! Почему вдруг отношение этой девчонки
так задевает, уязвляет его? Ну не способен он управлять местными живыми
организмами - разве это порок? Немыслимо подумать о том, чтобы в
совершенстве овладеть навыками, освоенными всеми покоренными расами. Это и
не нужно, когда владеешь главным навыком - способностью превращать других в
свои послушные орудия. Один этот навык стоит всех других вместе взятых.
Тогда почему же ему так... так стыдно? Именно стыдно, произнес он про
себя на местном языке. Стыдно, стыдно, стыдно... И, когда Тьяги, наконец,
повернулась и посмотрела на него, он отвел взгляд в сторону.
- Кейенко,- чуть слышно произнесла наконец она и пошла к выходу. И слово
это, как и накануне совершенно непонятное, обожгло Ондизага словно пощечна.
- Тьяги,- сказал он вполголоса, но она не остановилась.
- Тьяги!- сказал он уже громче,- Подожди, Тьяги!- он кинулся вслед и
встал, загородив проход. Ондизаг не знал, зачем делает это. Но почему-то
чувствовал - так, будто ему сказали - он не должен, не имеет права
отпустить ее вот так, иначе не будет у него больше возможности понять... не
это слово, нет - понять, что же такое творится с ним самим.
- Пропусти, человек без рук,- сказала она чуть слышно, глядя куда-то в
сторону, и попыталась отодвинуть его со своего пути. Но именно попыталась -
и тут же отдернула руку. Так, будто коснулась чего-то горячего. Или
мерзкого.
- Почему? Почему ты называешь меня "человек без рук"?
- Тебе не понять этого,- она смотрела в сторону. И голос ее был каким-то
посторонним, не так говорила она с ним раньше. Даже совсем недавно, входя в
его жилище, она была совершенно другой. Или он сам был другим в ее глазах.
Или она надеялась, что он другой.
В глубине жилища послышался стук - это оборвалась и упала на пол ветка с
несостоявшимся эккиаром. Тьяги даже не вздрогнула, просто стояла и ждала,
когда Ондизаг освободит ей проход. Так ждет человек, когда кончится дождь.
Или пока автоматы не очистят загрязненную зону, вспомнил свой родной мир
Ондизаг. Так ждет человек, пока отступит чужая, косная сила - так никогда
не ждут другого человека! Никогда еще никто не смел так унижать его! Или он
просто не в состоянии был понять это?- вдруг резанула сознание непрошенная
мысль. Потому что опять он поймал себя на том, что думает на языке
аборигенов.
- Ты должна мне объяснить!- почти прокричал он ей прямо в лицо, но она
молчала, закусив нижнюю губу,- Слышишь, ты должна, мне объяснить!- он
схватил ее за плечи и стал трясти изо всех сил, - Ты должна, должна
объяснить мне это!
Она попыталась оторвать его руки, но силы были слишком неравными, и
тогда, размахнувшись, она ударила его по щеке. Но гораздо больней пощечины
ударили ее слова:
- Кейенко! Онги рекалу тонго!
И все вдруг стало ясно. Так ясно, что не оставалось места для какого-то
иного толкования. И не стало надежды на отмену приговора. Пальцы Ондизага
сами собой разжались, перед глазами его потемнело, и он как слепой,
натыкаясь на стены, с трудом добрался до своего ложа и рухнул на постель.
Как ушла Тьяги, он не помнил.
Мысли его были в полном смятении. Несколько часов пролежал он, тщетно
пытаясь ни о чем не думать, чтобы не допустить до своего сознания смысл
вдруг открывшейся ему истины, чтобы не вспоминать о том, что он узнал о
себе самом. Но время не облегчало боль, лишь усиливало ее, ибо раз за разом
ловил он себя на том, что думает на языке аборигенов Алькамы - в языке его
собственной расы просто не было ни необходимых понятий, ни конструкций для
манипулирования ими. Наконец, с великим трудом он взял себя в руки и
сосредоточенно проделал весь комплекс мысленных упражнений эгийер-кн'аги -
мучительный, но действенный способ очищения разума, с незапамятных времен
известный его расе.
Он вновь обрел способность к ясному мышлению - и какую-то пустоту
внутри, которой никогда не замечал прежде.
Многое теперь становилось понятным. Почти все. Он понял, наконец, что в
мышлении аборигенов оставалось для него неясным, понял, что сдерживало его
от начала атаки на их внутренний мир. Три слова, брошенные Тьяги, раскрыли
ранее непонятные связи и сняли покров тайны. Теперь аборигены были в полной
его власти. Но радости не было.
Еще вчера все в мире казалось простым и понятным.
Еще вчера ему не о чем было особенно задумываться.
Еще вчера у него просто не было средств для того, чтобы сформулировать
такие мысли. Но три слова, которые он услышал сегодня, разрушили плотину в
его сознании - и все изменилось. Мир вокруг стал другим - только потому,
что Ондизаг не мог смотреть на него прежним взглядом. И в этом изменившемся
мире вдруг оказалось немыслимо совершить то, ради чего прибыл он на
Алькаму, и остаться при этом самим собой. В этом новом мире естественный
для людей расы Ондизага образ мыслей и образ действий вдруг оказался просто
несовместимым с самим понятием "человек". И ничего поделать с этим было
нельзя - если не позабыть напрочь слова, услышанные им сегодня. Но даже
если бы он позабыл их, остались бы логические связи, порожденные осознанием
их смысла, и ничего ровным счетом не изменилось бы. А если бы какое-то чудо
вдруг лишило его понимания этих связей, то он уже не в силах был бы
навязать аборигенам нужный образ мыслей. Ему всегда казалось, что это так
просто - слегка изменить структуру языка, иначе расставить акценты, ввести
некоторые новые обороты... Никто ни о чем не подозревает, никто не
тревожится - но мышление новых поколений, вступающих в жизнь, становится
другим. Таким, какое требуется расе Ондизага. Мышлением покорных рабов. Или
мышлением людей второго сорта, понимающих превосходство расы Ондизага.
Мышлением преданных слуг... И можно не бояться возмездия: сама мысль об
этом никогда не сможет возникнуть в сознании покоренных рас.
Еще вчера казалось, что все это так просто.
Еще вчера все это было вполне достижимо.
Но теперь это было невозможно, совершенно невозможно! Просто потому, что
совершивший все это мог называться только "кейенко", и это про него можно
было сказать "Онги рекалу тонго".
"Человек без рук"... Вот, значит, что она имела в виду, вот на что
надеялась. И вдруг убедилась - и тени сомнения не осталось - не человек без
рук. Человек без сердца, человек без души. Душа... Само понятие это, столь
обычное для многих покоренных народов, было совершенно чуждо расе Ондизага.
И он, как и все его соплеменники, относился к душе естественным для себя
образом - как относится естествоиспытатель, анатомируя под микроскопом
бабочку. Но оказывается, и у него самого есть душа, и эта душа болит.
Проклятье!- он опять думал на языке аборигенов. Но думать на родном языке
он бы сегодня не смог. В его языке просто не было средств, чтобы выразить
то сокровенное, что открылось ему сегодня, то главное, чем он отличался от
аборигенов, что лишало его даже малейшей надежды овладеть их талантом в
управлении природой, тот душевный изъян, по которому все в этом мире сразу
распознавало в нем чужака. Как просто и понятно становилось все теперь - и
безумно сложно, практически невозможно что-то поправить, что-то изменить.
"Онги рекалу тонго" - это было сказано о нем. О человеке, который
считает, что ему принадлежит все, который привык только брать и даже не
думает о том, чтобы что-то отдавать. В этом состояло его отличие от
аборигенов. Для них - только сейчас он понял это! - именно в том, чтобы
отдавать, и заключался смысл жизни. Отдавать - и не требовать ничего
взамен. Отдавать - и получать неизмеримо больше. Все здесь было построено
на этом универсальном принципе. Да и как могло быть иначе, если сам этот
мир был творением бесчисленных поколений аборигенов, и каждое поколение
стремилось к тому, чтобы отдать себя без остатка. Каким же жалким уродцем
выглядел рядом с ними он, Ондизаг, кейенко - человек, который берет, не
отдавая, "тот, кто хочет проглотить весь мир", если попытаться буквально
перевести это слово на язык расы Ондизага.
Он даже застонал от омерзения, представив себя со стороны.
Но не это было для него самым страшным. Нет, гораздо страшнее оказалось
другое: он смог взглянуть со стороны не только на себя самого - на всю свою
расу. На людей, которыми он всегда гордился, чье могущество служило
неопровержимым доказательством их права на владение Вселенной. Но теперь -
теперь перед его мысленным взором предстал жуткий образ расы-паразита,
сосущей жизненные соки из других народов, и уйти от этих мыслей было уже
невозможно. Все, что связывало его с этой расой - даже язык ее, прежде
всего ее язык - вызывало теперь в его душе омерзение. За несколько часов,
всего за несколько часов весь внутренний мир Ондизага разрушился - но
ничего нового не родилось на этих развалинах. А в том мире, что окружал его
теперь, он не мог найти себе места.
Не в силах более выносить это мучение, Ондизаг вскочил на ноги, схватил
свою накидку и бросился к выходу. Больше всего на свете боялся он встретить
кого-нибудь из аборигенов. Жуткий стыд охватывал его всякий раз, когда он
думал о том, каким чудовищем предстает в их глазах, и он страшился
прочитать в их взглядах подтверждение этих мыслей. По счастью, было время
вечерней еды, и он закоулками выбрался из деревни, не встретив никого по
пути. Но куда было деваться от стыда перед самим собой? Быстро, почти бегом
двинулся он через поляну к лесу. Две минуты - и деревня скрылась из глаз.
Навсегда, если он не сбросит с себя позорное имя "кейенко". Навсегда, если
он не сумеет стать человеком.
Ондизаг шел вперед не разбирая дороги. Он знал, что нет необходимости
уходить далеко - то, что он собирался проделать, можно было сделать и не
выходя из жилища. Но оставаться там он не мог да и сейчас остановился лишь
тогда, когда трудно стало дышать от быстрой ходьбы.
Он перевел дух, огляделся по сторонам. Было тихо, сумрачно и спокойно.
Влажная земля издавала чуть горьковатый запах прелых листьев. Где-то высоко
шумела под ветром листва - но внизу не чувствовалось ни малейшего движения
воздуха. Огромные стволы деревьев, оплетенные лианами, украшенные бородами
роскошного мха, уходили ввысь, а у подножия их теснились кустарники,
временами совершенно непроходимые, но чудесным образом расступавшиеся перед
аборигенами.
Лес ждал Ондизага.
Он осторожно подошел к ближайшему дереву, раздвинул мох и обнажил кусок
коры с ладонь размером. Вон та темная точка внизу - кажется, так и должна
выглядеть спящая почка. Ондизаг осторожно прикоснулся к ней пальцем, стал
поглаживать кору вокруг. Но ничего, ничего не менялось. Вчера ему повезло,
вчера он нашел растущий побег - но не сумел вырастить эккиара. Сегодня у
него не было выхода - он должен был заставить эту почку проснуться. Но нет,
нет же, она не хотела расти. Кейенко! Проклятый Кейенко!- думал он, с
отчаянием видя, что ровным счетом ничего не меняется. Ты опять думаешь не о
том, кейенко! Ты опять хочешь что-то получить от этого мира. Но права на
это у тебя нет. У тебя осталось одно-единственное право - искупить свой
грех. Жизнью своей искупить грех свой и грех своей расы. Пусть ты погибнешь
в этом лесу, и тогда он примет тебя, и ты растворишься в нем, и ткани твои
сольются с его тканями, и соки твои вольются в соки его деревьев, и руки
твои лианами повиснут на их стволах, и дыхание твое будет ветром шелестеть
в их кронах, и слезы твои прольются дождем на их корни...
...Он не сразу заметил вздутие на месте спящей почки - лишь когда
верхний, сухой слой коры треснул, и из-под него показался кончик побега. Но
он старался не отвлекаться и не смотрть на этот побег, он все гладил и
гладил кору у его основания, и только когда мягкая и чуть клейкая почка
коснулась его груди, Ондизаг оторвал руку от ствола.
Никогда прежде не был он в таком состоянии. Даже когда дурманящие слова
песен т'юнгора проникали в его сознание - а люди его расы нечасто позволяли
себе расслабляться и петь эти песни - даже тогда не было в теле его и в
мыслях той легкости, что ощущал он сегодня. И в этой легкости и дурмане
как-то затерялась мысль, что, возможно, живет он последние минуты - сама
мысль о предстоящем слиянии с этим лесом несла в себе какую-то странную,
непонятную, неведомую прежде радость. Медленно и осторожно, так, чтобы
причинить как можно меньше боли, Ондизаг провел пальцами от основания до
кончика побега и прищипнул верхнюю почку. Затем все так же медленно стал
перебирать пальцами вдоль побега - туда и обратно. Он не стремился
повторить виденные столько раз движения - от старался заглушить, загладить
причиненную боль.
Через десять минут эккиар лежал у него на ладони. Ондизаг разломил его
надвое и откусил сочной, сладкой мякоти. Он совершнно не боялся смерти. Он
просто не думал об этом.
Он знал, что прощен.
Прощен и принят в среду людей. И никто уже не посмеет сказать про него:
"кейенко". Никто и никогда. Потому что того Ондизага, каким он был еще
утром, больше не существовало.
Сзади хрустнула ветка, и он оглянулся. И не удивился - будто ждал этого.
Наверное, Тьяги давно уже стояла здесь, в пяти шагах от него. Он улыбнулся,
шагнул к ней навстречу и протянул половину эккиара. Так, будто ничего,
совсем ничего не произошло между ними всего несколько часов назад. Так,
будто не ему сказала она те страшные слова.
Да их, в сущности, и не было. Потому что сказаны они были другому
человеку.
- Ты злой, грубый и жестокий,- говорила она ему этой ночью в перерывах
между поцелуями,- Ты не умеешь вести себя с девушками. У меня остались
синяки на плечах от твоих крючковатых пальцев,- и счастливо смеялась, а
Ондизаг целовал и гладил эти синяки, и крепко сжимал ее в объятиях, и был
счастлив - наверное, впервые в жизни. Ведь это такое счастье - отдавать,
думал он. И отдавая, тоже можно покорять Вселенную.
Но эту мысль он оставил на утро.
1 2 3 4