебя, замолчи! – Ли Маньгэн ударил себя кулаком в грудь и горько заплакал. – Каждое твое слово режет как нож… Я не знал тогда, что делать, действительно не знал… Когда я был в армии, я стискивал зубы и не боялся, не изменял, но перед рабочей группой укома что я должен был делать? Что я должен был делать? Я боялся, что меня исключат…
– Браво, Ли Маньгэн! Сегодня я заплатил шестьдесят юаней не только за самогон и за собаку, но и за эту твою откровенность! – неожиданно развеселился Гу Яньшань, видя, что бывший партийный секретарь плачет все жалобнее. – Я вижу, твое сердце еще не совсем затвердело и почернело, да и другие наши сельчане еще не до конца испортились!
– Ты, например, для всех по-прежнему «солдат с севера», надежда села, человек с лицом дикаря и сердцем бодхисатвы…
– А ты, я вижу, еще человек! Ха-ха-ха! Да, человек…
Так они плакали и хохотали до пятой стражи , то есть до первых петухов. Потом разом потянулись к кувшину и обнаружили, что он уже пуст. Отбросив чашки, друзья захохотали:
– Ладно, мать твою, кувшин оставляю тебе, завтра опять приду!
– Ты, твою мать, пьян, как Гуань Юй. Бери эту собачью ляжку, лучше завтра я к тебе приду, снова выпьем!
– Нет, не возьму – все равно ко мне ходить нельзя, я ведь еще под арестом! Пойду в свой чулан, посмотрим, сколько они посмеют меня там держать!
Снег все еще падал, тихо падал на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33