В такое
время они были открыты и, конечно же, никем не охранялись. Даже если бы
орды беспощадных кочевников вновь наводнили Европу, как во времена гуннов -
никто из завоевателей не посмел бы по своей воле войти в пораженный
поветрием город. Тяжкий трупный дух, стоявший в воздухе, говорил сам за
себя. И как бы в насмешку над людскими бедами перед темным проемом
городских ворот весело порхали две бабочки.
На улицах было пустынно. Лишь раз навтречу Франциску выехала из-за
поворота телега, доверху нагруженная покойниками. Возницей был городской
палач, который один во всем городе, наверное, не боялся мора и вот уже
третью неделю вывозил умерших за городскую черту и сваливал в ров у стены.
Четверо помощников, сперва помогавших ему в этом страшном деле, уже лежали
там же, а он то ли в наказание за грехи, то ли в знак особой милости до сих
пор оставался здоровым и день за днем выполнял привычную для себя работу.
Но вывезти всех он, конечно же, был не в состоянии. Франциск, отступив к
стене ближайшего дома, осенил крестным знамением не то возницу, не то его
страшный груз и долго стоял в неподвижности, глядя вслед удалявшейся
повозке. Потом, тяжело вздохнув, собрался было идти дальше, но тут его
окликнули из окна напротив:
- Святой отец,- услышал он женский голос,- Зайдите сюда, святой отец.
Он повернул голову, но не увидел никого. Окна всех домов в городе были
закрыты ставнями: жители боялись сквозняков, с которыми, по их убеждению,
разносилось моровое поветрие, и старались сидеть взаперти. Что-то разумное,
безусловно, и было в этой защитной мере, но при царившей тогда
антисанитарии, при постоянной опасности заражения через питьевую воду
эффективность ее, несомненно, была невысокой.
Франциск в несколько шагов пересек неширокую улицу, легко перепрыгнув
через проходившую посредине грязную канаву, почти пересохшую в такую жару,
поднялся по ступеням на высокое крыльцо и постучал. Дверь почти тотчас
открылась, но в темном проеме он различил лишь силуэт той, что его позвала.
Пробормотав вполголоса уместные слова благословения, он переступил через
порог, и дверь за ним закрылась. Глаза его отказались различать хоть что-то
в наступившей темноте.
- Там... там моя мать, святой отец,- вновь услышал он рядом с собой
голос, прерываемый всхлипываниями,- Она просит... она просила... она хотела
причаститься перед...
- Дайте мне руку, дочь моя, я ничего не вижу,- сказал Франциск и сразу
же ощутил ее прикосновение к своей ладони.
- Идите за мной, святой отец,- она всхлипнула,- Осторожнее, здесь
лестница.
Глаза уже начали привыкать к темноте. Он различал силуэт той, что вела
его наверх, но ступени пока приходилось находить наощупь. Они поднялись на
второй этаж, открыли дверь и оказались в довольно большой комнате. Здесь
было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между ставнями,
рассекал комнату надвое почти непрозрачной перегородкой. Не сразу заметил
Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь подойдя
вплотную увидел лежащую на ней женщину. Мертвую женщину. За последние
недели он успел повидать достаточно умерших, чтобы распознать смерть с
первого взгляда.
- Ей уже не требуется причастия,- скзал он тихо и обернулся. В этот миг
он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами тоже можем это
сделать. Лик ее долго не давал покоя живописцам той эпохи, хотя в
большинстве своем они не понимали, кого пытаются изобразить. Они просто
старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь добавляя к
ним кое-что из своего внутреннего идеала женской красоты, пока наконец
черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом Франциском
из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними наслоениями.
Но произошло это много позже и, хотя первые ее изображения, сделанные теми,
кому довелось увидеть ее наяву, не сохранились, нам не составило особого
труда синтезировать ее портрет.
Она действительно была прекрасна.
Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе с
людьми меняются их идеалы красоты, их представления о прекрасном и
безобразном. Но все же, хочется верить, существует некое зерно, некий
всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий
в каждую эпоху свое отражение на языке понятных человеку этого времени
образов. И, когда мы глядим на эти образы, возможно, уже чуждые нашему
пониманию прекрасного, мы все же внутренним зрением улавливаем за ними
присутствие этого идеала. И сквозь глубину веков доходят до нас лики,
несущие его отражение. Таким, именно таким было лицо, которое Франциск
увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и страшную
судьбу, зная, сколько горя принесет в его жизнь и в жизнь его современников
та, с которой он повстречался, мы все равно, глядя на это лицо, не можем
отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.
Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных
Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на
младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал
красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех
красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик
ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты,
сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу,
практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного
монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим
из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни
счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все
глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и
казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла
вечность.
Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в
сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее
глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не
портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от
переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее ощутил, чем
услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:
- Н-е-е-е-ееет!
Слезы брызнули из ее глаз, и, если бы быстрота движений вдруг не
вернулась к монаху, она кинулась бы на грудь к матери и вскоре, несомненно,
тоже была бы мертва. Он перехватил ее у самой кровати, с трудом сумел
оттащить к двери, усадить на стоящую там скамью и долго - час? два? - пока
утешал ее, пока успокаивал ее рыдания, пока произносил слова молитв и
какие-то цитаты из Священного Писания - он не помнил и не задумывался о
том, какие именно, да и что они значили для нее, не знавшей латыни? - думал
не о Боге, не о жизни и смерти, не об ужасах окружавшего его мертвого
города, не о том, что и сам он может умереть в ближайшие часы, как умерли
столь многие из тех, кого он знал. Нет, он думал, он способен был думать
лишь об одном. Лишь об этой девушке, случайно оказавшейся на его пути, лишь
о желании отдать ради нее все, что он имел и все, что мог еще иметь в
жизни, о желании, бесконечно греховном в столь страшный час - и тем более
для монаха - желании обладать ею отныне и до самой смерти. И - от сознания
невыполнимости этого желания - о том, чтобы Всевышний насколько можно
приблизил его смертный час, ибо жизнь без нее отныне становилась для
Франциска невыносимой. Все это время он, наверное, походил на сумасшедшего,
но никто, кроме рыдавшей в его объятиях девушки, не мог его видеть. А она -
до того ли ей было, чтобы разглядеть, что творится с несчастным монахом?
И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач
возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в
себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они
спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней,
вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не
взглянув на Франциска, палач взял лошадь под узцы и двинулся дальше. Солнце
стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не
освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо,
только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.
Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для
себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было?
Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром
предвидения, хотя и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения
пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой,
тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который
только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая - в этом он был
абсолютно убежден - составит трагедию всей его жизни. Темный ужас
поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало,
и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома,
прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним
гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не
оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда
же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц
нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на
простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.
Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная
дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как
будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не
позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря
занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он
достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец,
дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов
не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему.
Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания
смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец
Аврам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не
болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не
коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип,
сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг
лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок - все это
говорило о том, что кончина старца не за горами. Сишком часто провожали
монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков
приближающейся смерти.
Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца
службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок
смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не
оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед
собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась
в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную
келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком.
Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил
себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может
умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И
сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее
последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю
ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь
рассвета. Если б он мог... Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие
годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить
распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью.
Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим
его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место.
Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и
кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на
каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь
над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что
душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках,
совершаемых под влиянием разума.
Он не убежал из монастыря в город ночью, не ушел и с наступлением
рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во время которой за
длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он подошел к
отцу Иоанну, принявшеу на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова
идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных причинах
подобного рвения молодого монаха, да и не до того ему было. С утра он
чувствовал нарастающее недомогание, и страх перед этим верным предвестником
скорой смерти вытеснил из его головы все остальные мысли и заботы. Получив
его торопливое благословение, Франциск снова отправился в город по
пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о том, что
предстоит ему увидеть, то сегодня та же сила, что накануне сделала столь
трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его шаги. Лишь
только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск побежал,
забыв об усталости, о бессонной ночи, о всех своих прежних тревогах и
заботах, ни о чем и ни о ком не думая, кроме той, к которой рвалась его
душа. Временами он переходил на шаг, чтобы отдышаться, но долго идти не мог
и вскоре снова пускался бегом, путаясь в полах рясы.
1 2 3 4 5 6