- Что, закурить? - вдруг сказала она и, легко вскочив, стала рыться в комоде.
"Вероятно, я, сам того не заметив, сделал какое-то движение", - подумал он, поражаясь ее отгадчивости и не сводя с ее лица своего потрясенного взгляда.
Улыбаясь красивыми, ровными зубами, она победно принесла ему кисет табака и маленькую книжицу довоенной папиросной бумаги. Такими книжицами их продавали тогда.
- Юрины запасы, - сказала она, положила на стол кисет и дала ему в руки книжицу папиросной бумаги. Быстро прошла в чулан и вернулась оттуда, щелкая на ходу коробком спичек. Она села напротив, ожидая, чтобы ему стало совсем хорошо. Он закурил, и ему стало хорошо, как никогда.
Они разговорились. Она сказала, что до оккупации работала учетчицей в колхозе. С мужем еще до войны прожила полгода, а потом его забрали в армию. И сейчас, кроме мамы и сестры, мужа которой убили на фронте, у нее никого из близких не осталось.
Он ей рассказал, как они сражались в горах, как трудно было с боеприпасами, а особенно с едой. Красноармейцы, рискуя жизнью, охотились за немецкими разведчиками, потому что у них всегда был при себе запас еды. Он поделился с ней своими планами идти в сторону Майкопа, найти там друга отца, спрятаться у него, а когда приблизится фронт, попытаться перейти к нашим.
Но о чем бы они ни говорили, он чувствовал, как время от времени его как бы с головой накрывает волна нежности к этой милой женщине, и он с каким-то радостным испугом выныривал из этой волны, наслаждаясь подхватывающим его потоком и одновременно уверенный, что все-таки сильнее его и никогда, никогда не переступит границу. И казалось, этот поток дохлестнул и до нее, она притихла, сжалась, но потом вдруг вскочила:
- Ты устал. Тебе рано вставать. Надо ложиться.
Она постелила ему на топчане, взбила подушку. Потом убрала со стола, а он в это время сидел на стуле, не в силах отвести от нее глаз. Сейчас движения ее были резкими, и она ни разу на него не взглянула.
- Все! Спокойной ночи! - сказала она и, подойдя к столу, сильно дунула в лампу. Стало темно.
Быстрые шаги в сторону кровати. Шелест платья, которое она сбрасывала с себя, грохнул в душу. Шум откинутого одеяла, скрип кровати. Не помня себя, он разделся и лег на топчан.
И была долгая тишина. Он невольно вздохнул в тишине и вдруг услышал такой же тяжелый вздох в темноте. "Нет-нет, - подумал он, - я не клятвопреступник". И вдруг провалился в глубокий сон.
- Вставай! Вставай! Уже светло! - услышал он ее голос, и рука ее ласково потрепала его по волосам.
Он замер от невероятной сладости этого прикосновения, боясь спугнуть его. Но она быстро убрала руку. Он вскочил. Она стояла перед ним, улыбаясь красивыми, ровными зубами, все такая же свежая и молодая, все в том же ситцевом платье. Она отвернулась, и он быстро оделся.
- Вот Юрина бритва, помазок и зеркало! - кивнула она на стол.
Печка гудела. Она подала ему кружку с горячей водой. Окуная туда помазок, а потом намыливая его в мыльнице, он тщательно выбрился, вымыл лицо и вытерся полотенцем.
- Совсем мальчик, - всплеснула она руками, - кто поверит, что ты бывший командир. И это хорошо.
Он и так всегда выглядел моложе своих лет, а сейчас от худобы казался совсем юным.
- Я тебе дам Юрину колхозную книжку, - сказала она и, достав ее из комода, положила на стол: - Ты теперь Юрий Иванович Тихонов. Запомни.
- Кто же поверит, что я русский? - сказал он растерянно, однако, взяв книжку со стола, положил ее в карман.
- Главное, сейчас незаметно уйти из нашей деревни, - сказала она, накрывая на стол, - а немцы поверят. Для них главное - папир. А папир у тебя теперь есть. Ничего особенного. Сейчас многие ходят, ездят, меняют вещи на продукты.
Они сидели и завтракали. Его опять охватила лихорадка борьбы за жизнь. Надо как можно скорее и как можно дальше уйти из этих мест. Он плотно поел, выпил два стакана самогона. Тут она принесла пиджак мужа и заставила его надеть. Он сунул в боковой карман кисет с табаком, спички, книжицу папиросной бумаги и перочинный ножик, который она откуда-то извлекла в последнюю минуту. Его уже ждал рюкзак с буханкой хлеба, шмотком сала и вареной картошкой в мундире.
- Не забудь, - хлопнула она по кармашку рюкзака, - здесь соль.
Он надел рюкзак и, разгоряченный самогоном, предстоящей опасной дорогой, а главное, невероятной добротой этой женщины, не знал, как быть, не знал, как ее покинуть.
Вдруг она рассмеялась, опять сверкнув ровными зубами, и сказала:
- Мальчик-ушастик едет в гости к дяде!
И он прильнул к ней всем телом, всей душой и обнял ее, и она сама прижалась к нему и сама поцеловала его прямо в губы. Голова у него закружилась, но в следующий миг она оттолкнула его от себя:
- Иди, иди!
- Спасибо, спасибо, - бормотал он, чувствуя, что не в силах сдержать слез.
- И тебе спасибо от Юры, - вдруг сказала она со странным лукавством и опять сверкнула улыбкой.
Никого не встретив на пути, он быстро вышел из села и пошел проселочной дорогой. Перед его глазами время от времени всплывало лицо Маши, ее улыбка, ее быстрые движения. Он старался идти как можно быстрее, чтобы как можно дальше уйти от этих мест, уйти от возможной погони. И он чувствовал и удивлялся, что сила восторга перед этой женщиной дает ему энергию все дальше и дальше отдаляться от нее.
За этот день он прошел два села, удивляясь обычности жизни в тылу немцев, радуясь, что его никто не останавливает и ни о чем не спрашивает. Два раза по пути ему встретились немецкие грузовики с солдатами. Они промчались мимо. Ориентировочно он знал, что идет в сторону Майкопа, но сколько километров до него - не знал.
К вечеру он вошел в подсолнечное поле. Он прошел его и увидел ручей, протекавший между полем и лугом с прошлогодними стогами сена. Здесь он решил поужинать и заночевать. Снял рюкзак, прилег над ручьем и напился. Открыл рюкзак, отрезал большой кусок хлеба, несколько ломтей нежного сала, вынул несколько картофелин и стал есть, макая картошку в соль, которую от отсыпал на лист подсолнуха. Поев, он аккуратно сложил свои запасы в рюкзак. Когда совсем стемнело, он осторожно вышел на луг, подошел к стогу и быстро зарылся в него. За целый день он ни разу не присел и потому мгновенно уснул.
Утром пошел дальше. Теперь он стал гораздо смелее, чувствуя, что на него никто не обращает внимания, и уверенный, что теперь ушел от погони, если она была.
Проходя через какой-то поселок, он увидел впереди себя идущего навстречу человека. Лицо его показалось ему достаточно добрым, и он осмелился спросить у него:
- Как дойти до Майкопа?
- Дойти? - удивился тот. - До Майкопа можно доехать. Идите по этой дороге, перейдете через мост, увидите шоссе. А там на попутной машине доедете до Майкопа.
Он вышел к мосту через реку. Догадался, что это та же река, по которой он плыл, обрадовался и вдруг увидел немецкого часового, стоящего у моста. Поворачивать уже было поздно и опасно. Он понял, что и часовой его видит. И он, не останавливаясь, пошел к мосту, стараясь подавить волнение и делая вид, что не замечает часового. Часовой как будто не обращал на него внимания, но, когда он уже выходил на мост, вдруг окликнул его. Он взглянул на часового. Тот жестом пригласил его к себе. Он вынул колхозную книжку и стал к нему подходить. Навряд ли немец поймет, что он не русский. Может, он и читать по-русски не умеет, думал он.
- Папир, - сказал он, протягивая ему колхозную книжку.
Тот бросил небрежный взгляд на книжку, а потом строго спросил у него:
- Иуде?
Он не слыхал этого слова и не понял его значения. Но понял, что тот что-то спрашивает и надо соглашаться с человеком, от которого зависит твоя судьба.
- Да-да, - закивал он ему и снова попытался обратить его внимание на свою колхозную книжку.
На этот раз часовой на книжку даже не взглянул. Но, как бы удивленно заинтересовавшись им, снова спросил:
- Иуде?
- Да-да, - снова закивал он ему и снова попытался обратить его внимание на колхозную книжку.
Но теперь немец не сводил с него глаз. Вдруг он сделал к нему шаг, переложил автомат в левую руку, а правой рукой стал щупать ему голову, затылок, шею и даже завернул ухо. Беглец растерялся и никак не мог понять, что ему надо.
- Иуде? - уже раздраженно спросил его немец.
- Да-да, - внятно повторил он, стараясь ему угодить.
Немец убрал руку, задумался, напрягся и вдруг выпалил по-русски:
- Еврей?
- Нет-нет! - крикнул он и добавил, тыкая себя в грудь: - Я абхаз!
- Кауказ? - переспросил немец.
- Да-да, - закивал беглец.
Немец успокоился и показал ему рукой, что он может идти, и сам, повернувшись спиной, отошел к краю моста.
Он быстро пошел по мосту, на ходу пряча книжку в карман. Ликуя, что избежал смертельной опасности, он старался понять действия немца. То, что немцы делают с евреями, он прекрасно знал. "Видимо, - думал он, - мой горбатый нос показался ему подозрительным, и он поэтому меня остановил. А потом, пощупав голову, понял, что она не соответствует тем признакам, но которым их учили отличать еврея от нееврея". Он об этом что-то слышал, но никогда этому не верил. Но значит, есть какие-то признаки, если он несколько раз его переспрашивал?
...И только позже, став более зрелым человеком, он понял, что немца смутило не отсутствие каких-то признаков, которым их учили, а та подозрительная легкость, с которой он с ним соглашался. Потому-то он и напряг память и повторил это слово по-русски.
За мостом он вышел на шоссе, но, не рискуя идти по нему, свернул с него и теперь шел по лугам, перелескам, по кукурузным и подсолнечным полям, стараясь видеть шоссе или не слишком отдаляться от него.
Жизнь, которую он замечал вокруг себя, была достаточно мирная, но именно это внушало ему интуитивное опасение связываться с людьми или тем более проситься к кому-нибудь на ночлег. Казалось, немцы здесь не внушают никому опасения, и именно поэтому он старался ни с кем не связываться.
Через два дня у него кончились курево и еда. Он опять привык курить и теперь мучился от отсутствия курева.
Возле какого-то поселка ему навстречу шел человек средних лет и курил. И он не выдержал.
- Разрешите папироску? - попросил он у того, когда они поравнялись.
Тот бросил на него холодноватый взгляд, но вынул мятую пачку и протянул. Он вынул папиросу и попросил прикурить, хотя у него спички еще оставались. Возможно, он хотел, чтобы добрый поступок этого встречного проявился со всей полнотой, но получилось все наоборот. Человек, давая ему прикурить, вдруг насмешливо процедил сквозь зубы:
- Может, тебе еще и губы дать?
Внутренне извиваясь от стыда и оскорбления, он все-таки прикурил и пошел дальше. И он почему-то на всю жизнь возненавидел этого человека. В своих воспоминаниях он ненавидел только его, хотя другие пытались и убить, и предать его в этой долгой дороге, но ненавидел он только этого. Ничего в мире нет подлее хлеба, изгаженного презрением и протянутого голодному, зная, что голодный не откажется и от такого хлеба!
К вечеру, голодный, как зверь, он вышел на лесную полянку и увидел десяток ульев. Сердце у него забилось от радости. Он знал по чегемскому мальчишеству, как вскрывать ульи. Надо было найти сухой валежник, разжечь костер и, когда валежник раздымится, вскрыть улей и, отмахиваясь дымящейся головешкой от пчел, срезать соты. Нож был в кармане.
На всякий случай огляделся и вдруг увидел на опушке леса шалаш. Почти уверенный, что там никого нет, он все-таки тихо подошел к нему и заглянул внутрь. В шалаше на лежанке сидел старик с мягкой благообразной бородкой. Посреди лежанки валялись головешки старого костра. Возле старика стояло ведро, почти наполненное сотами. Из ведра торчала свежеструганая дощечка, вонзенная в соты.
- Здравствуйте, дедушка, - сказал он, остановившись у входа.
Старик поднял голову и только теперь заметил его.
- Здравствуй, мил-человек, - ответил старик, - издалека будешь?
- Иду в Майкоп, - неопределенно сказал он, стоя у входа.
- Садись, в ногах правды нет, - кивнул старик на лежанку, - до Майкопа ботинки износишь, пока дойдешь, хотя они у тебя крепкие...
Он сел. Теперь они сидели рядом в метре друг от друга.
- Дедушка, - сказал он, - меду не продадите?
- А сколько у тебя денег? - спросил старик, глянув на него ясными васильковыми глазами.
- Денег нет, - вздохнул он, - вот пиджак могу дать.
- Зачем мне твой пиджак, - сказал старик, глянув на пиджак, - мед у меня свой. Угощайся. - Он склонился к ведру, стоявшему у ног, туго провернул дощечкой и осторожно вытащил ею большой ломоть сочащихся сот. - Ешь! Не жалко!
- Спасибо, - сказал он и стал растерянно озираться, не зная, как взять этот сочащийся ломоть.
- А вон мисочка, - кивнул старик на конец лежанки, где стояла деревянная миска, прикрытая старым полотенцем.
Он скинул полотенце, дунул в миску и подставил старику. Старик шмякнул в нее ломоть сот и снова вонзил дощечку в содержимое ведра.
Миска приятно потяжелела. Он поставил ее на колени, вынул перочинный нож, раскрыл его и, отрезав кусок от сот, поймал его губами и стал есть, выжевывая и высасывая из него ароматный мед.
- А откуда ты будешь родом? - благостно спросил старик, глядя, как он ест.
- Я из Абхазии, - сказал он, причмокивая и блаженствуя.
- Так у меня же абхазские пчелы, - сказал старик, - я семь лет прожил в Абхазии. Знаешь такое место - Псху?
- Конечно, знаю! - вскрикнул он, радуясь, что старик жил у него на родине. - Но сам я там не бывал... Там сейчас немцы...
- Немцы, мил-человек, скоро везде будут...
Что-то кольнуло в груди беглеца, но съеденный мед успокоил: старик, что с него возьмешь.
- А здесь их много? - спросил он.
- Мне они не докладывают, - ответил старик и снова посмотрел на него васильковыми глазами. - Но как же ты из Абхазии здесь оказался?
Он хотел сказать ему правду, но что-то его удержало.
- Гостил у земляка, - сказал он, снова принимаясь за соты, - война меня здесь застала.
- Не успел уехать?
- Не успел.
- Долго же ты раздумывал, - сказал старик и добавил: - Дать еще меду?
- Спасибо, - сказал он и подставил миску.
Отмахнув ладонью пчел, кружащихся над ведром, старик снова провернул дощечку и, вынув ее, сковырнул ему в миску кусок сот поменьше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9