И в этой торжественной тишине мы с Каньяром молча бродили меж могучих
стволов по дорожкам, ведомым лишь тому, кто знал этот лес с детства и
чувствовал себя в нем как дома. Дорожки эти, проложенные многими
поколениями приходивших сюда за счастьем аборигенов, вели нас от скульптуры
к скульптуре. Я не видел в жизни ничего прекраснее этих скульптур. Это были
не просто вырезанные из дерева фигуры прекрасных женщин - самых разных,
таких, что удовлетворили бы идеалам красоты любого из земных народов - не
просто прекрасные скульптуры, сработанные гениальными мастерами. Нет - даже
сейчас у меня с трудом поворачивается язык, когда я называю их
скульптурами. Они были не деревянными фигурами, они были почти совсем
живыми, и, глядя на них, на их одухотворенные лица, полные внутреннего
тепла, которого нам так часто не хватает в реальной жизни, я поневоле
проникался верой в то, что здесь, на Орьете, вопреки всем известным нам
законам природы воплотился в жизнь древний миф о Пигмалионе и Галатее. Все
мы, конечно, понимаем: этого просто не может быть. Рано или поздно
происходящему здесь чуду будет найдено прозаическое объяснение - такова, к
сожалению, участь всех чудес - и только закон об охране этносов, не
допускающий бесцеремонного вмешательства исследователей в жизнь иных
народов, не позволяет найти такое объяснение немедленно. И все же... И все
же мне очень не хотелось бы, чтобы настал день, когда мне объяснят, как
происходит чудо оживления. Мне очень хотелось бы так и прожить жизнь с
верой в это чудо.
Возвращаясь уже под вечер из Священного леса, мы молчали. Трудно было
говорить о чем-то после всего увиденного. Любые слова казались неуместными,
и даже сейчас мне трудно говорить обо всем этом: язык наш страдает
расплывчатостью и приблизительностью, не позволяющими облечь переживаемые
нами чувства в словесную форму. Я просто не знаю, какими словами передать
владевшие тогда моей душой чувства, и потому лучше не буду и пытаться это
сделать. Если даже сейчас, спустя годы, видения того дня в Священном лесу
не покидают меня, если до сих пор сжимается сердце от тоски, стоит лишь
подумать, что никогда, никогда в жизни не отыскать мне среди людей никого,
кто был бы так же близок к идеалу - пусть даже и не к моему идеалу - то как
и о чем могли бы мы с Каньяром говорить тогда? И лишь подходя к дому
Каньяр, наконец, нарушил молчание и сказал - не мне, а, скорее, себе
самому:
- Я смогу. Я тоже смогу.
Я ничего не ответил. Мне очень хотелось бы верить в это. Но душа моя
верить отказывалась.
Мы молча поели и легли спать. На другой день я вернулся в лагерь. И
больше мы с Каньяром не виделись.
Хотя это не совсем точно - но о той встрече я расскажу позже.
Вернувшись из экспедиции, я несколько лет не получал никаких новых
сведений ни об Орьете, ни о Каньяре. Потом подвернулась эта работа над
Полисом, я весь ушел в нее, и на какое-то время она отодвинула на задний
план не дававшие мне покоя воспоминания. Полис в какой-то мере спас меня,
потому что мало-помалу воспоминания об Орьете превратились в какую-то
манию, и я стоял на грани повторения безумного поступка Каньяра. А это было
бы настоящей глупостью: ведь мы с ним по своей психической организации люди
совершенно разные, и для меня бессмысленно повторять тот путь, который
избрал он. Работа над Полисом, явив собой суррогат счастья, отвлекла меня
от навязчивых мыслей, и только когда мы через два года построили его -
неплохо получилось, вы не находите?- я вновь вернулся мыслями к Каньяру. И
по чистой случайности в скором времени повстречался с тем самым нашим общим
знакомым, который несколько лет назад впервые рассказал мне о странном
поступке моего друга. На сей раз он поведал о случившемся после моего
визита на Орьету. И уже по тому, как начал он свой рассказ - без
какого-либо следа иронии по отношению к Каньяру, тихим, грустным голосом
сочувствующего чужому несчастью человека - я понял, что не ошибся в самых
худших своих прогнозах.
Три года назад Каньяр решился, наконец, воплотить в дереве свой идеал. И
вскоре после этого наш знакомый побывал у него в гостях, разговаривал с
ним, видел его избранницу. И ему - простому человеку, не привыкшему
задумываться над тонкими душевными переживаниями и всегда предпочитавшему
десяток анекдотов прекрасному роману о любви - ему стало страшно за
Каньяра. Как он рассказал, та, что составляла мечту всей жизни моего друга,
была замкнута и холодна. Она чужой вошла в его дом и в его деревню, и даже
наш знакомый, посторонний, случайный человек, увидел и ощутил на себе как
бы отталкивающую все живое силу отчуждения, исходящую от нее. Она,
наверное, по-своему любила Каньяра - как-никак, именно он подарил ей жизнь
- но любовь эта, судя по рассказу моего знакомого, счастья Каньяру не
приносила. Он был хмур и замкнут, и ни разу за все время их встречи даже не
попытался улыбнуться. И не было для меня утешения в том, что я
предчувствовал такой итог. Кого и как можно этим утешить? Лучшие люди Земли
жизни свои кладут на воплощение идеала - в красках, в камне, в книгах - и
умирают, так и не достигнув желаемого. А он решился на то, что не удалось
еще никому со времен Пигмалиона - а кстати, принесло ли это Пигмалиону
счастье?- и расплата была неминуема. Мы слишком далеко ушли вперед по
сравнению с уровнем, на котором живут сегодня аборигены Орьеты. И слишком
многое, наверное, потеряли на этом пути, и потому нам не найти счастья на
дорогах, которыми они проходят по жизни.
Я снова отправился на Орьету едва лишь представилась возможность. На сей
раз - с этнографической экспедицией, задавшейся вполне понятной целью
разгадать-таки основную загадку этой планеты, не нарушив закона об охране
этносов. Насколько я знаю, после нас там успело побывать не менее пяти
таких экспедиций. Мы, люди, не можем успокоиться, пока остаются
неразгаданными хоть какие-то тайны. Орьета еще держится - но вряд ли это
продлится долго. Слишком много среди людей желающих изгнать сказку из
доступного нам мира.
Но я, конечно, полетел на Орьету совсем не за этим.
Я полетел, чтобы повидать Каньяра.
Из лагеря экспедиции я вылетел еще затемно, и на рассвете посадил планер
у крайних домов знакомой деревни. Не спеша, страшась того, что мне
предстояло увидеть, прошел тихими, пустынными улицами - хотя странно
говорить это об улицах, заполненных деревянными скульптурами - нашел
знакомый мне дом, поднялся на крыльцо и постучал. Никто мне не ответил. И
тогда я толкнул дверь рукой и осторожно заглянул внутрь.
Все изменилось в этом доме. Не стало бесчисленных фигурок, плодов
ученичества Каньяра, загромождавших его когда-то, появилась мебель,
изящная, как все выходящее из рук аборигенов, появилась домашняя утварь,
появилось то особенное ощущение жилья, а не просто места обитания, которое
приносит в дом женщина. Но это было холодное, пустое жилье.
Немного подождав, я открыл дверь пошире и вошел внутрь. И сразу же
увидел их, сидящих за столом в глубине комнаты. Они не двигались, сидели,
глядя друг на друга, не обращая внимания на мой приход. И тогда я тихонько
окликнул Каньяра.
Ничего не изменилось.
Они по-прежнему были неподвижны.
Я не решился сказать ни слова больше. Тихо-тихо, так, будто боялся, что
меня могут застать на месте преступления, я подошел к столу, не отрывая
взгляда от лица Каньяра. Ни единой черточки не дрогнуло на этом лице, хотя
глаза его, казалось, следили за мной.
Но это только казалось.
Потому что, подойдя к нему вплотную, я понял: передо мной сидит не
настоящий, не живой Каньяр. Нет - деревянный! И смотрел он совсем не на
меня - взгляд его был направлен в лицо женщины, которого я пока не видел, в
лицо той, которую он сотворил своими собственными руками, в которую сумел
каким-то чудом вдохнуть жизнь - ведь не врал же мой знакомый!- и которая
теперь тоже была всего лишь куском дерева с совершенными формами. Я сделал
еще шаг и заглянул в это лицо - оно было прекрасно, как прекрасно было и ее
тело. Но взгляд ее был холоден и пуст, и там, за этим взглядом, не было ни
доброты, ни сострадания, ни умения любить и прощать. Там не было живой
человеческой души.
До сих пор временами лицо ее встает перед моим мысленным взором. И, если
не удается усилием воли быстро прогнать наваждение, то мне начинает
казаться, что сам я деревенею. Хотя, казалось бы, причем здесь я?
Потом, разговаривая с жителями деревни, я узнал: аборигены давно уже
обходят дом моего друга стороной, считая, что в нем поселилось зло. И
потому вряд ли они знают о происходящем там, внутри, за закрытой дверью, об
увиденном мною перед тем, как в смятении и отчаянии я покинул его, о том,
что все эти годы не дает мне покоя.
Я увидел колыбель.
В углу комнаты стояла обыкновенную колыбель. И в этой колыбели
лежал младенец.
Девочка.
И с тех пор кошмар не оставляет меня. Знаю: я вообразил невозможное.
Того, что так страшит меня, не может произойти, Придет день, и загадка
Орьеты найдет вполне прозаическое научное объяснение. И все же я не могу
отделаться от кошмара, порожденного воображением. И в этом кошмаре у
деревянного Каньяра с его прекрасной и холодной женой рождаются и
подрастают деревянные дети. Дочери, похожие на свою мать. И в этом кошмаре
настает день, когда все они оживают - ведь ожила же она когда-то!- и
открывают двери старого отцовского дома, и выходят в огромный мир, не
подозревающий об опасности. И значит Каньяр - не последняя жертва.
Наваждение это не покидает меня вот уже многие годы. Да, я теперь знаю,
что подлинный, живой Каньяр отчаявшись покинул Орьету за полгода до моего
повторного посещения планеты и теперь скитается по Галактике, нигде не
находя пристанища. Но я знаю наверняка и другое: душа его осталась навеки
заточенной в том деревянном Каньяре, которого я видел собственными глазами,
бежать сумела лишь его телесная оболочка.
Вы можете считать меня безумцем.
Но мне страшно.

1 2 3