Рафаил Гругман: «Одесса. Маразлиевская, 5»

Рафаил Гругман
Одесса. Маразлиевская, 5


OCR Busya
«Рафаил Гругман «Боря, выйди с моря»»: «Зюйд-вест»; Одесса; 1995
Аннотация Если бы Паустовский не написал к этому часу «Время больших ожиданий» и не обозначил его двадцатыми годами, то я рискнул бы каждое последующее десятилетие Одессы также называть этим звучным именем. И если в тридцатых по очереди ждали хлеба, ареста и «Веселых ребят», в сороковых — победы, хлеба, ареста и «Тарзана», а в пятидесятых — ареста, освобождения и СВОБОДЫ, радуясь ей, как в известном анекдоте еврей, впустивший и выпустивший по совету ребе из своей квартиры козла, то в шестидесятых — точнее на заре их, в Одессе ждали квартиры, футбола и коммунизма. Рафаил Гругман
Одесса. Маразлиевская, 5 Можно умереть, а после еще сто раз родиться, умереть, где угодно, а родиться здесь, ибо только здесь, на склонах Ланжероновского пляжа, среди множества подстилок, чинно ступает призывно кричащее великое счастье: «Лиманская грязь! Лиманская грязь!» — и лоснящиеся от жира матроны со своими худосочными мужьями победно сверкают на солнце ярко-черными ногами. Какое счастье — грязь лимана!И только на пляже мама может ежечасно запихивать своему доходяге пахнущую чесночком молодую картошку с рыбными биточками, приговаривая: «Рафа, кушай на передние зубы!» — и походя гордо рассказывать соседкам, сколько рыбьего жира, чтоб он только не болел, она влила в него этой зимой.Но главное — это двор. Он, собственно говоря, состоит из трех дворов, и если в каменном колодце первого живет в одиннадцатой квартире наш юный герой, то в третьем, заднем, дворе обитает настоящий Суворов, Женька, внук, нет, скорей все-таки правнук того самого Суворова, основателя Одессы. В одном с ним парадном на четвертом этаже живет другая знаменитость — Изя Гейлер. Что Гейлер, что Геллер — одно и то же. Главное — Изя умеет играть в шахматы, и недавно он научил Мальчика новому правилу — пешка, защищая короля от мата, может ходить на одну клетку назад.Но самое интересное происходит тогда, когда во дворе начинается скандал. Вспыхивая внезапно, он мгновенно переходит на крик и, врываясь в распахнутые окна, выволакивает зрителей на спектакль: "Кто? Где? А… опять на втором этаже… "Двор — это и правосудие, и мировое сообщество. Он молча наблюдает, сочувственно выслушивая апеллирующие к нему стоны, и только Высший суд, наделенный полномочиями Конституционного, заседает вечером в комнате его Председателя — Наума Борисовича Вайнберга.Председатель домового комитета (в иное время я назвал бы его председателем комбеда) занимает в нашей коммунальной квартире две большие комнаты. Если к ним можно было бы добавить туалет и воду, это был бы Кремлевский дворец, а так… Грановитые палаты.Зал суда. Бесхитростная «Комета» тихо записывает для Правосудия показания сторон.Мудрый голос Председателя Вайнберга:— Симакова, так почему же вы налили Мудреновой в варенье керосин?— Я налила?— Да, вы налили.— Я налила?— Да, вы налили.— Что ты комедию ломаешь! Что, я сама его себе налила? — включается Мудренова.— А почему она моим светом пользовалась?— Каким светом?! У тебя что. совсем крыша поехала?!— Мудренова, сядьте! Симакова, что вы хотите этим сказать?— Только то, что сказала. У нас семь семей. У каждого свой звонок, кухонный стол, счетчик, и в туалете, и па кухне у нас висят семь лампочек. Каждая из них связана со своим счетчиком. Я стою на кухне, включила себе свой свет и делаю котлеты. Приходит эта мымра…Резкий голос Председателя:— Симакова, я прошу вас…— Извините — Мудренова и начинает снимать шум с варенья. Я ей говорю: «Включи свою лампочку», а она нагло на меня смотрит и говорит: «Мне свет не нужен. Тебе не нравится — выключи свой». Но я же не могу выключить свой! Мне будет темно. А она стоит, готовит и пользуется моим светом.Магнитофон скрипит, выдерживая паузу-размышление Верховного Судьи.— Мудренова, почему вы не включили свой свет?— А мне не надо было. Было восемь часов вечера. Где вы видели, чтобы в это время было темно? Ей мешает, что я там стою, пусть выключит свой свет и стоит в темноте.Рассудительный голос Вайнберга:— Вот вы же сами сказали, что было темно.— Я это не сказала. Если ей темно, пусть включит свет, а мне было светло.— Но тебе же было светло от моего света!— Я не поняла, что мы разбираем — свет или варенье? Я ей дам, если она такая скряга, четыре копейки за свет, но пусть она мне вернет за три килограмма клубники по рубль пятьдесят и за три килограмма сахара по семьдесят восемь копеек.— Я тебе должна возвращать? А фигу с маком ты не хочешь?Резкое включение Председателя:— Симакова, здесь не коммунальная кухня, а домовой совет! Ведите себя культурно!— А я ей еще культурно говорю. Ее место давно уже не здесь.— Чего это? — удивляется Наум Борисович.— Весь дом знает, что она с румынами спала!— Ты видела? Сама ты с румынами спала! У меня, между прочим, муж был па фронте!— Женщины, сядьте! У меня от вас всех уже голова болит! Начнем сначала. Симакова, варенье и свет — это две разные вещи. Каждый раз мы имеем дело только с вашей квартирой. Что, у домового комитета нет больше других дел? Вы ей должны за варенье заплатить и больше этого не делать.— Я заплатить?Первый вердикт Правосудия.— Нет, я. Вы должны ей заплатить, раз вы испортили варенье.— А пусть тогда она заплатит за воду.— За какую еще воду? — недоуменно вопрошает удивленное новым поворотом дела Правосудие.— Водопроводную. Какую еще. Когда мы проводили воду и скидывались по три рубля, она отказалась. Я ее спрашиваю: «Почему ты не даешь три рубля?» А она мне говорит: «Мне не надо. Мне воду муж со двора носит».— Ложь это! — вспыхивает Мудренова. — Я дала за воду. Это когда ее муж…— У меня нет мужа!— Значит, любовник забил туалет, я отказалась давать на чистку. Он забил, пусть он п пробивает. А я вообще целый день на работе и этим туалетом не пользуюсь.— И твой сынуля тоже?!— А что мой сынуля?!— Он что, тоже на работу ходит? Или еще в штаны делает?— Не тронь ребенка, стерва!— Мудренова! — взрывается Председатель.— Что Мудренова! Вы что, не видите, как она над нами издевается? Плетет черт знает что, а варенье испорчено! Сейчас за рубль пятьдесят клубнику уже не купишь. Она стоит хорошие два пятьдесят, если не больше.Магнитофон недовольно шуршит, послушно записывая драматическую паузу.— Симакова, я уже устал. Вы налили Мудреновой керосин в варенье?— Нет, я ей дуста насыпала.— Вы, я спрашиваю, налили Мудреновой керосин в варенье?— Ничего я ей не наливала. Она сама себе налила.— Чтоб у тебя язык отсох!— У тебя отсохнет раньше!— Женщины! Это когда-нибудь кончится?! Как вы мне все уже надое…Пленка не выдерживает благородного гнева Председателя и обрывается, прерывая для истории слушание процесса века. Дальнейшая часть его проходит за закрытыми для прессы дверьми при выключенном микрофоне, что не позволяет судить о прениях сторон. Новое включение зала суда бесстрастно фиксирует терпеливый голос Наума Борисовича:— Симакова, так как насчет варенья?— Я не на-ли-ва-ла. Пусть докажет.Рассудительное правосудие:— Варенье было испорчено после вашего конфликта с Мудреновой. Значит, подозрение падает на вас.— У нее еще был конфликт с Бжезицкой. Может, она налила?Правосудие:— Какой еще конфликт?— Она в свое дежурство и коридоре подметала и взяла веник Бжезникой.— Мой был поломан, — неожиданно робко подает голос Мудренова.Властный голос Председателя:— Давайте не будем отвлекаться. Эту жалобу мы разбирали полгода назад.— Но вы же ничего не решили. А может, Бжезицкая сейчас ей и отомстила.— Она неделю, как в больнице, — парирует Мудренова.— Не она, так другая. У тебя со всеми конфликты.— Ты — ангел!— Я с румынами не спала!— Женщины! Я закрываю заседание и передаю дело в товарищеский суд:— Правильно, Наум Борисович, я этого только и хочу. Варенье стоит денег.— Хоть в центральную прачечную! У суда нет других дел. Мудренова угрожающе:— Вас оштрафуют — и дело с концом.— Разбежались. Мне ваш товарищеский' суд до одного места. Я туда даже не приду.Второй вердикт Правосудия:— Последний раз спрашиваю: пли решаем вопрос миром, пли я передаю дело в товарищеский суд?Мудренова примирительно:— Я согласна. Пусть вернет деньги.— Ин-хулым! Ты по-французски понимаешь?Пленка заканчивается, не выдерживая такое неуважение к закону. «Столетняя» симаково-мудреновская война, прошу не путать с менее кровопролитной англо-французской, вполне могла бы по продолжительности боевых действии побить все рекорды Гиннесса, если бы в подвале у Зозулей не появился телевизор.
***
Все испортил телевизор. Он сломал привычный уклад жизни южного города и загнал всех в квартиры. Он распахнул нам окно в мир, и мы смотрим на карнавал в Рио-де-Жанейро и завидуем. Л ведь было и у нас…Я говорю об Одессе конца пятидесятых — начала шестидесятых.Я родился на улице Энгельса, бывшей Маразлиевской, улице, которую раньше называли «улицей одесских банкиров», и на которую выходит огромный старый парк.С чего начать? С эстрады перед центральным входом на стадион «Пищевик»? Или прямо со стадиона, на котором позднее я бывал ежедневно, зная в лицо игроков роковой для меня команды?Или с детского сектора, на котором летом с утра до вечера резвились толпы ребят?Конечно, с эстрады, ибо именно с нее начался для меня парк. По выходным на ней: играл духовой оркестр, а позже обязательно был концерт художественной самодеятельности. Все шли, конечно, на концерт, по никому не хотелось стоять, а посему приходили пораньше, чтобы занять места на скамейке и, так и быть, послушать оркестр.Телевизоров, как я сказал, еще не было, и по вечерам вся Одесса шла в парк.Зеленый театр, эстрада, аттракционы, лектории, бильярдные, танцплощадка — кажется, это был звездный час-парка: никогда позже не собирал он столько народу.Но главная достопримечательность его — стадион.О, футбол…По— моему, нигде в мире нет такой акустики, как на этом стадионе у моря. Я выходил во двор, и многотысячный вздох магнитом притягивал меня к этому таинству. Я шел на этот вздох, он сменялся свистом, ревом, но чаще всего это был многотысячный вздох, вздох отчаянья, вздох восторга…О, эта безумная команда!Я умирал вместе с ней и рождался, и по-моему, ни одна женщина не выпила у меня столько крови, как эта моя первая любовь.Что еще запомнил я из дотелевизионного детства? Что маленький стакан семечек стоил три копейки, а большой — пять. Что в каждом хлебном магазине были мой любимый кекс с изюмом, бублики с маком и несколько сортов сыра, который все называли почему-то голландским. Что приходили во двор лудильщики паять кастрюли, стекольщики — вставлять стекла, точильщики — точить ножи, что звенел каждое утро колокольчик, и двор просыпался от зычного: «Молоко!». «Хлеб!», «Керосин!», но это уже можно не вспоминать хотя бы потому, что лучше не вспоминать.Каждый вечер дворничиха Анна Ивановна садилась на стульчике у ворот, запирала их в десять часов вечера, и запоздалый гость или жилец, чтобы попасть во двор, должен был позвонить ей в электрический звонок. Но об этом тоже лучше не вспоминать.Помню, как мама покупала на "Привозе'' кур.— Сколько стоит эта курица?— Пять рублей.— А эта?— Тоже.— А вместе?— Девять!Мне было стыдно, но так я познавал язык «Привоза»: на базаре два дурака — один продавец, второй покупатель. Торгуйся.Что еще было в дотелевизионном детстве? Не было холодильников. Но было полное изобилие, хотя и в летнюю жару хитроумно создавался в каждой семье двухдневный стратегический запас.И, глядя на пустой парк и на полный (на всякий случай) холодильник, я задаю себе иногда грустный вопрос: а когда же было веселое? До или после?И, как ни стараюсь, не могу проснуться от зычного: "Молоко!'', потому что до этого будит меня трамвай, и я включаю телевизор, который все испортил.
***
Если бы Паустовский не написал к этому часу «Время больших ожиданий» и не обозначил его двадцатыми годами, то я рискнул бы каждое последующее десятилетие Одессы также называть этим звучным именем. И если в тридцатых по очереди ждали хлеба, ареста и «Веселых ребят», в сороковых — победы, хлеба, ареста и «Тарзана», а в пятидесятых — ареста, освобождения и СВОБОДЫ, радуясь ей, как в известном анекдоте еврей, впустивший и выпустивший по совету ребе из своей квартиры козла, то в шестидесятых — точнее на заре их, в Одессе ждали квартиры, футбола и коммунизма.Правда, должен сразу оговориться, что, возможно, коммунизма ждали не все. Сие признание — личное дело каждого; я, но молодости своей, коммунизма ждал. Он зашел в нашу квартиру сначала под видом газовых мастеров, отобрав примус и печное отопление, затем занес холодильник и телевизор, после чего пробрался в туалет и провел душ.Однако прежде чем освятить нас новейшим Заветом, коммунизм по совету Всевышнего, имевшего уже удачный опыт выбора праведника, присмотрелся к Зозулям и начал свой визит с них, осчастливив их подвал телевизором.Хотя, по правде говоря, это был третий известный мне телевизор нашего двора. Первый, в простонародье называемый комбайном, размещался в огромном корпусе вместе с радиоприемником и магнитолой в недоступном для простых смертных кабинете Алькиного отца. Иногда, когда он уходил на работу в какой-то исполком, мы тайком от Алькиной мамы пробирались в его кабинет, а Алька, с опаской поглядывая на дверь, пальцем указывал сперва на ящик, а затем на массивный черный аппарат, стоящий на таком же массивном двухтумбовом столе и загадочно называемый: те-ле-фон.Второй телевизор, именуемый «Рекорд», к счастью моему, поселился через стенку, в комнате тети Розы. Худенькая милая женщина, чуть повыше меня ростом и злым языком моей сестры называемая «проституткой», и действительности была очень доброй, тихой и одинокой. В ее комнате, выглядывающей распахнутыми окнами через весь первый двор на улицу, по выходным весело играла магнитола: "Красная розочка, красная розочка, я тебя люблю…», а вечером красиво горел красный фонарь.
1 2 3 4 5