– Правда?
– В мире так много прекрасных людей, и жалко, что я не из их числа!
– Вы из, вы из!
– Не по сути. Не внутри.
– Вы очень аутентичны, как мне кажется.
– Это нормально в Кливленде, где аутентичность – то, что надо, а здесь…
– Поцелуй меня, пожалуйста.
– Опять?
4
Парашюты прочих пассажиров щелкнули и затрещали во тьме вокруг него. В форсажной камере случилась неполадка, и пилот решил «нырнуть». Крайне все это неудачно.
– Каков твой стиль жизни, Цинциннати? – вопросил Бак у опрокинутой на спину драгоценности, посверкивающей под ним, словно старое ведро технических алмазов. – Дерзновен ли ты, как Кливленд? агонизируешь, как Акрон? туп, как Толедо? Каков твой настрой, Цинциннати?
В ледяном молчании город подступал к его пятам.
Войдя в контакт с Цинциннати, Бак и те из прочих пассажиров злосчастного рейса 309, кто пережил «нырок», направились в отель.
– Это у вас тут фляжка грога?
– Да, вообще-то это грог.
– Чудесно.
Согревшись грогом, от которого кровь заскакала у него по жилам, Бак пошел в свой номер и кинулся на кровать.
– О! – внезапно сказал он. – Должно быть, я не в том номере!
Девушка в постели сонно шевельнулась.
– Это ты, Харви? – спросила она. – Где же ты был столько времени?
– Нет, это Бак, – ответил Бак девушке, которая выглядела очень хорошенькой в голубой фланелевой ночнушке, натянутой на самые коленные чашечки, где остались красные полоски. – Должно быть, я попал в чужой номер, я боюсь, – повторил он.
– Бак, выметайтесь из этого номера сейчас же! – холодно произнесла девушка. – Меня зовут Стефани, и если мой друг Харви застанет вас здесь, будет неприятная сцена.
– Что вы делаете завтра? – спросил Бак.
Назначив «свидание» Стефани на 10 часов утра, Бак уснул невинным сном в собственной постели.
Утро в Цинциннати! Прославленный холодный свет цинциннатского солнца неразборчиво падал на весь город, там и сям, почти никого не согревая. Стефани де Ноголитьё надела льдисто-лазоревый шерстяной костюм, в котором смотрелась очень холодной, прекрасной и изможденной.
– Расскажите мне о своей цинциннатской жизни, – сказал Бак, – о ее уровне, я вот в чем заинтересован.
– Моя жизнь здесь весьма аристократична, – сказала Стефани, – поло, персиковый компот, liaisons dang?reuses и так далее, поскольку я принадлежу к старой цинциннатской семье. Тем не менее все это не очень «весело», и вот именно поэтому я согласилась на это десятичасовое свидание с вами, волнующий небесный незнакомец!
– Вообще-то я из Техаса, – сказал Бак, – но у меня в этом путешествии нелады с самолетами. На самом деле я им не очень доверяю. Не уверен, что они надежны.
– А кто, в конце концов, надежен? – холодно вздохнула Стефани, полазорев еще круче.
– Вы кручинитесь, Стефани? – спросил Бак.
– Круче ли мне? – задумалась Стефани. И в зависшем молчании она пересчитала своих друзей и связи.
– Происходит ли в этом городке какая-либо достопримечательная художественная деятельность?
– Это типа чего?
Бак затем поцеловал Стефани прямо в таксомоторе, дабы разогнать крутую лазурь, столь характерную для ее лица.
– Все девушки в Цинциннати похожи на вас?
– Все первоклассные девушки похожи на меня, – ответила Стефани, – но есть и другие, о которых я не стану упоминать.
Слабый призвук чего-… Волна чего-… Густые облака чего-… Тяжестью невообразимый вес чего-… Тонкие пряди чего-…
Д-р Гесперидян свалился в маленький бассейн в саду ванПельта Райана (разумеется!) и все кинулись его вытаскивать. Чужие люди встречались и влюблялись, решая проблему, как покрепче ухватить д-ра Гееперидяна. Шумовой оркестр исполнял арии из «Войцека». А он лежал у самой поверхности, и изморозь ряски белила его скулы. Казалось, он…
– Не так, – произнес Бак, потянувшись к пряжке своего ремня. – А так.
Толпа отпрянула средь сосен.
– Вы, похоже, приятный молодой человек, молодой человек, – сказал ванПельт Райан, – хотя у нас и своих таких хватает после того, как в городе обосновался завод «Дженерал Электрик». Вы занимаетесь использованием счетных машин?
Бак вспомнил очаровательные красные полоски на коленках Стефани де Ноголитьё.
– Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос, – честно ответил он, – но если вы хотите, чтобы я ответил на какой-нибудь другой…
ванПельт печально отвернулся. Шумовой оркестр наигрывал «Блюз красного мальчика», «Это всё», «Гигантский блюз», «Кропалик», «Остываем» и «Эдвард». Хоть каждый исполнитель увечен по-своему… но все это становится, к вящему ужасу, слишком личным. У оркестра славный звук. Порцайки грога густели на столе, размещенном там для этой цели. «Я расту меньше, а не больше, вступая в интимную связь с человеками по мере продвижения сквозь мирскую жизнь, – подумал Бак. – Виноват ли я в этом? Вина ли это вообще?» Музыканты отыграли крайне романтические баллады «Я не знал, который час», «Царапни меня» и «В тумане». Мрачное будущее, предреченное в последних номерах журнала «Разум», давит, давит… Ну где же Стефани де Ноголитьё? Никто не мог ему сказать, да и, по правде, знать ему не хотелось. Не он задает этот вопрос, но миссис Лутч. Она планирует по своей глиссаде, синусоидно, она падает, вспыхивает, ее последние слова:
– Передайте им… когда разбиваются… пусть выключают… зажигание.
Поля
Эдвард растолковывал Карлу поля.
– Ширина полей являет культуру, эстетику и ощущение ценностей либо отсутствие оных, – говорил он. – Очень широкое левое поле – признак личности непрактичной, культурной и утонченной, глубоко понимающей лучшее в изящном искусстве и музыке. В то время как, – Эдвард сверился с рукописью своей аналитической книги, – в то время как узкое левое поле показывает нам совершенно обратное. Полное отсутствие левого поля дает нам практичную природу, здоровую экономию и общий недостаток хорошего вкуса к искусствам. Очень широкое правое поле показывает личность, которая боится встречаться с реальностью, чрезмерно чувствительна к будущему и, в общем и целом, плохо коммуникабельна.
– Я в это не верю, – сказал Карл.
– Итак, – продолжал Эдвард, – возвращаясь к вашему плакату перед нами, у вас широкие поля со всех сторон, а стало быть, вы личность крайне тонко чувствующая, с любовью к цвету и форме, которая настороженно держится с толпами и живет в собственном мире грез, где царят красота и хороший вкус.
– Вы уверены, что все правильно поняли?
– Я общаюсь с вами, – сказал Эдвард, – через пропасть невежества и тьмы.
– И тьму навел я, смысл в этом? – спросил Карл.
– Вы и навели тьму, черный засранец, – сказал Эдвард. – Клево, чувак.
– Эдвард, – сказал Карл, – бога ради.
– Зачем вы написали всю это хренотень на своем плакате, Карл? Зачем? Это же неправда, правда? Правда?
– Да нет, как бы правда, – сказал Карл. И перевел взгляд на свои коричневые плакаты, связанные друг с дружкой, которые гласили: «Меня Посадили В Тюрьму В Округе Селби, Алабама, На Пять Лет За То, Что Украл Доллар С Половиной, Чего Я Не Делал. Пока Я Сидел В Тюрьме, Моего Брата Убили, А Мать Сбежала, Когда Я Был Крошкой. В Тюрьме Я Начал Проповедовать И Проповедую Людям, Когда Только Могу, Свидетельствуя Эсхатологическую Любовь. Я Заполнял Бумаги На Работу, Но Работу Мне Никто Не Дает, Потому Что Я Сидел В Тюрьме, И Все Это Очень Уныло, Пепси-Кола. Мне Нужны Ваши Пожертвования, Чтобы Купить Еды. Патентная Заявка Подана И Спасет Нас От Зла». – Это правда, – сказал Карл, – такой мердической внутренней правдой, что сияет вопреки всему – объективным коррелятом того, что случилось на самом деле еще там, дома.
– Ну вот посмотрите, как вы нарисовали вот тут эти «м» и «и», – сказал Эдвард. – Кончики заострены, а не скруглены. Это указывает на агрессивность и энергию. А тот факт, что они также заострены, а не скруглены еще и внизу, указывает на природу саркастичную, упрямую и раздражительную. Понимаете, о чем я?
– Как скажете, – сказал Карл.
– Ваши заглавные очень малы, – сказал Эдвард, – что указывает на смирение.
– Моей маме бы понравилось, – сказал Карл, – если б она знала.
– С другой стороны, преувеличенный размер петелек в «у» и «д» проявляет склонность к преувеличениям и эгоизм.
– С этим у меня всегда были проблемы, – ответил Карл.
– Как ваше полное имя? – спросил Эдвард, опираясь на здание. Они стояли на Четырнадцатой улице, около Бродвея.
– Карл Мария фон Вебер, – сказал Карл.
– Вы наркоман?
– Эдвард, – сказал Карл. – А вы и впрямь живчик.
– Вы мусульманин?
Карл провел пятерней по длинным волосам.
– Вы читали «Тайну бытия» Габриэля Марселя? Мне очень понравилась. Отличная книжка, мне показалось.
– Да нет, ладно вам, Карл, отвечайте на вопрос, – настаивал Эдвард. – Между расами должна быть открытость и честность. Мусульманин?
– Я думаю, компромисса можно достичь, и правительство в данный момент делает все, что в его силах, – сказал Карл. – Я думаю, по всем аспектам вопроса можно что-то сказать. Тут не самое удачное место для попрошаек, вам это известно? Мне за все утро дали всего два подношения.
– Людям нравятся люди опрятные, – сказал Эдвард. – А вы смотритесь как-то убого, если простите мне такое выражение.
– Вы в самом деле считаете, что слишком длинные? – спросил Карл, снова ощупывая волосы.
– А вы как считаете, у меня хорошенький оттенок? – спросил Эдвард. – Вы завидуете?
– Нет, – ответил Карл, – не завидую.
– Вот видите? Преувеличения и эгоизм. А я что говорю?
– Вы какой-то скучный, Эдвард. Сказать по правде. Эдвард на миг задумался.
Затем сказал:
– Но я белый.
– Предпочтительный цвет, – сказал Карл. – Но я устал разговаривать о цвете. Давайте поговорим о ценностях или еще о чем-нибудь.
– Карл, я дурак, – неожиданно сказал Эдвард.
– Да, – подтвердил Карл.
– Но я – белый дурак, – сказал Эдвард. – Вот это во мне и славно.
– Вы и сами ничего, Эдвард, – сказал Карл. – Это правда. Славно выглядите. Внешний вид добрый.
– О черт, – уныло вымолвил Эдвард. – У вас хорошо язык подвешен, – сказал он. – Я это заметил.
– А причина в том, – сказал Карл, – что я читаю. Вы читали «Каннибала» Джона Хоукса? Просто дьявольская книга.
– Постригитесь, Карл, – сказал Эдвард. – Купите новый костюм. Может, какой-нибудь из новых итальянских, с узкими пиджаками. Быстро пойдете в гору, если приложите к этому силы.
– Почему вы так беспокоитесь, Эдвард? Почему мое положение вас так расстраивает? Почему бы вам не отойти от меня и не поговорить с кем-нибудь другим?
– Вы меня тревожите, – признался Эдвард. – Я все пытаюсь проникнуть в вашу внутреннюю реальность, разузнать, что она такое. Любопытно, не так ли?
– Еще Джон Хоукс написал «Жучиную ножку» и пару других книжек, чьих названий я сейчас припомнить не в состоянии, – сказал Карл. – Мне кажется, он один из лучших американских писателей молодого поколения.
– Карл, – сказал Эдвард, – какова же ваша внутренняя реальность? Выкладывайте, малыш.
– Она – моя, – спокойно ответил Карл. И посмотрел на свои ботинки, напоминавшие пару крупных дохлых буроватых птиц.
– Вы уверены, что не крали те полтора доллара, упомянутые на вашем плакате?
– Эдвард, я же сказал вам, что не крал этот доллар с половиной. – Карл, обвешанный плакатами, потопал ногами. – Какая же холодина на этой Четырнадцатой улице.
– Это все ваше воображение, Карл, – сказал Эдвард. – На этой улице ничуть не холоднее, чем на Пятой или на Лексе. Ваше ощущение того, что здесь холоднее, вероятно, проистекает из вашего маргинального статуса лица, в нашем обществе презираемого.
– Вероятно, – сказал Карл. На его лице появилось выражение. – Знаете, я ходил к правительству и просил дать мне работу в Оркестре морской пехоты, а мне отказали?
– Хорошо дуете, чувак? Где ваша дудка?
– Меня и на сборе хлопка не захотели, – сказал Карл. – Что вы об этом думаете?
– Эта ваша эсхатологическая любовь, – сказал Эдвард, – что это за любовь такая?
– Это поздняя любовь, – ответил Карл. – Я ее так называю, что бы там ни говорили. Любовь по другую сторону Иордана. Понятие соотносится с набором условий, которые… Это как бы такая история, которую мы, черные, себе рассказываем, чтобы стать счастливыми.
– Ох-хо-хо, – сказал Эдвард. – Невежество и тьма.
– Эдвард, – сказал Карл, – я вам не нравлюсь.
– А вот и нравитесь, Карл, – сказал Эдвард. – Где вы главным образом крадете себе книги?
– Главным образом – в аптеках, – ответил Карл. – Они мне подходят, поскольку длинные и узкие по большей части, а продавцы склонны держаться поближе к рецептурным прилавкам в глубине аптек, в то время как книги обычно размещаются в таких маленьких вращающихся стойках у самых дверей. Обычно довольно легко сунуть парочку в карман пальто, если вы носите пальто.
– Но…
– Да, – сказал Карл. – Я знаю, о чем вы думаете. Если я краду книги, то краду и что-нибудь еще. Вместе с тем кража книги метафизически отличается от кражи, скажем, денег. Вийону было что хорошего сказать на эту тему, я полагаю.
– Это в «Если б я был королем»?
– Кроме того, – добавил Карл, – неужели вы никогда ничего не крали? В какой-то момент своей жизни?
– Моя жизнь, – сказал Эдвард. – Зачем вы мне о ней напоминаете?
– Эдвард, вы не удовлетворены собственной жизнью! Я думал, у белых жизнь всегда славная! – удивленно вымолвил Карл. – Мне нравится это слово – «славная». Я от него так счастлив.
– Послушайте, Карл, – сказал Эдвард. – Почему бы вам просто не сосредоточиться на улучшении собственного почерка?
– Моего характера, вы имеете в виду?
– Нет, – сказал Эдвард. – Не хлопочите об улучшении характера. Займитесь только почерком. Делайте заглавные покрупнее. Петельки в «у» и «д» поменьше. Следите за пробелами между словами, чтобы не проявлять дезориентацию. И не упускайте из виду поля.
– Хорошая мысль. Но не слишком ли это поверхностный подход к проблеме?
– И поосторожнее с междустрочными интервалами, – продолжал Эдвард. – Междустрочные интервалы проявляют ясность мысли. Обращайте внимание на последние буквы в словах. Существует двадцать две разновидности написания последних букв, и каждая может многое сказать о человеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18