Теперь уже ясно — русский, и никуда не поедет.
— Нет уж, пацанята. Отдаю кормовой.
Коля насупился.
— Значит, вы из этих… из буржуев, раз тикаете от революции.
— Это я-то из буржуев?
— Ну уж не из трудящих. Все трудящие себе счастье добывают, а вы тикаете.
Гриша невесело усмехнулся:
— «Трудящие»… А кто знает, что оно такое счастье и с чего его едят?
— У дедушки был толковый словарь, — сказала Рая. — Там написано: «Счастье, счастья, множественного числа нет. Ощущение полноты жизни».
— Как? — Гриша заинтересовался. — Так и написано?
— «Ощущение полноты жизни».
— Нет! Что множественного числа нет — написано?
— Написано.
— Я так и думал: множественного чиссла нет. Больше, чем на двоих, не выдаётся. Третий — уже лишний. — Гриша посмотрел на Колю. — А говоришь «трудящие». Я, хлопчик, сам по себе, где хочу, там и живу. Могу вообще себе устроить отдельное царство-государство. Назову его, скажем, Гришия. Меня Гришей звать.
— Лучше Гришландия, — посоветовала Рая.
— Так ещё красивше, — согласился Гриша. — Островок с банановым садочком посерёдке океана я уже приглядел. Так что, территория будет. Население? Хотел там одну барышню поселить… — Гриша бросил грустный взгляд в сторону дома, из которого ему пришлось постыдно бежать. — Ну да ладно. Чем нас меньше, тем у нас меньше забот — армии не надо, если населения всего один человек и тот уклоняется от службы в армии. Полиция тоже ни к чему — у нас не воруют, только перекладывают из кармана в карман. И революции устраивать некому: когда человек один, кому он мешает? Никому от него ни холодно, ни жарко, — Гриша безнадёжно махнул рукой. — Прощайте, трудящие, дай вам бог счастья.
Он направился к забору санатория, но Рая схватила его за рукав:
— Возьмите меня с собой, — заговорила она сквозь слёзы. — Я вам буду еду готовить и бельё стирать. Я всему научилась в санатории — мне за няньку приходится быть при малышах. Возьмите, пожалуйста! Все равно он говорит, меня при красных из санатория выгонят, потому что дедушка мои — статский советник. Возьмите, если у вас там не сыро. При сырости мне совсем нельзя жить.
— Ну… ну… Зачем же сырость разводить, если нельзя? Давай вытрем. — Гриша руками размазал слезы по её лицу и сказал грустно: — Нет у меня там сырости. Ничего у меня там нет. — И посмотрел на Колю, ища сочувствия.
— Все равно вы буржуи, — сказал Коля, — и паразиты! Райка первая. Она ему будет готовить и стирать! Слыхали? А у докторши вон сколько ртов голодных! Олюне совсем худо стало. Лежит в изоляторе. Даже бредит и то едой: «Упу надо! Упу надо!» Это она супу просит, — Коля круто развернулся и пошёл к дому. — Крупу добывать надо, а не с вами разговаривать!
Гриша очень хорошо понял Колю, лучше чем Коля — его, потому что Коля ни разу не был в Гришиной шкуре, а Гриша в Колиной не раз уже побывал.
— Чудак, — сказал он Коле. — Ну где ты крупы достанешь? Украдёшь с воза на дороге — так конвойный тебя пристрелит, того и жди!
Коля, не оборачиваясь, уходил по аллее. Гриша поймал его за полу курточки:
— Ну постой… Ну пойми ты, наконец: кто я такой вашей докторше, чтобы в её доме оставаться?
Коля посмотрел на него с презрением.
— Был бы я взрослый, вот как вы, женился бы на Марии Станиславовне.
— Вообще это мысль. Но пришла не в ту голову.
— Вы думаете, она на вас не позавидует?..
Рая даже испугалась:
— Не слушайте его — он дурак!
— Ну, значит, будете сестрой, — решил, наконец, Коля.
— Может, братом?
— Я вам дело говорю: сестрой-хозяйкой. При больных лёгких надо досыта есть — это вам каждый скажет. А с такой сестрой-хозяйкой, как вы, мы бы каждый день ели от пуза. Жри — не хочу! Думаете, забыли, как вы сахар принесли?
Гриша в этот момент охотно бы сгрёб в охапку и пацана, и дивчину, прижал бы их голова к голове на своей груди и утешил: «Ладно, не горюйте, пацанята. Где нашёлся сахар — найдётся и крупа». Но вместо этого он схватил Колю за лацканы курточки из чёртовой кожи и тряхнул так, что швы затрещали.
— Если ты, сепельдявка, будешь девочек обижать, близко ко мне не подходи никогда больше! Понял?!
Коля был счастлив.
«МЫ С ВАМИ ПРОЩАЕМСЯ НАВСЕГДА»
— Я натуральная свинья, — говорил старший лейтенант Дубцов, сидя в плетёном кресле на веранде санатория. — Уже почти месяц в этом городишке, видел вас мельком, но ни разу не заехал, не поинтересовался, как, на какие средства вы живёте.
— Я не обижалась, — успокаивала его Мария Станиславовна, — знала, что вы не можете сюда приезжать. Вам вовсе незачем пятнать свой белый мундир предосудительными связями.
— Не понял… Что вы называете «предосудительными связями»? Я никогда не скрывал, что обязан жизнью вашему папе: сам был вот таким же тщедушным мальчиком в белой панамке, как эти зелёные гороховые стрючки, что и сейчас слоняются по двору санатория.
— Значит, вы не знаете, что я на подозрении у контрразведки?
— Вы? Эти становится интересным! — Дубцов поплотнее устроился в кресле. — Рассказывайте, Маша, что здесь произошло?
— Ротмистр Гуров потребовал истории болезни. Ему надо было знать, кто чей ребёнок и при какой власти поступил. Я отказала: для меня нет детей красных или белых — только больные и здоровые.
— Вы правы. Мы с детьми не воюем.
— Гуров сказал то же самое: «Мы с детьми не воюем». Но если придут красные, — сказал он, — они мигом выявят детей офицеров, дворян и в лучшем случае выгонят из санатория, а в худшем — будут ловить на этот крючок их родителей, чтобы расправиться с ними, как с врагами Советской власти.
— И вы показали ему истории болезни.
— Нет. Я не верю Гурову. Большевики, при том, что они забрали у папы санаторий, кормили детей, снабжали медикаментами, бельём. Они последнее отдавали. Чего никак нельзя сказать о вашей власти. Вы даже, уходя, увозите все с собой. Мимо наших ворот день и ночь возят в порт продовольствие. Вы обрекаете нас на голод, милый благородный старший лейтенант.
Дубцов улыбнулся.
— Вы так и сказали Гурову?
— Кроме последних слов. Вот уж кого не назовёшь благородным. В городе рассказывают такие ужасы о зверствах контрразведки… Вы слышали о рифах?
На этот вопрос Вильям Владимирович предпочёл не отвечать.
— Я вас внимательно слушаю, — сказал он вместо этого.
— Ну вот… Гуров меня выслушал и сказал: «Вы большевичка и выполняете декреты Совнаркома».
— Только и всего?
— Не смейтесь. Это действительно так: Советы объявили все курорты народным достоянием и подчинили Отделу лечебных местностей комиссариата здравоохранения. В девятнадцатом году, при красных, мы с папой из хозяев курорта превратились в служащих. Нам прислали детей из неимущих классов. Из них тоже кое-кого не успели забрать родители. И возможно, эти родители — комиссары, но я не намерена выдавать их Гурову.
— Значит, Гуров ушёл несолоно хлебавши?
— Плохо вы знаете Гурова.
— Возможно, с вашей помощью узнаю получше.
— Он действительно ушёл, а назавтра прислал своего помощника… однорукого… с целой командой каких-то людей в штатском, военном и полувоенном. Они переселили меня с детьми на пустующую дачу с пауками, где мы провели две ночи, пока они устраивали здесь обыск.
— И всё-таки изъяли истории болезни.
— Они к ним даже не прикоснулись. Они вообще искали не в доме.
— А где же?
— В погребах. Прежний владелец имения вырыл под домом большие винные погреба. Но папа купил только половину имения, вторую часть приобрёл капитан, муж мадам, и погреба её собственность. Вход в них со стороны пансиона.
Дубцов встал, прошёлся по веранде:
— Вы не хотели бы, Маша, прокатиться на авто?
— Покатайте ребят.
— Все не поместятся. А выбирать?.. Вы же сами говорите — они все равны.
— Хорошо. Только до моря.
Дети смотрели с завистью, как Мария Станиславовна усаживается в автомобиль. Некоторые из них ещё ни разу в жизни не катались «на моторе».
Автомобиль остановился возле каменной лестницы, которая вела к пляжу.
Выйдя из машины, Мария Станиславовна вместе с Дубцовым спустилась к морю.
Здесь Дубцов заговорил откровенно:
— Я не хотел бы, чтобы вы меня путали с Гуровым, Машенька! Мы с ним занимаемся одним и тем же делом, но мы разные люди, и не исключено, что между нами проходит линия фронта.
— Как это понять?
— Достаточно, если вы поймёте: Гурову безразлично, как вы к нему относитесь, а мне — нет.
— Это не помешает вам уехать вместе с Гуровым.
На это Дубцов ничего не сказал, но Мария решила добиться ответа.
— Когда вы уезжаете, Виля, завтра, послезавтра?
— Никто не знает, что будет завтра. Пока идёт война, я буду выполнять свой долг.
— Это не ответ, а отговорка. Вместо правды — красивое слово. «Долг». Папа всегда морщился от подобных выражений: «врачебный долг» и все такое прочее. «В слове „долг“ есть что-то принудительное, — так он говорил. — Я лечу, потому что люблю лечить людей». Но вы же не любите убивать людей. Я знаю, не любите. Вас просто втянуло в этот кровавый водоворот. Вот именно втянуло какой-то безличной силой. Знаете, как солдаты в госпиталях говорят… Мне ведь пришлось поработать в госпитале… Они не говорят, кто их ранил. Они говорят: «ранило». Вот и вас ранило — а говорите «долг».
Они дошли до валуна-«бегемота».
— А вот и «бегемот»! — обрадовался Дубцов. — По-моему, я первый когда-то заметил, что этот камень похож на бегемота.
— Почему вы всё время переводите разговор?
— Потому что это все политика, а вы, сколько я вас помню, всегда смотрели в себя: вокруг война, революция, но вам был интересен только свой внутренний мир.
— А вы уверены, что это так называется, — спросила она, — «внутренний мир»? Может, это была «внутренняя война»? Революция — в душе девочки! А вот вы как раз были пришельцем из того… внешнего мира. Каждый раз, когда вы по старой памяти нас навещали, я видела на вас не только новые звёздочки или шевроны, но какое-то отражение того, что происходит там. Правда, только отражение. Это отражение меня обмануло.
— Насколько помню, я вам никогда не лгал.
— Отражение лгало. Не знаю, как это объяснить… Помните, у нас в гостиной висела картина. Морская баталия. Ночью в неподвижной воде отражаются горящие фрегаты. Тихо. Таинственно. Как свечи, тонущие в черноте рояля. Но ведь на фрегатах горели люди. Живьём! А я любовалась. Пока эти ваши войны и революции не ворвались сюда сами, без вас, без белого кителя и золотых вензелей. С гнойными ранами, газовой гангреной, тифозной горячкой и голодной пеллагрой, пожирающей истощённых детей…
Дубцов молча поглаживал серо-зелёный бок «бегемота».
— А знаете, — сказала Мария, — здесь нашёлся один человек, который предложил мне сбежать от всего этого на коралловые острова. Он даже показывал картинку: зеркальная лагуна, белая яхта…
— Вот кто действительно лгал, как его картинка!
— А вы? Почему вы, Виля, не предлагаете мне помощь? Уж для вас-то найдётся место на пароходе. Почему вы не берете меня с собой?
Наконец-то Мария поставила свой вопрос прямо, без обиняков. Дубцов не мог не ответить, но он не спешил отвечать. Некоторое время они с Марией шли молча вдоль полосы прибоя по космам гниющих водорослей. Волна беспрерывно перекатывала гальку пляжа.
— Никуда вы не уедете, — сказал Дубцов. — Я вырос в вашем доме, уж я-то знаю, если к вам забредала кошка или приблудная грязная собачонка, она меняла все планы семьи: откладывались выезды, переезды… А тем более — больные дети. Вон вы даже на автомобиле не хотели ехать без них.
Она посмотрела на него потемневшими от слез глазами:
— И сейчас не поеду на вашем автомобиле. Мы с вами прощаемся… навсегда.
И пошла вдоль моря по космам гниющих водорослей обратно в санаторий пешком.
Дубцов догонять не стал. Он посмотрел на часы и поспешил к машине.
Подъезжая к городку, он ещё издали заметил над особняком, где размещалась контрразведка, столб дыма.
«Свершилось», — подумал Дубцов и прибавил скорость. Действительно, солдаты выносили из дверей особняка папки с делами и жгли их во дворе.
Гуров в своём кабинете тоже поспешно перебирал бумаги: одни совал в портфель, другие швырял в камин, в котором тоже пылал огонь.
— Красные полностью овладели перешейками, — сообщил он Дубцову, — взяли Перекоп, Чонгар, прорвали Ющуньские позиции и наступают на Джанкой. Врангель подписал приказ отходить к портам Крыма.
ПАРОХОДЫ НАДО ВЕРНУТЬ
У ворот Феодосийского порта казачья цепь сдерживала толпу беженцев. Некоторые из них уже давно ждали погрузки и сидели на чемоданах, баулах, тюках с подушками. Закусывали разными припасами из кошёлок с торчащими бутылями молока.
Какие-то господа наседали на казачьего офицера, который дежурил у пулемёта, повёрнутого рыльцем к толпе.
— Почему вы не берете людей?
— Неслыханно! Люди ночуют на пристани.
— Чего вы ждёте? Большевиков?!
Офицер с трудом их перекрикивал:
— Господа! Все уедут, господа! Но сперва — грузы.
Решётчатая ограда порта сменялась красной кирпичной стеной, над которой торчали ржавые железные буквы вывески: «Слесарные мастерские Феодосийского порта».
Внутри царило запустение, с балок потолка свешивались закопчённые бороды паутины.
Один слесарь лениво водил рашпилем, извлекая из железа звук, от которого болят зубы. У других станков и верстаков никого не было: обед. Четверо сидели в закутке среди железного хлама, уминали из одного чугунка толчёную картошку.
— Ты бы, Денис Петрович, туда сметанки запустил, — говорил один из них, заглядывая в чугунок, — хотя бы для конспирации.
— Ешьте, товарищ Радчук, что дают. Мы вас слушаем, товарищ Баранов!
— Решение Крымревкома, — сказал Баранов, — суда не выпускать, сорвать белым эвакуацию, а значит, и вывоз продовольствия.
— Можно песочку в золотники, а можно и масло выпустить, — посоветовал Радчук.
— Кустарщина. — Баранов взял горбушку хлеба и стал натирать её чесноком.
Четвёртый отложил ложку, достал чернильный карандаш, послюнил и что-то отметил на клочке бумаги. На его нижней губе от чернильного карандаша отпечаталась лиловая риска. Только по этой риске, пожалуй, и можно было узнать обросшего седоватой щетиной Степанова-Грузчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13