Самый кончик ее ступни выглянул как-то так прекрасно в своей непреднамеренности и был призрачно освещен. Пальчики крохотные, один к одному, ноготки блестят. Жанна спала в просторной рубашке с кружевной оторочкой. Кружева не пошлые, не аляповатые, а такие – как раз в тон, умеренные по вычурности. Полюбовавшись, Роман Романович покинул ее, спустился на землю и поплелся обратно в сарай. Даже никто не кашлянул. Ночь стояла тихая какая.
Утром за ним пришли. Один из хлопцев просунулся в нутро сарая и напомнил о вишнях, и сказал, зевая широко, что если рано встать и приняться сразу же за работу, то многое можно успеть, и что, мол, тому, кто рано встает, тому даже бог дает. Острые солнечные лучи прорезались в щели и выщербины. Роман, отряхивая солому со штанов и головы, подался было к выходу, как припомнил что-то вчерашнее, возвратился и приблизился к клетке. Стал вглядываться, – темное и непонятное. Опустился на колени и в самые щели между прутьев смотрит: лежит что-то. Выбрал из торчащих под ногами соломинок длинную, протянул и тычет ее в это самое. Вдруг, что лежало, вздрогнуло, стало пятиться, вывернулась, откуда ни возьмись, грязная рука, и оказалось, что это – человек! Роман не закричал, – крик провалился ему внутрь. Он выполз на свет и бежать. Сердце сильно билось. А на дворе все присутствуют: Мазепа, в белой праздничной рубашке, его хозяйка, хлопцы, какие-то заезжие: толстомордые, усатые, весьма с довольными мордами. Жанна спускается по лестнице, причесанная, с подведенными глазами. И все смотрят на Романа, а он, испуганный, не знает, что предпринять.
– Дурное что-то приснилось? – спрашивает Мазепа ласково. – Нужно вовремя ложиться, нельзя полуночничать. А ты, Ромаша, возвращаешься поздно. Так не надо.
– Там, там… – дрожали мелко губы у Романа.
– А что там? – подошел Мазепа поближе. – А кто там? – с притворным интересом. И говорит тише, как будто, чтобы не вспугнуть. – Крыса завелась? Или мыша? – оглядывается на своих, а те улыбаются.
– Там… человек.
– Как это, человек? Где человек? Человек?!! Че-ло-ве-е-е-ек! – позвал громко Мазепа, сложив ладони рупором. А потом приставил их к уху, чтобы лучше слышать ответ. Но ответа не последовало. – Это не человек, Рома, – приобнял он Романа и повел, – Тот, кто Гната Ивановича не уважает, кто смеется над Гнатом Ивановичем, уже не человек. Ему не место среди нас, человеков. Человек ведь всегда человека поймет. Правда? Войдет в положение, ущемит немножко этот самый – свой мелкий эгоизм. Человек с человеком всегда общий язык найдет и взаимосочувствие. А необузданного, социально-небезопасного, лютого зверя – его в клетку. Вот так, милый мой. А ты что же вишни не убрал? Проснулся давно и лентяйничаешь?
– Но Роман от тяжелой мазепиной руки уклонился и обратился к нему глаза в глаза:
– Вы же обещали.
– Что я обещал? Что не надо вишни убирать? Что-то не припомню. Мать? Хлопцы? Вы слышали такое?
– Вы обещали. Отдайте мне ее.
– Кого?! Хозяйку мою отдать?! Да ты, хлопче, уже головой поехал. Погулял под дождиком.
– Отдайте мне Жанну!
– Трясця тебя возьми! Какую Жанну? Козу, что ли, или корову? Да отродясь Жанн не знавал. Ни курицы у нас нету Жанны, ни утки. С радостью бы отдал, да нету.
– Вы врете все. Вы мне обещали. Я исполнил, все работы переделал. А вы из злости. Вы – злой. Вашим заданиям, – им конца края нет. Хотите и меня сгноить? Так не выйдет! Я вас всех сдам! Всю вашу шарашку! И вас, и ваших холопов, и ваших хозяев!
– А ну, хлопцы, – зашипел Мазепа, – хватайте-ка его. Рано сбудили, нужно опять в сарай. Хватайте его и вяжите!
Тут началась котовасия. Роман Романович выявился на деле здоровенным кабаном и оказал сопротивление, хотя никто от него не ожидал, а ждали, наоборот, покорности. Действую не профессионально, но отчаянно, он метался по двору и умел ловко ускользнуть от здоровяков хлопцев, при случае заехав одному локтем в ухо, а другому ногой в пах. Пробегая, он поронял все, что висело на гвоздях у летней кухни: тазы, кастрюли, чавунцы, перевернул лавочку, выбил подпорки из-под винограда. Хозяйка только всплескивала руками, видя, как гибнет хозяйство. Пес, совершенно ополоумев, кусал уже всех подряд. Откуда-то с гагаканьем выплеснулась на простор целая река уток. Выбежала кобыла. Ее пытались обуздать, но она увертывалась и от страха принялась лягать пса. Заезжие попрятались в машины. Мазепа, безмолвный, багровел. Вскоре хлопцы вернулись к нему с пустыми руками, – Роман как в воду канул. «Вот он!» – захрипел Мазепа, указывая на лестницу, – там Роман Романович старался стащить девушку, укрывшуюся было наверху. Она отбивалась, царапалась и кричала истерично: «Что ты пристал ко мне?! Я никакая не Жанна! Не Жанна я! Папа! Мамочка!» Роман что-то твердил ей, положив руку на сердце, но уже хлопцы напирали снизу. Тогда он отчаянно скакнул с лестницы на крышу курника, провалился по пояс, но выкарабкался, перебрался на сарай и спрыгнул по ту сторону его. И, как оказалось, прямиком в розовые кусты. Мазепа орал хлопцам, чтобы незамедлительно догоняли. Затем вернул их и приказал натравить пса. Но пес еле дышал после кобыльих любезностей. Тогда Мазепа вскричал: всем на мотоциклы, в автомобили, и догнать любой ценой, живым или мертвым взять, не то, мол, будете без голов ходить, а сам поднял лавочку и присел отдышаться. Вдруг как снег на голову, – когда двор опустел, – Роман Романович. Он, оказывается, никуда не убегал. Вспрыгнул кобыле на спину и погнал на огороды, по картошке, по кабачкам, в овраг. У Мазепы случился удар. Он трясся и хлопал беззвучно губами, как окунь, выкинутый на берег, но никто не слышал его.
* * *
Когда знойно и жжется полуденное солнце, того, кто необходим, следует искать в тени: в хате или в летней кухне, или на стульчике под вишнями, где ветер возникает и прогоняет на какое-то мгновение душный жар. Но под вишнями, на свободной от хозяйственной утвари лужайке, поросшей хорошим высоким cпорышом – никого. Покинутый лежит велосипед – прислонился к козлам. В хате сквозь окна видно, что пусто. В летней кухне тоже. В саду, в огороде, в палисаднике, у тыльной калитки, где сложены, а частью и раскиданы беспорядочно дрова – безмолвие. Молчат и прыщавые гарбузы, сваленные у забора. Как будто бы радио прорывается – из старой хаты, но сказать с уверенностью и определенностью нельзя: слишком далеко для слуха. Старая хата за новой и, – пообросла чуть-чуть лопухами. Над ее порогом завеса, простелки ведут в комнату. В комнате пусто. Через тяжелую густо окрашенную с кованным крючком дверь – в следующую. Пусто и там. Поднимая легкую запону, в третью – как небольшой закуток, – в ней с громоздкой, иссеченной временем столешницей стол. Бумаги разложены, амбарные книги с желтыми разлинованными страницами. Влажная здесь прохлада, и даже какое-то дуновение трогает листы, подворачивая слегка с краев. Но Роман Романович прижимает их ладонью. Роман Романович здесь, одинокий.
Гадалка: так вы не бросать желаете, а просто послушать? Все давно закончилось, улеглось и успокоилось. Мазепу свезли в больницу, а его люди нагрянули и никого не застали: тот, кто им нужен был, – скрывался. Мать избили, дом перевернули вверх дном. Ушли, но обещали вернуться. А тут случились перевыборы. Старый голова проиграл, и явился на его место новый. Он погнал всю прежнюю команду и, между прочим, прокурора – родного брата Мазепы. Кого мог, показательно отдал под суд, за мошенничество, воровство и распродажу металла, Мазепу же – за истязания людей и присваивание державных угодий. Имущество его конфисковали и распределили по чинам, в соответствии с рангом, семью выселили, хлопцев поразбирали. Дочку, говорят, видели в Москве, поселковые наши, когда ездили на подработки. А может, и обознались. Сколько их там молодых, бестолковых, в Москве! Сколько околачивается!
Гадалка заворачивает карты в платок, кладет далеко, задвигает чашки и синие фужеры.

1 2 3 4 5 6 7