OCR Phiper
Аласдер Грей
Пять Писем из восточной империи

содержащих сведения об этикете, государственной власти, ирригации, образовании, башмаках, воздушных змеях, слухах, поэзии, правосудии, массаже, градостроительстве, половой жизни и чревовещании в одной позабытой стране
Письмо первое
Дорогая мама! Дорогой папа! Мне очень понравился новый дворец. Он весь поделен на квадраты, как шахматная доска. Красные квадраты — строения, белые квадраты — сады. Посреди каждого строения есть двор, посреди каждого сада есть павильон. Воины, прислужницы, почтальоны, провожатые и другие люди из служебного сословия живут и работают в строениях. Каждому члену сословия почетных гостей полагается павильон. Мой павильон маленький, но красивый, и окружает его сад из вечнозеленых растений. Я не знаю, из скольких квадратов состоит дворец, но их, несомненно, больше, чем клеток на шахматной доске. До вас, конечно, дошел слух, что при расчистке места для строительства пришлось уничтожить несколько деревень и один небольшой, но славный город. Хотя слух одобрен бессмертным императором, я считал, что в нем есть доля преувеличения. Теперь я думаю, что он преуменьшает масштабы событий. Десять дней мы плыли вверх по реке от старой столицы, где, я надеюсь, вы пребываете в довольстве и счастье. Погода стояла ясная и прохладная, не было ни пыли, ни тумана. Сидя на палубе, мы видели в пяти-шести милях от берега смотровые башни деревень, а перед закатом, если встать на ноги, можно было заметить у горизонта вспышки гелиографа над городами. Но после шести дней пути не осталось даже намека на какие-либо постройки — одни рисовые поля, лишь изредка палатка инспектора по водному хозяйству. Если весь этот незаселенный простор служит для пропитания обитателей нового дворца, значит, здесь было стерто с лица земли несколько городов. Возможно, жившие в них люди теперь находятся, как и я, внутри дворцовых стен и покидают их каждый год лишь для посева и жатвы, а остальное время работают садовниками у служебного сословия.
Вы придете в восторг, узнав, кто делил со мною плавание. Все без исключения — из сословия почетных гостей: казначеи, поэты и верховные наставники, много-много верховных наставников. Нам вместе было очень весело, и мы свободно говорили друг другу такое, чего не могли бы сказать в новом дворце, где должны подчиняться новому этикету. Я спросил верховного наставника по литературе:
— Почему здесь так много верховных наставников и так мало поэтов? Не значит ли это, что тебе легче выпестовать подобного себе, чем подобного мне?
— Нет, — ответил он. — Для императора, чем больше верховных наставников, тем лучше. Он был бы счастлив, если бы население империи на четверть состояло из верховных наставников. Но уже трех поэтов хватило бы, чтобы разорвать ее на куски.
Я засмеялся, подав сигнал к общему хохоту, вознаградившему это глубокое и остроумное замечание; моему несчастному маленькому тоскливому врагу и коллеге Тоху пришлось угрюмо удалиться. Его хмурые взгляды забавляли меня всю дорогу. Тоху приучили на всех, особенно на меня, смотреть с завистью и страхом; меня же приучили на всех, особенно на него, смотреть со спокойным превосходством. Никто не знает этого лучше, чем верховный наставник по литературе, который учил нас обоих. Это не означает, что он ждет от меня лучших стихов, чем от Тоху, но это означает, что он хочет видеть в моих стихах высокие чувства, а в стихах Тоху — низкие. Ни я, ни Тоху не сочиняли еще стихов, но я верю, что буду из двоих лучшим. Я льщу себя надеждой, что вскоре император прикажет мне восславить какое-нибудь великое деяние и у меня получится именно то, что нужно. Тогда вам обоим будет за что любить меня так сильно, как вы бы хотели.
Сегодня утром, когда мы завтракали под палубой судна, Тоху спустился к нам с таким бледным лицом, что все взгляды обратились к нему. Он закричал:
— Император нас обманул! Мы плывем вниз по течению, а не вверх! Впереди великая стена, что идет вокруг империи, а вовсе не дворец, что посередине! Нас отправляют в изгнание к варварам!
Мы вышли на палубу. Он, конечно же, обознался. У великой стены есть башни с бойницами, отстоящие друг от друга на полмили, и она местами изгибается. Напротив, стена, которая заслонила перед нами горизонт, была совершенно прямая, не имела отверстий и простиралась в обе стороны, насколько хватало взгляда. За ней виднелись только две высокие конические почтовые башни — одна на западе, другая на востоке; к ним и от них во всевозможных направлениях двигались белые пятнышки почтовых голубей. Зрелище повергло нас всех в глубокое молчание. Я поднял палец, подзывая мою свиту, и спустился вниз облачиться для прибытия. Они долго провозились, надевая на меня церемониальный плащ и башмаки, после чего с большим трудом вновь подняли меня на палубу. Будучи теперь самым высоким человеком на судне, я должен был сойти на берег первым. Я переместился на нос и встал там неподвижно, напрягши прижатые к бокам руки и ни на миг не выпуская из них головной пучок врача, держащего мое левое бедро, и пышные волосы моей массажистки Адоды, жарко стиснувшей правое. Позади меня стояли секретарь и повар, отведя в стороны углы плаща, чтобы всем были видны на высоте, большей обычного человеческого роста, темно-зеленые наколенные повязки императорского трагического поэта. Не оборачиваясь, я знал, что вслед за моей свитой выстроились по ранжиру верховные наставники — первый из них ниже меня на целую голову, — за ними казначеи и, наконец, последний по порядку и по росту, несчастный Тоху, императорский комический поэт. Толщина подошв его церемониальных башмаков составляет всего одну пядь, и у него почти нет свиты. Его врач, массажистка, секретарь и повар — это одна-единственная маленькая прислужница.
Я много раз представлял себе эту картину: возвышаясь над носом судна, великий поэт приближается к новому дворцу. Мне рисовались при этом широко распахнутые ворота или двери, полицейские, сдерживающие толпу по обе стороны, и, может быть, балкон, где стоит император, окруженный коллегией верховных наставников. Но в этой гладкой стене, что была вдвое выше большого утеса, я не видел никакого прохода. У ее подножья был причал с множеством судов. Русло реки шло вдоль стены наподобие широкого крепостного рва, и мне показалось, что вода здесь течет не справа и не слева, а из-под причала. Среди орущих грузчиков и наваленных кучами тюков и бочек я заметил спокойную группу людей, одетых в черное, с прикрепленными к запястьям церемониальными гонгами и алыми наколенными повязками провожатых. Они ждали у свободной выемки причала. Нос нашего судна вошел в эту выемку. Швартовщики закрепили канаты. Я вывел процессию на берег.
Я узнал своего провожатого по зеленым туфлям, которые этим людям полагается надевать, когда они приставлены к поэтам. Он напомнил мне, что внутри дворцовых стен действует новый этикет, и повел меня со свитой к воротам. Других пассажиров развели по другим воротам. Только теперь я увидел, что в стене были сотни ворот, все высотой в половину человеческого роста и достаточно широкие, чтобы вкатить или выкатить бочку. Свита помогла мне опуститься на колени, и я пополз на них вслед за провожатым. Это была наихудшая часть пути. Мы ползли очень долго, большей частью поднимаясь вверх. Адода и врач помогали мне, как могли, по очереди толкаясь головами в подошвы моих башмаков. Пол был устлан чем-то жестким и шершавым, и я очень скоро изорвал в клочья свои наколенные повязки и расцарапал ладони. Через двадцать минут я так устал и измучился, что с трудом сдерживал рыдания, и, когда наконец мне помогли встать, я чувствовал то же, что Тоху, который клялся во всеуслышание, что никогда больше не полезет сквозь эту стену.
Новый этикет заботится о том, чтобы почетные гости не забивали себе головы бесполезным знанием. Мы не должны никуда ходить без провожатого и смотреть на что-либо выше его наколенных повязок. Поскольку мой рост составлял десять ступней, я мог опустить взгляд на эти алые полоски, лишь подавшись вперед и прижав подбородок к груди. Освещаемые попеременно солнцем и светильниками, мы шли то по паркету, то по каменным плитам, то по узорным коврам, то по плотно утрамбованному щебню. Но мне мало что запомнилось помимо боли в шее и икрах да еще причитаний Тоху, который беспрерывно жаловался своей прислужнице. В конце концов я уснул. Мои ноги продолжали двигаться, потому что их переставляли врач и Адода. Повар и секретарь, оттягивая назад полы плаща, не давали мне сложиться в поясе и упасть. Потом провожатый разбудил меня ударом гонга и сказал:
— Господин. Здесь твое жилище.
Я поднял глаза и увидел, что нахожусь в озаренном послеполуденным солнцем вечнозеленом саду. Громко щебетали птицы.
Мы стояли у густой живой изгороди из кипарисов, остролиста и тиса, поверх которой были видны только черепичные крыши некоторых строений. Треугольные пруды, квадратные лужайки и прихотливые извивы травянистой дорожки образуют симметричный узор вокруг центрального павильона. В каждом углу сада имеется маленькая сосновая роща, где на ветвях покачиваются клетки с коноплянками, жаворонками и соловьями. С одного толстого сука свисает трапеция, а на ней сидит слуга, одетый кукушкой, и подражает голосу этой птицы, которая плохо поет в неволе. В саду было много садовников: одни аккуратно подстригали кусты, другие кормили птиц, взбираясь по приставным лестницам. Одетые в черное и лишенные наколенных повязок, они были социально невидимы, что создавало восхитительную атмосферу уединенности. Провожатый негромко ударил в гонг и прошептал:
— Листы, что вырастают здесь, никогда не вянут и не опадают.
Вознаградив этот тонкий комплимент легкой улыбкой, я показал на мшистую поляну. Там меня уложили и бережно раздели. Врач очистил меня. Адода принялась ласкать мое измученное тело, пока оно все не задышало в прогретом солнцем воздухе. Тоху тем временем повалился наземь и оглушительно захрапел в объятиях прислужницы. Я велел убрать парочку за куст остролиста, откуда звук не доходил. Потом попросил заставить птиц умолкнуть, начиная с коноплянок и кончая кукушкой. По мере того как садовники накрывали клетки тканью, тишина становилась все глубже, а когда постепенно угас голос кукушки, воцарилось безмолвие, и я снова заснул.
Перед закатом Адода разбудила меня лаской и одела во что-то легкое. Повар приготовил на жаровне закуску, достав запасы из своего мешка. Провожатый нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Мы стали есть и пить; врач что-то добавил в чай, из-за чего я сделался бодрым и веселым.
— Идем! — сказал я, вскакивая с места. — За мной, к павильону!
И вместо того чтобы следовать всем извивам дорожки, я перешагнул через недавно посаженную живую изгородь из бирючины, не достигавшую мне даже до колена.
— Господин! — вскричал немало обеспокоенный провожатый. — Прошу тебя, не обижай садовников! Не их вина, что изгородь еще не высока.
— Садовники для меня социально невидимы, — ответил я.
— Но они видят тебя по долгу службы, и почетные гости не должны обижать слуг императора. Это противоречит этикету!
— Это не правило этикета, а всего лишь его условность, — возразил я, — и этикет дозволяет поэту нарушать условности у себя дома. Идем же, Тоху.
Но Тоху, которого учили сочинять комедии для простонародья, боится обижать людей из служебного сословия, поэтому я двинулся напрямик к павильону один.
Павильон пятиугольной формы стоит на невысоком цоколе, опоясанном ступенями; в каждом из углов голубая колонна поддерживает далеко выступающий карниз. В центре скошенной крыши из зеленой черепицы устроена обсерватория, а посреди каждой стены имеется дверь, увенчанная круглым окном. Двери были заперты, но это меня не смутило. Воздух был еще теплый. Садовник положил подушки на цоколь у его края, я лег на них и задумался о стихотворении, которое мне будет приказано сочинить. Это противоречило всем правилам обучения и этикета. Поэт не может знать тему, пока не получит повеление императора. До той поры он должен думать только о совершенных образцах прошлого. Но я знал, что мне предстоит воспеть великое деяние, а величайшим деянием нынешнего века стало строительство нового дворца. Сколько миллионов людей лишилось крова при расчистке места? Сколько девушек-сирот было отдано в наложницы грубым надсмотрщикам? Сколько пленников умерло от непосильной работы в каменоломнях? Сколько мальчиков и девочек было схвачено с поличным и забито насмерть при попытке отереть пот, что заливал глаза их несчастным, не справляющимся с нормой отцам? И все же стройка, которая варварам представляется длинной, хитроумно расчисленной цепью жестокостей, дала империи это спокойное, нерушимо-торжественное средоточие, где и почетные гости, и слуги могут вкушать мир и благоденствие до конца времен. Вот поистине великая тема для трагического творения. Распространялся слух, что дворец возведен вокруг того места, где река, орошающая империю, делится надвое. Если в какой-либо провинции назреет мятеж, верховный наставник по водному хозяйству может перераспределить воду так, чтобы вызвать там засуху — полную или частичную, по своему усмотрению. Слух одобрен императором, и я убежден, что он соответствует действительности.
Пока я предавался раздумьям, моя свита, возглавляемая провожатым, шла по извилистой дорожке, нарочно проложенной так, чтобы дразнить идущего. Порой они оказывались в нескольких шагах от меня, потом исчезали за павильоном, чтобы спустя долгое время возникнуть где-то совсем далеко. На небе проступили звезды. Человек-кукушка слез со своей трапеции, уступая место ночному сторожу, одетому совой. Вокруг павильона обошел садовник, развешивая вдоль всего карниза коробочки из тонкой бумаги, в которых сидели светляки. Когда процессия, пройдя положенный путь, достигла цоколя, все, кроме Адоды, выглядели усталыми, злыми и полными зависти к моему вольному обращению с условностями.
1 2 3 4 5 6