https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/
Неужели где-то есть инстанция, отмеряющая меру за меру? Сколько же нужно выплатить? Кто считает, что за жизнь больной кошки надо отдать всю свою жизнь и радость?
– Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без анализов, я бы согласился с дедушкой, – продолжал доктор Стрэтси и вдруг спросил: – Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо ответил: «Нет». Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем прирожденного врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
– Ладно, ладно, – поспешно прибавил тот, заметив его смущение. – Это ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
– Да я же ее страшно люблю! – вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял, кого он имеет ввиду – Мэри иди Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но одна от него уходит, другая – недостижима.
– Все мы так, – сказал доктор Стрэтси. – Все мы, отцы, любим их страшно – властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
– Я тоже хотел… – начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
– Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось, правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
– Да, – ответил Макдьюи. – Это началось, когда я усыпил ее кошку.
– Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба – и отец, и мать. Каждый дает свое. Он – силу, она – понимание и милость.
– Значит, это вы и пропишите? – спросил Макдьюи с таким отчаянием, что Стрэтси поспешил сказать:
– Ну-ну, еще не конец! Я сказал «серьезно больна», но процесс обратим. Непосредственной опасности нет, организм у нее здоровый, он сопротивляется, мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну, это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. – И он ушел.
А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не смеется.
Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи, сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал ее к себе, словно хотел, чтобы его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он отпустил ее, видя – просто глазами видя, – как нежно склонилась бы над ней Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее медные волосы с червонно-золотыми волосами, и вспоминал, как она баюкала раненого барсука.
Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как – в сотый же раз – мечта его рушится под напором жестокой правды.
Лори неполноценна, Лори больна, и для ее болезни у его науки есть немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову, увидел, что Мэри Руа заснула.
Теперь и он различал все, о чем сказал ему Стрэтси, – и нездоровый цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он понял, что ему делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви. Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как, на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался, как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
На самом деле одет он был как всегда – в твидовый пиджак с кожаными локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом, заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и темные панели.
Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:
– Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо скажет – проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и кончу.
Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к своему врачу и не встала на задние лапы.
У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами. Он рассеянно взял одну и дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.
Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.
– Вот видишь? – сказал он.
Макдьюи рассмеялся, и им обоим стало легче. Ветеринар набил трубку, закурил и сказал священнику:
– Хочу с тобой посоветоваться. – И поспешил объяснить: – Нет, не насчет Мэри, насчет Лори.
Энгус Педди не удивился.
– А, насчет Лори! – сказал он. – Да, ты ведь думал к ней съездить. Значит, ездил?
Ветеринар вспомнил, как священник его предупреждал об опасности, и подумал, что бы он сказал теперь, когда его, Макдьюи, настигла любовь не к Богу, а к Лори. Но ответил он только:
– Да, несколько раз.
– И сделал, что собирался? – осторожно спросил Педди.
– Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили на нее…
Отец Энгус радостно улыбнулся:
– Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.
– Она ни в чем не виновата, – повторил Макдьюи. – Она очень хорошая. Только… видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что она понимает животных, а они – ее. Вообще-то они действительно ее во всем слушаются, но ведь это можно объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса…
– Помнишь, – сказал Педци, – был на земле человек по имени Франциск , который попросил птиц не шуметь и сказал им проповедь? Он считал бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали – человек во многом подобен животному…
Макдьюи рассердился, что приободрило его друга, потому что кроткий Эндрью был как бы и не живой.
– А ну тебя! – крикнул он. – И что вы за люди! Как угри, честное слово! Ты прекрасно знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный мир. Она…
– Конечно, знаю! – перебил его Педди. – У вас есть ярлык для всего, что не входит в ваши рамки, – неврастения, шизофрения, маниакально-депрессивный психоз. Нам остается немного: выбрать себе подходящую лечебницу.
– Ты хочешь меня убедить, что она здорова? – спросил Макдьюи с прежней воинственностью, порадовавшей друга.
Священник встал, подошел к окну и посмотрел на белую церковь, на белые плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся и сказал:
– Если те, кто пытается общаться с Богом, сумасшедшие, – здоровых почти нет. Скажу иначе: Христос призвал нас к состраданию. Две тысячи лет назад Он возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном мире. Но мир туго поддается, все дальше уходит от Божьего здравомыслия. В прежнее время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.
– Скорее, ведьмой, – мрачно поправил Макдьюи. – Ее и сейчас так называют. Нет, ты мне скажи: если она больна… если у нее безвредный психоз… она живет в придуманном мире… Если она, как говорится, тронутая… или, по-твоему, святая… Грех это или не грех…
Он замолчал, но маленький толстый священник отошел от окна и строго спросил:
– Тебе-то что до греха, Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех – наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?
– Ты надо мной смеешься? – несмело проговорил Макдьюи.
– Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь – Лори не больная, а добрая, кроткая, милостивая. Она – анахронизм Божий в жестоком и больном мире.
– Все у тебя Бог! – заорал Макдьюи. – Что от Него, деться некуда?
– Конечно, некуда, Эндрью, – звонко ответил Педди и продолжил помягче:– Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с тобой о неврозах и всяких там либидо, врач – о железах каких-нибудь, слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?
Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:
– Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.
– Правда? – удивился Педди. – Вот не думал! Ты и Лори живете в противоположных концах ваших собственных миров. Если бы каждый из вас чуть-чуть подвинулся к другому…
– Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит…
– Что ж, и Жанна д'Арк слышала, – отвечал Педди, невинно глядя на него. – Тебе не приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим их мы?
Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно переставил пешку. «Значит, вот и нами так орудуют? – думал он. – А правила игры там есть? Нет, не могу, не могу, не могу!» Он подошел к двери, но на пороге сказал с искренней печалью.
– Ты не помог мне, Энгус.
– Прости меня, Эндрью, – откликнулся священник. – В конце концов, ты сам себе поможешь. Не ты найдешь – тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты почувствуешь, что это не столько вера в какие-то мифы или факты, сколько особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению не останется и уголка. Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не знаем, как это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.
– Я тебя не понимаю, – сказал Макдьюи.
– Ну и не надо, – мягко отвечал Педди и глубоко вздохнул. Макдьюи вышел и тихо закрыл за собой дверь. А маленький священник долго сидел у стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.
22
Три мальчика сидели рядком на неудобной скамейке, ожидая приема. Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать, вид у него был гораздо менее сердитый, чем раньше). То были Джорди Макнэб, Джеми Брайд и Хьюги Стирлинг. Ему стало интересно, зачем они пришли, и, отпустив последнего пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:
– Заходите, ребята!
Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги сказал за всех:
– Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?
– Мэри Руа очень больна, – серьезно отвечал Макдьюи. – Зайти к ней можно. Попробуйте ее развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у меня разрешения.
– Мы не знали, что ей так худо, – сказал Джеми Брайд. – Я ее не видел с похорон… – И осекся под суровым взглядом Хьюги.
– А кошка у нее есть? – спросил Джорди.
С таким маленьким Хьюги обошелся мягче – он положил ему руку на плечо и сказал:
– Брось, Джорди! Сам увидишь. – И обратился к ветеринару: – Я слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
– Она потеряла речь, – ответил Макдьюи. – Мы надеемся, что это временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное… Может… может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет, ладно?
– Хорошо, сэр, – сказал Хьюги. – Мы с папой ходили на яхте и чуть не утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
– Сэр, – сказал Хьюги Стирлинг. – Можно с вами поговорить об одном деле?
Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
– Да.
– Сэр, – начал Хьюги, – мы ходили вчера смотреть цыган. Это я виноват, я их повел. И деньги были мои.
– Мы тоже виноваты, – прервал Джеми Брайд. – Мы сами пошли.
– Они медведя бьют! – закричал Джорди, и накопившиеся слезы хлынули из его глаз.
– Так-так, – сказал Макдьюи, хотя и не все понял.
– Понимаете, – снова вступил Хьюги, – нам не разрешили идти. Дома очень рассердятся, если узнают.
– И правы будут, – заметил Макдьюи. – Детям туда нечего ходить.
– Нет, понимаете, там было представление! – объяснил Хьюги. – Как в цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот никогда не видели живого медведя. А тут моя тетя, леди Стюарт, подарила мне полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по шиллингу.
– Лучше б я не ходил! – вставил Джеми.
– Медведя бьют! – заголосил Джорди. – Он упал и заплакал! И он заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щеки и нос и обратился к Макдьюи:
– Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может плясать, и они его бьют цепью.
Макдьюи кивнул.
– Это не все, сэр, – продолжал Хьюги. – Там у них звери в клетках. Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
– Так, – сказал он. – Чего же вы хотите от меня?
– Чтобы вы послали туда полицию , – отвечал Хьюги.
– Похвально, – заметил ветеринар. – Только что ж вы прямо не пошли к Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.
– Констебль Макквори сказал, – сообщил Хьюги, – что если он увидит нас около табора, он с нас шкуру спустит.
– М-да, – сказал Макдьюи. – Значит, все должен сделать я. А что именно?
– Мы думали, сэр, – с облегчением заговорил Хьюги, – что вы туда пойдете как доктор, все разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете полиции…
– Да у меня времени нет, – не сразу ответил Макдьюи. – Мэри больна…
– Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное письмо, медведь не дотянет.
Джорди снова зарыдал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без анализов, я бы согласился с дедушкой, – продолжал доктор Стрэтси и вдруг спросил: – Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо ответил: «Нет». Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем прирожденного врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
– Ладно, ладно, – поспешно прибавил тот, заметив его смущение. – Это ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
– Да я же ее страшно люблю! – вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял, кого он имеет ввиду – Мэри иди Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но одна от него уходит, другая – недостижима.
– Все мы так, – сказал доктор Стрэтси. – Все мы, отцы, любим их страшно – властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
– Я тоже хотел… – начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
– Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось, правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
– Да, – ответил Макдьюи. – Это началось, когда я усыпил ее кошку.
– Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба – и отец, и мать. Каждый дает свое. Он – силу, она – понимание и милость.
– Значит, это вы и пропишите? – спросил Макдьюи с таким отчаянием, что Стрэтси поспешил сказать:
– Ну-ну, еще не конец! Я сказал «серьезно больна», но процесс обратим. Непосредственной опасности нет, организм у нее здоровый, он сопротивляется, мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну, это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. – И он ушел.
А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не смеется.
Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи, сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал ее к себе, словно хотел, чтобы его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он отпустил ее, видя – просто глазами видя, – как нежно склонилась бы над ней Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее медные волосы с червонно-золотыми волосами, и вспоминал, как она баюкала раненого барсука.
Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как – в сотый же раз – мечта его рушится под напором жестокой правды.
Лори неполноценна, Лори больна, и для ее болезни у его науки есть немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову, увидел, что Мэри Руа заснула.
Теперь и он различал все, о чем сказал ему Стрэтси, – и нездоровый цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он понял, что ему делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви. Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как, на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался, как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
На самом деле одет он был как всегда – в твидовый пиджак с кожаными локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом, заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и темные панели.
Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:
– Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо скажет – проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и кончу.
Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к своему врачу и не встала на задние лапы.
У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами. Он рассеянно взял одну и дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.
Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.
– Вот видишь? – сказал он.
Макдьюи рассмеялся, и им обоим стало легче. Ветеринар набил трубку, закурил и сказал священнику:
– Хочу с тобой посоветоваться. – И поспешил объяснить: – Нет, не насчет Мэри, насчет Лори.
Энгус Педди не удивился.
– А, насчет Лори! – сказал он. – Да, ты ведь думал к ней съездить. Значит, ездил?
Ветеринар вспомнил, как священник его предупреждал об опасности, и подумал, что бы он сказал теперь, когда его, Макдьюи, настигла любовь не к Богу, а к Лори. Но ответил он только:
– Да, несколько раз.
– И сделал, что собирался? – осторожно спросил Педди.
– Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили на нее…
Отец Энгус радостно улыбнулся:
– Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.
– Она ни в чем не виновата, – повторил Макдьюи. – Она очень хорошая. Только… видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что она понимает животных, а они – ее. Вообще-то они действительно ее во всем слушаются, но ведь это можно объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса…
– Помнишь, – сказал Педци, – был на земле человек по имени Франциск , который попросил птиц не шуметь и сказал им проповедь? Он считал бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали – человек во многом подобен животному…
Макдьюи рассердился, что приободрило его друга, потому что кроткий Эндрью был как бы и не живой.
– А ну тебя! – крикнул он. – И что вы за люди! Как угри, честное слово! Ты прекрасно знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный мир. Она…
– Конечно, знаю! – перебил его Педди. – У вас есть ярлык для всего, что не входит в ваши рамки, – неврастения, шизофрения, маниакально-депрессивный психоз. Нам остается немного: выбрать себе подходящую лечебницу.
– Ты хочешь меня убедить, что она здорова? – спросил Макдьюи с прежней воинственностью, порадовавшей друга.
Священник встал, подошел к окну и посмотрел на белую церковь, на белые плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся и сказал:
– Если те, кто пытается общаться с Богом, сумасшедшие, – здоровых почти нет. Скажу иначе: Христос призвал нас к состраданию. Две тысячи лет назад Он возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном мире. Но мир туго поддается, все дальше уходит от Божьего здравомыслия. В прежнее время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.
– Скорее, ведьмой, – мрачно поправил Макдьюи. – Ее и сейчас так называют. Нет, ты мне скажи: если она больна… если у нее безвредный психоз… она живет в придуманном мире… Если она, как говорится, тронутая… или, по-твоему, святая… Грех это или не грех…
Он замолчал, но маленький толстый священник отошел от окна и строго спросил:
– Тебе-то что до греха, Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех – наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?
– Ты надо мной смеешься? – несмело проговорил Макдьюи.
– Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь – Лори не больная, а добрая, кроткая, милостивая. Она – анахронизм Божий в жестоком и больном мире.
– Все у тебя Бог! – заорал Макдьюи. – Что от Него, деться некуда?
– Конечно, некуда, Эндрью, – звонко ответил Педди и продолжил помягче:– Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с тобой о неврозах и всяких там либидо, врач – о железах каких-нибудь, слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?
Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:
– Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.
– Правда? – удивился Педди. – Вот не думал! Ты и Лори живете в противоположных концах ваших собственных миров. Если бы каждый из вас чуть-чуть подвинулся к другому…
– Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит…
– Что ж, и Жанна д'Арк слышала, – отвечал Педди, невинно глядя на него. – Тебе не приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим их мы?
Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно переставил пешку. «Значит, вот и нами так орудуют? – думал он. – А правила игры там есть? Нет, не могу, не могу, не могу!» Он подошел к двери, но на пороге сказал с искренней печалью.
– Ты не помог мне, Энгус.
– Прости меня, Эндрью, – откликнулся священник. – В конце концов, ты сам себе поможешь. Не ты найдешь – тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты почувствуешь, что это не столько вера в какие-то мифы или факты, сколько особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению не останется и уголка. Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не знаем, как это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.
– Я тебя не понимаю, – сказал Макдьюи.
– Ну и не надо, – мягко отвечал Педди и глубоко вздохнул. Макдьюи вышел и тихо закрыл за собой дверь. А маленький священник долго сидел у стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.
22
Три мальчика сидели рядком на неудобной скамейке, ожидая приема. Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать, вид у него был гораздо менее сердитый, чем раньше). То были Джорди Макнэб, Джеми Брайд и Хьюги Стирлинг. Ему стало интересно, зачем они пришли, и, отпустив последнего пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:
– Заходите, ребята!
Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги сказал за всех:
– Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?
– Мэри Руа очень больна, – серьезно отвечал Макдьюи. – Зайти к ней можно. Попробуйте ее развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у меня разрешения.
– Мы не знали, что ей так худо, – сказал Джеми Брайд. – Я ее не видел с похорон… – И осекся под суровым взглядом Хьюги.
– А кошка у нее есть? – спросил Джорди.
С таким маленьким Хьюги обошелся мягче – он положил ему руку на плечо и сказал:
– Брось, Джорди! Сам увидишь. – И обратился к ветеринару: – Я слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
– Она потеряла речь, – ответил Макдьюи. – Мы надеемся, что это временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное… Может… может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет, ладно?
– Хорошо, сэр, – сказал Хьюги. – Мы с папой ходили на яхте и чуть не утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
– Сэр, – сказал Хьюги Стирлинг. – Можно с вами поговорить об одном деле?
Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
– Да.
– Сэр, – начал Хьюги, – мы ходили вчера смотреть цыган. Это я виноват, я их повел. И деньги были мои.
– Мы тоже виноваты, – прервал Джеми Брайд. – Мы сами пошли.
– Они медведя бьют! – закричал Джорди, и накопившиеся слезы хлынули из его глаз.
– Так-так, – сказал Макдьюи, хотя и не все понял.
– Понимаете, – снова вступил Хьюги, – нам не разрешили идти. Дома очень рассердятся, если узнают.
– И правы будут, – заметил Макдьюи. – Детям туда нечего ходить.
– Нет, понимаете, там было представление! – объяснил Хьюги. – Как в цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот никогда не видели живого медведя. А тут моя тетя, леди Стюарт, подарила мне полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по шиллингу.
– Лучше б я не ходил! – вставил Джеми.
– Медведя бьют! – заголосил Джорди. – Он упал и заплакал! И он заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щеки и нос и обратился к Макдьюи:
– Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может плясать, и они его бьют цепью.
Макдьюи кивнул.
– Это не все, сэр, – продолжал Хьюги. – Там у них звери в клетках. Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
– Так, – сказал он. – Чего же вы хотите от меня?
– Чтобы вы послали туда полицию , – отвечал Хьюги.
– Похвально, – заметил ветеринар. – Только что ж вы прямо не пошли к Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.
– Констебль Макквори сказал, – сообщил Хьюги, – что если он увидит нас около табора, он с нас шкуру спустит.
– М-да, – сказал Макдьюи. – Значит, все должен сделать я. А что именно?
– Мы думали, сэр, – с облегчением заговорил Хьюги, – что вы туда пойдете как доктор, все разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете полиции…
– Да у меня времени нет, – не сразу ответил Макдьюи. – Мэри больна…
– Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное письмо, медведь не дотянет.
Джорди снова зарыдал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15