Читаешь, куришь, ковыряешь в зубах - и тем не менее продолжаешь ехать все дальше, дальше, и ни одна минута твоей жизни не пропадает.
А эти милые паровозные чудеса в решете! Плевательницы, привинченные к полу; загнутые ручки у двери (нажмешь - она открывается!); зябкий, немного волнующий ветерок из уборной; слабенький, но уваристый, слегка прогорклый чаек!..
Чтобы согреться и приподнять еще выше свое счастливое настроение, я выпил стакан вина и закусил. Наташа не могла надивиться моему аппетиту. Я кушал за семерых.
Нет, я не был так уж голоден, но испытывал - впервые в жизни странную потребность - глотать. Не столько есть, сколько - глотать, проглатывать. Будто вместе со мною кормилась группа детей разного возраста. И я мысленно приговаривал, опуская в горло куски: "Это - тебе, это - мне, это - тебе. А вот это - мне..."
Мне хотелось быть со всеми одинаково справедливым. Даже тому темнокожему, сморщенно-му старикашке, который за что-то невзлюбил меня с первого взгляда, я бросил сухой колбасный огрызок, говоря: "Ешь да помалкивай!"
Но особенное расположение, если не сказать - любовь, я чувствовал к Мите Дятлову. Еще бы - совсем дитя, сирота, шустренький такой, игривый. Все просил у меня винца попробовать. Я, конечно, отказывал: еще маленький. Тогда он что, безобразник, выкинул! Разложила Наташа конфетки к чаю, а он подсмотрел, да как закричит:
- Дай мне! дай мне! мне! мне! - закричал я не своим, каким-то детским, писклявым голосом и схватил со столика сразу три штуки.
Наташа неуверенно засмеялась. Но я взял себя в руки и все обратил в шутку. А Митька за свое безобразие был наказан. Конфетки я отдал другому, уж не скажу точно какому выкормышу - быть может, моему первенцу, тихому первобытному увальню, что перед самым Новым годом перетрусил встречи с троллейбусом. Он высосал их с благодарностью, урча как медвежонок...
- Наташа,- сказал я, немного подумав.- Ты во мне не замечаешь ничего особенного?
- Что ты имеешь в виду? - спросила Наташа и посмотрела так, как если бы это я что-нибудь в ней обнаружил.
- Нет, ничего... Но тебе не кажется, что я какой-то более толстый?.. Толще, чем всегда...
И я обвел руками воображаемую фигуру, стремясь лучше выразить мою внутреннюю полноту...
- Ты все всегда придумываешь, когда выпьешь,- сказала Наташа обеспокоенным тоном, и я понял, что сейчас она спросит о моем отношении...
- А ты меня не разлюбил? - спросила Наташа.
- Нет-нет! В отношениях к тебе у меня ничего не изменилось.
- Как ты сказал?
- Я говорю - в отношениях к тебе у меня все в порядке,- повторил я раздраженно и пожалел, что затеял с нею этот разговор.
Ведь стоит заговорить или подумать о чем-нибудь, как сразу вес начинается. Я давно это заметил. Быть может, мои предсказания только потому сбываются, что когда все известно - деваться некуда, и если бы мы не знали заранее, что должно с нами случиться, ничего бы не случалось...
- Наташа! - воскликнул я умоляющим голосом.- Я люблю тебя, Наташа! Я люблю тебя больше, чем прежде! Я никогда, никогда тебя не покину!
И я намеревался обнять ее и прервать весь разговор долгими поцелуями, потому что в нашем купе мы ехали одни и могли целоваться сколько угодно, ни о чем не волнуясь.
- Погоди! - сказала Наташа и вытерла губы.- Ах, если б ты знал!.. Я должна тебе рассказать одну вещь...
- Ничего не надо рассказывать... Я сам все знаю. Посмотри лучше туда какой домик мы проезжаем. Дивный домик. С крышей, с трубой, а из трубы дым. Вот бы нам с тобой жить в таком домике. Ходить на лыжах - за хлебом, за керосином. Пока дети не подрастут. Сын или дочь - кого захочется. Лично я, например, вполне созрел для отцовства. Во мне пробудилось то самое, что бывает, наверное, у беременной женщины...
Но она не поняла меня и даже не посмотрела на домик, который мы уже проехали. Ей не терпелось облегчить душу и рассказать по совести все то, что мне без ее признаний было отлично известно и о чем нам следовало молчать, чтобы не накликать беды. Уж если сам я ни разу не попрекнул ее ничем и сдержал ревнивые чувства и даже, в какой-то мере, ограничил свои способности - лишь бы сохранить в целости ее жизнь и здоровье,- то она-то могла бы тоже сколько-нибудь подождать с этим делом и не говорить мне ничего о своей связи с Борисом.
Да и что нового могла она мне сообщить? Она сказала только, приуменьшая размеры, что однажды, под влиянием настроения, зашла с Борисом немного дальше, чем он того заслуживал, и теперь жестоко раскаивается в этом поступке. Но сказанных ею, робких, со слезами в голосе, слов было достаточно, чтобы раздразнить мои мысли и направить их внимание в эту сторону. Едва лишь было произнесено имя Бориса, как я подумал, что он, конечно, не оставил нас без последст-вий и в любую минуту надо ждать погони. Со вчерашнего вечера он успел развить скорость и заявить на меня в какое-нибудь государственное учреждение, которое не преминет вмешаться и все испортить. И как только я подумал об этом, мне стало ясно, что беды не миновать и она уже где-то здесь, по соседству, приготовила нам сюрприз, и что сам я об этом давно знаю, но храбрюсь и делаю вид, что все в порядке.
- Пожалуйста, ничего не думай,- говорила Наташа, трясясь у меня на груди.- Я люблю тебя и ненавижу Бориса. Но кажется - я беременна, не знаю от кого. Поступай, как знаешь...
Господи! Этого еще не хватало! Ну какое мне дело до ее пачкотни с Борисом! Не все ли равно - от меня, от него ли? Да разве не собирался я сам намекнуть ей в облегчение, что готов взять на себя любую беременность? только бы она ничего не говорила мне о Борисе и не привлекала внимание тех четырех военных, что ходят из вагона в вагон и просматривают документы.
Видать, они сели в поезд уже за Ярославлем и, обследуя проезжую публику, медленно двигались к нам. Теперь нас отделяло всего три вагона, и хотя на таком расстоянии я ничего не мог разобрать, мне было понятно и так, кого они разыскивают и какого рода инструкция лежит в нагрудном кармане самого главного из них - по фамилии почему-то Сысоев.
А с другого конца, по ходу поезда - я только что это заметил двигалась вторая четверка, навстречу первой, прочесывая пассажиров. Мы были в центре. Они приближались к нам с двух концов.
- Ах, Наташа! Да перестань ты плакать! Все это сущие пустяки. Скажи лучше - зачем ты позвонила Борису перед самым нашим отъездом? Ты сказала ему номер вагона? Нет? Ну, и то хорошо.
Объясняться с нею не было времени. Я был как-то растерян, рассеян. Все мои противоречивые чувства - все дармоеды, ехавшие со мною по одному билету,- вдруг всполошились и потащили в разные стороны. Одни - вероятно, бывшие женщины - убеждали расстаться с Наташей, да поскорее, чего путаться с этой дрянью, сам спасайся, пока не поздно. Другие больше всего жалели зря потраченных денег, которые надо вернуть через месяц. А кто-то посоветовал оказать вооруженное сопротивление.
Кто это был - я так и не понял. Степан Алексеевич со своими дворянскими замашками? индеец, ушедший под воду, не выпустив скальп изо рта? или какой-нибудь еще неопознанный неизвестный солдат, похороненный во мне рядом с трусостью и крохоборством? Милый, милый, наивный неизвестный солдат!..
Но заручившись его моральной и физической помощью, я мигом усмирил вшивую толпу подстрекателей. "Цыц, сволочи! всех перевешаю!" - пробормотал я сквозь зубы. И когда они смолкли и пришипились,- стало слышно, как стучат колеса и скрипят деревянные перегородки, заглушая скрип сапог и отдаленный говор тех, кто искал меня по всему поезду.
Тогда я сказал Наташе, что пора вылезать, и она не спросила, как мы вылезем - ведь мы мчались по снежной равнине, а только спросила - а как чемоданы? И я схватил ее за руку и потянул по вагону. В тамбуре, на наше счастье, не было ни души, и дверь на волю, как я предвидел, не была заперта, хотя обычно ее запирают, чтобы никто не выпрыгнул и не расшибся. Холодный ветер, сдобренный снегом, ударил нам в глаза.
- Прыгай, прыгай! - кричал я Наташе, перекрикивая грохот колес.Сугробы - не разобьешься. Я ручаюсь. Прыгай, тебе говорят!..
Но она боялась прыгать с такой высоты и на такой сильной скорости, потому что не знала, что бояться ей нечего и тут она застрахована и может прыгать сколько угодно - все равно ничего не будет. Я бы соскочил первым, чтобы подать ей пример, но опасался, что соскочу, а она уедет и я уж ничем не смогу ей помочь.
Четверо военных шарили в нашем вагоне и приближались к тамбуру. Я начал выталкивать Наташу и бить ее по рукам, говоря, чтобы она прыгала, не задерживаясь, а Наташа не верила, и цеплялась руками, и зачем-то твердила, чтобы я не выбрасывал ее на ходу и что у нее с Борисом нет ничего общего.
Может быть, мне удалось бы вытолкнуть ее и самому спрыгнуть в последний момент, но те, что ловили меня по доносу Бориса, уже ворвались к нам и окружили нас в одну секунду. Посыпа-лись приказы, вопросы: кто такие, что здесь делаем и почему отворена дверь? Я отвечал, что мы вышли подышать воздухом, потому что моей жене сделалось нехорошо.
Наташа вся дрожала. Она никак не могла отделаться от странного впечатления, что я собирал-ся - будто бы - столкнуть ее под колеса. Но все же она подтвердила, что мы дышали воздухом, и я оценил еще раз ее благородство... Впрочем, сейчас все это не имело значения. Меня опознали.
- Вы задержаны, прошу вас проследовать за мной,- сказал тот, кого звали Сысоевым. Он сунул мой паспорт в свой нагрудный карман и протянул бумагу, которую я не стал читать. Мне чудилось, что все это уже бывало со мною, и даже бурки Сысоева, отличные офицерские бурки, мне где-то раньше попадались. Никогда не видал я ни Сысоева, ни его беленьких бурок, а просто мог бы про все сказать: так я и знал! так оно все и представлялось мне с самого начала!
Самое грустное было то, что Наташу не арестовали. Ее отпускали без меня на все четыре стороны, и она, намереваясь вернуться в Москву, плакала третьими или четвертыми за сегодняшнее утро слезами.
- Ты не думай,- говорила Наташа,- я не вернусь к Борису. Я буду ждать тебя. Тебя скоро выпустят. Это ошибка. Я уверена, ты не думай...
Потом нас высадили на первой же станции. Утро было сухим и морозным. Полпоезда сбежалось смотреть, кого поймали. Баба в тулупе крестилась на меня, будто на мертвеца. Восемь военных гордо и почтительно меня сопровождали, словно знатного иностранца. Из них по крайней мере четверо сжимали незаметно в карманах рубчатые рукоятки наганов.
- Можете попрощаться с вашей подругой,- сказал Сысоев.- А вам, гражданочка, рекомендую отдохнуть на вокзале. Обратный поезд пойдет только вечером.
Я обнял Наташу и произнес внятно и тихо - последнее, что мог произнести в эту решитель-ную минуту:
- Наташа! - сказал я.- Ты можешь думать про меня все, что хочешь. Считай меня, если хочешь, безумцем, но помни одно: когда вернешься домой не вздумай ходить в Гнездников-ский. Такой переулок, возле площади Пушкина, улицы Горького. Не заглядывай туда ни под каким видом. Особенно воздержись - в воскресенье, девятнадцатого января. Запомни: девятнадцатого! через четыре дня. В десять утра. Сиди дома. В крайнем случае, если пойдешь к Борису... Не качай головой, я знаю. Девятнадцатого - воскресенье, и тебе может случайно захотеться пойти к Борису. Что ж тут такого! Ничего особенного. Я не возражаю. Но только не ходи по Гнездниковскому переулку. Совсем не по пути. К тому же ты опоздаешь, если пойдешь в Гнездниковский. Вы же привыкли - с десяти. До половины одиннадцатого. Вот и хорошо. Найдется занятие. Не заметите, как время пройдет. Хоть до двенадцати. Сейчас - неважно. Главное - запомни: Гнездниковский... девятнадцатого... в десять утра...
И как только я высказал эту мысль, точившую меня непрерывно все это время, я понял, что не должен был ее говорить. Не скажи я Наташе - ей бы, может, никогда и в голову не пришло туда ходить, а теперь я первый все подготовил и обозначил, и уже ничего нельзя отменить и переделать.
- Какой Гнездниковский? - сказала Наташа.- Чего ты от меня хочешь? Не бывала я ни в каком Гнездниковском...
Я только махнул рукой и, сощурившись от злости и боли, крикнул своей охране:
- Пошли!
Пройдя шагов пятьдесят, я обернулся. Наташа стояла на том же месте, но выражение ее лица я не сумел разглядеть. Ее голова была от меня отрезана железнодорожным мостом... Зато вся остальная, нижняя часть Наташи, начиная от груди, была на виду. Ее талия сохраняла былую стройность и ничуть не потолстела. Лишь в самой сердцевине, крепкой и чистой, как хрусталь, виднелось темное пятнышко.
"Что бы это могло означать? - размышлял я про себя.- Почему гнилое пятнышко, занесен-ное Борисом, не растет и не развивается по законам природы? Ведь я согласен усыновить будущее дитя, я на все согласен... Почему же оно не покажется хотя бы в образе рыбки и не помашет мне на прощанье своей будущей ручкой?.."
Но сколько я ни старался - пятно не вырастало в размере и не принимало желанного образа. Оно оставалось таким же темным, пока у меня от усилия не помутилось в глазах.
- Где же ваш вертолет? - сказал я Сысоеву, почтительно пережидавшему мое горе.- Вечно вы запаздываете, капитан Сысоев...
- Через полчаса прибудет! - отвечал Сысоев и вдруг, щелкнув бурками, сделал под козырек.
5
Я попал в руки полковнику Тарасову. Знакомство с этим чудесным и простым человеком началось с того, что он повертел в воздухе запертым портсигаром с "Тремя богатырями" на крышке и весело гаркнул:
- А ну! Быстро! Считать умеешь? Сколько штук?
Полагая, что его занимают русские богатыри Васнецова, я рассеянно отвечал, что здесь выдавлено ровным счетом три человека, сидящих на трех лощадях.
- Сколько сигарет - я спрашиваю! - взревел полковник Тарасов, и тогда я догадался, какие проблемы его волнуют, и назвал - теперь уже точно не помню - число сигарет, наполняющих его богатырский давленый портсигар.
Проверив мое умение ориентироваться в пространстве и видеть предметы сквозь покрытие толщиной в 5 миллиметров, полковник перешел к измерениям во времени. Он прицелился мне в лицо из хорошего браунинга и спросил, через сколько секунд я ожидаю выстрела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9