OCR Reshka
«Рассказы магов»: СПб, Азбука-классика; Москва; 2002
ISBN 5-352-00151-2
Аннотация

Хосе Васконселос
Трагическая охота
* * *
Мы четверо были закадычными приятелями и дали друг другу прозвища, соответствующие названию страны, откуда каждый был родом: Колумбиец, Перуанец, Мексиканец; четвертый был уроженцем Эквадора, и для краткости мы звали его Кито. Случай свел нас несколькими годами раньше на большой сахарной плантации на перуанском побережье. Днем каждый был занят своими обязанностями, а в свободные вечерние часы мы собирались вместе. Поскольку мы не были англичанами, карточная игра не привлекала нас; зато мы вели бесконечные споры, которые часто едва не заканчивались ссорой. Это не мешало нам с искренним нетерпением ждать следующего вечера — иногда, чтобы продолжить прерванный спор, подкрепляя его новыми аргументами, а иногда, чтобы заверить друг друга — рукопожатием и взглядом — в том, что резкие слова, сказанные накануне, не в силах нанести ущерба нашей преданной дружбе. Воскресные дни были отданы охоте; скитаясь по зарослям в расщелинах гор, мы выслеживали, как правило, не очень успешно, различную живность, которая водится в жарком прибрежном климате, или развлекались в часы сиесты, стреляя влет птиц, скользящих в лучах полуденного солнца.
Со временем мы сделались неутомимыми ходоками и меткими стрелками. Не раз во время этих вылазок, оказавшись на какой-нибудь возвышенности, мы различали вдали величественную громаду горных хребтов, и непреодолимое желание испытать свои силы охватывало нас. Особенно заманчивыми казались нам заандские земли: тучные девственные плоскогорья, которые простираются по ту сторону гор и тянутся по бескрайним просторам Бразилии до самого Атлантического океана. Дикая природа словно звала нас на свое лоно. Первозданная живительная мощь сельвы сулила омолодить нас душой и телом, подобно тому, как год от года она утолщает и делает крепче стволы деревьев. Не раз строили мы самые безрассудные планы. И, как это бывает обычно, стоит чего-нибудь сильно захотеть, твое желание исполнится. Ведь, в конце концов, порядок вещей и ход событий в мире в значительной степени зависят от усилий нашего воображения; мы долго вынашивали наш замысел, и мы осуществили его. Наши отпуска удачно совпали, нашлись свободные деньги, и вот, обзаведясь хорошими винтовками, необходимыми припасами, горной и болотной обувью, четырьмя гамаками и наняв полдюжины надежных индейцев, мы поднялись в последних числах тысяча девятьсот шестнадцатого года по андским склонам и двинулись вниз к необъятному океану зелени.
Область вечных снегов осталась позади. Самый высокий хребет сьерры уже едва виднелся вдали; мы взошли на него и спустились вниз без каких-либо происшествий. Даже не понадобилась взятая на всякий случай особая трава, которую индейцы жуют как средство от горной болезни, — никто из нас не почувствовал недомогания, что, конечно, объясняется медленностью нашего подъема, подчиненного шагу мулов. Между тем пассажиры, поднимающиеся поездом на такую высоту, вынуждены расплачиваться за скорость передвижения приступом горной болезни. Не потому ли, что человеческий организм — плоть от плоти природы — ею самой устроен так, что привыкает к окружающей среде постепенно? А железная дорога — создание человеческого разума — подвергает слишком суровому испытанию ритм нашей телесной жизни, которая влачится во прахе, не в силах угнаться за полетом ума?
Индейцы знали здесь каждый камень и вели нас вниз какими-то кратчайшими, им одним известными тропами.Бессчетные вершины, которые с высоты казались крошечными и жались так далеко внизу, что вид их вызывал разочарование, по мере того как мы спускались, становились внушительными и отодвигались. Горные цепи вздымались ввысь, преграждая нам путь. Иногда перед нами возникала какая-нибудь долина, одна из тех широких расселин, гаваней в горном море, за которыми открываются новые каменные массивы, и нашим глазам представала уже не величественная панорама пиков и могучих, надвигающихся друг на друга громад, а мирная картина лугов, окруженных горами заметно более низкими, чем те, через которые мы перевалили. Мы отпускали тогда поводья мулов и весело скакали вниз, наслаждаясь спуском, радостно, как звери, втягивая ноздрями терпкий низинный воздух.
Пересекая многочисленные плато, преодолевая все еще труднопроходимые перевалы, мы продолжали двигаться в сторону амазонской сельвы. Во время последних переходов по горным отрогам пейзаж резко изменился: вместо сплошного безжизненного и выжженного солнцем камня, склоны стали покрываться пахучими развесистыми соснами и дубами. Чем ниже мы спускались, тем сильнее становилась жара, и растительность вновь приобретала густоту и пышность. Шумно бежали полноводные ручьи.
Наконец местность сделалась ровной; мы продвигались вперед вдоль берега реки, отвоевывая каждый шаг у буйной, густой зелени. Однажды утром мы с удивлением отметили, что от гор остался только резной контур на горизонте, отдаленный и величавый. Здесь, внизу, жужжание насекомых оглушало нас, дышать было трудно. Сильнее, чем разряженный воздух Анд, одурманила нас экваториальная дрема, усыпляющая волю и одновременно раздражающая воображение, подобно какому-нибудь редкостному наркотику.
Утро приходило в мир во всем праздничном своем великолепии: сияли небеса и пышные исполинские заросли оживали, наполняясь гомоном птиц, шумным хлопаньем их крыльев. По вечерам закатное зарево догорало, как огромное пожарище; сумерки сгущались мгновенно, непроглядная черная ночь опускалась на землю, и в этой тьме ярко полыхали фосфорическим светом огромные звезды.
* * *
Сельва захлестнула нас со всех сторон, она поглотила нас и в то же время укрыла от палящих лучей солнца. Когда волей случая дорога приводила нас на более или менее возвышенное место, откуда можно было обозреть окрестности, нам открывался неоглядный, колеблющийся и пустынный простор: зеленая пучина дыбилась и бурлила, как огненная лава только что созданного и еще не застывшего мира.
Испаноамериканцы правы, когда называют дебрями бассейн Амазонки: леса образуют здесь настоящие дебри; кроме того, здесь живы дыхание и тайна первых дней творения.
После нескольких незабываемых дней пути по величественной сельве, где жизнь, похоже, еще только ставит опыты, мы вышли к поселению на берегу реки Мараньон. Здесь нам предстояло переменить способ передвижения. В тех местах, куда нас влекло, уже не было дорог: все поросло непроходимыми зарослями кустарника, и проникнуть туда можно было, лишь спустившись вниз по реке на каноэ. Там мы надеялись осуществить заветную цель нашего странствования: поохотиться на диких американских кабанов.
Как нам рассказывали, они передвигаются стадами в несколько тысяч голов; заняв какой-нибудь участок, они истребляют всю траву и сразу же уходят, соблюдая воинский порядок, на новое пастбище. Справиться с ними не составляет труда, если напасть, когда они разбредутся, набивая брюхо, подобно войску, вкушающему радость победы; напротив, голодные, они бывают весьма опасны. В надежде встретиться с ними мы и скользили теперь вниз по реке в легком каноэ среди царственных лесов, где не ступала нога человека, погрузив в лодку наши припасы и доверившись четырем гребцам из местных жителей.
Однажды утром мы сделали остановку возле небольшой прибрежной деревушки. Посоветовавшись с местными индейцами, мы решили высадиться чуть дальше, предполагая переночевать на берегу, а на следующий день попытать счастья в лесу.
Выбрав спокойную заводь, мы приблизились к берегу и после недолгих поисков нашли прогалину, где и решили остановиться. Выгрузив из лодки провизию и снаряжение, крепко привязали ее и с помощью индейцев разбили лагерь в полукилометре от берега. Мы предусмотрительно отметили путь от места высадки, чтобы не заблудиться в густых зарослях. Индейцы отправились ночевать в деревню, где мы останавливались утром, твердо обещав вернуться через два дня. Мы же с рассветом решили идти на добычу.
Едва стало смеркаться, мы, несмотря на сильную жару, сгрудились у костра, чтобы видеть лица товарищей, инстинктивно ища поддержки. Немного поболтали, покурили и, почувствовав наконец, насколько мы устали, начали устраиваться на ночлег. Гамаки решено было повесить, привязав их одним концом к общему дереву, надежному, хотя и не очень толстому, а другим концом — к соседним стволам. Каждый взял с собой винтовку, запас патронов и часть провизии, которую никак нельзя было оставлять на земле. Вид оружия напомнил нам, где мы находимся, и, чтобы перебороть смутное чувство страха, вызванного неизвестностью, мы начали смеяться, кашлять и громко разговаривать; но усталость взяла верх, та крайняя усталость, которая заставляет солдата выронить ружье и, презрев опасность, погрузиться в сон, пусть хоть самый жестокий враг близко. Мы даже не заметили спокойного нездешнего величия этой тропической ночи!
Не знаю, разбудил ли меня свет зари, уже ярко разлившийся по небу, или какой-то непонятный шум, — я проснулся первым и, присев в гамаке, огляделся вокруг, но увидел лишь царственное пробуждение жизни от ночного забытья. Я окликнул моих ленивых товарищей, и, когда все проснулись и стали одеваться, собираясь покинуть свои подвесные койки и спрыгнуть на землю, внезапно вдали послышался отчетливый шум, похожий на треск грубо раздвигаемых веток. Но поскольку он больше не повторялся, мы успокоились и, спустившись на землю, умылись из походных фляг, не спеша приготовили завтрак и с удовольствием поели. Было около одиннадцати часов, когда, вооружившись и собравшись в путь, мы были готовы прорубить проход в стене леса, но настойчивый и близкий треск в чаще заставил нас изменить намерения; инстинкт толкнул нас искать убежище в гамаках; мы снова подняли наверх оружие и боеприпасы и, повинуясь одновременно пришедшей всем в голову мысли, что не худо бы поместить в безопасное место и провизию, подняли и ее тоже; наконец вскарабкались сами. И едва только мы устроились поудобнее, лежа на животе с винтовками на изготовку, как в тот же миг долгожданные кабаны, черные и юркие, ручьями хлынули из чащи. Мы встретили их ликующими криками и меткими выстрелами. Несколько животных сразу упали, забавно всхрюкивая; но десятки новых выходили из леса; мы стреляли и стреляли, пока не кончатся патроны в магазине, останавливались, чтобы перезарядить винтовки, и снова продолжали стрельбу; высота наших гамаков придавала нам уверенность.
Добыча исчислялась уже дюжинами; целясь одним глазом, мы бегло оценивали другим величину нанесенного урона; но бессчетные тучи кабанов все выходили из сельвы и, вместо того чтобы двигаться дальше или обратиться вспять, лезли, как слепые, прямо под пули. Время от времени мы бывали вынуждены прекратить огонь, потому что от частой стрельбы винтовки раскалялись. Пока они остывали, мы курили и обменивались веселыми репликами, похваляясь нашей удачей. Нас забавлял нешуточный гнев кабанов, которые грозно задирали в нашу сторону свои рыла, совсем нам нестрашные; спокойно прицелившись в ближайшую жертву, мы спускали курок, и — бабах! — одним трофеем больше; мы старались удержать мушку между рулек, чтобы всадить заряд в сердце. Побоище продолжалось уже несколько часов. Около четырех пополудни мы вдруг заметили, что наши боеприпасы тают с угрожающей быстротой. Хотя у нас был большой запас патронов, мы тратили их не считая, а если предположить, что количество убитых животных соответствовало количеству израсходованных зарядов, кабанов должно было быть, как нас и предупреждали, несколько тысяч, потому что число их не уменьшалось; напротив, с каждым мигом скопление их под нашими висячими койками становилось все более плотным, и они с остервенением вгрызались в ствол дерева, от которого веером расходились наши гамаки. На твердой коре оставались следы клыков. Не без страха следили мы, как, облепив неподатливый ствол, они напирали на него всем скопом; нам нетрудно было представить себе, что они могут сделать с человеком, окажись он в пределах их досягаемости. Мы стреляли теперь лишь время от времени, тщательно целясь и скупо расходуя патроны; но наши выстрелы не только не обращали в бегство воинственных зверей, а, казалось, удваивали их ярость. Кто-то из нас с иронией заметил, что предпочел бы сейчас оказаться на месте кабанов, но у нас не было времени по достоинству оценить эту шутку; мы уже почти не стреляли, вынужденные беречь патроны.
Наступил вечер, и стало смеркаться; посовещавшись, мы решили поужинать, не покидая наших воздушных позиций. Как хорошо, что мы вовремя догадались поднять наверх мясо, хлеб и бутылки с водой! Растянувшись в гамаках, мы передавали друг другу недостающую провизию; кабаны оглушали нас яростным визгом.
После ужина к нам снова вернулась уверенность; мы раскурили сигары. Нет, рассуждали мы, конечно же стадо не стоит на месте, пока число кабанов растет, но в конце концов приток их иссякнет и они пройдут мимо, оставив нас в покое. Утешая себя этими мыслями, мы все же лихорадочно пересчитывали оставшиеся у нас немногие патроны. Подобно огромным растревоженным муравьям, копошились внизу наши враги, ободренные тем, что мы прекратили огонь. Передние в бессильной злобе наскакивали на ствол дерева, служащего нам опорой; передохнув, мы снова взяли их под прицел.
Ночь спустилась так быстро, что мы даже не заметили, как кончились сумерки; единственная мысль занимала нас: когда наконец уйдут проклятые кабаны? Убитой нами дичи с лихвой хватило бы на несколько дюжин охотников; наш подвиг сулил нам громкую славу; теперь надо было показать себя достойными этой славы. Лучше всего было постараться заснуть — все равно нам ничего другого не оставалось. Ведь даже если бы у нас было в избытке боеприпасов, невозможно было продолжать борьбу в наступившей темноте. Нам пришло на ум соорудить небольшой костер из веток, чтобы отпугивать стадо;
1 2