В каталоге сайт Водолей ру
И сердце замирала теперь уже не от страха, а от восторга. От радости, счастья…
Почти два часа они просидели в тот день на камышовом берегу. Разговаривали и почему-то смеялись без конца. Такое складывалось ощущение, что они уже сто лет друг друга знают. Павел начинал о чем-то говорить, подхватывала. Потом за ними приехала лодка берегов охраны: Костик, не выдержав долгого ожидания, вызвал| таки команду спасателей. Павел и Рита сидели в тесной лодке, прижавшись, друг к другу…
В тот вечер он проводил Риту до дома. Долго стояли они возле Ритиного подъезда, он сжимал ее руки своих, но поцеловать так и не решился. Впервые с ним такое случилось — обычно с девушками он не слишком церемонился, чувствовал себя уверенно, и эта внутренняя уверенность, уверенность хозяина, исходившая от Павла многих к нему и притягивала. С Ритой все было по-другому,
С тех пор они уже не расставались. Спустя год поженились, потом родился сын… «Все как у всех», думал иногда Павел, но сразу же мысленно возражал самому себе: нет, не как у всех. У них с Ритой не так. Потому что у них с Ритой — любовь настоящая, долгая, единственная… Никто и никогда не будет ему нужен, кроме Риты.
Приятели смотрели на него с усмешкой, когда речь заходила об обычных мужских развлечениях, в которых Павел никогда не принимал участия. Рестораны, дачи, шашлыки, девочки. Романы, интрижки… Ему всегда гораздо интереснее было прогуляться с Ритой по городу или банально посидеть вместе и посмотреть телевизор. Поговорить с Ритой или просто помолчать рядом с Ритой.
Все эти долгие годы он был ей верен. И никогда не думал, что в сорок девять лет…
Впрочем, остался верен Рите и до сих пор.
Если, конечно, духовную измену не считать за измену. Если не иметь ввиду то, что все его мысли, все его чувства, все желания — всю его душу заполонила собой она. Валерия…
— Спокойной ночи, — услышал он где-то издалека.
Рита стояла рядом. Наверное, давно уже стояла рядом и смотрела на него. И может быть, не в первый раз желала ему спокойной ночи…
Он поднялся, притянул жену к себе, прикоснулся сомкнутыми губами к прохладной щеке.
— Я думал о тебе, — честно сказал он. — Кстати, двенадцатый час! Где шляется наш оболтус?
— Это очень хорошо, — ответила она невпопад, как ему показалось.
— Что — хорошо?
— Что ты думал обо мне. А наш оболтус, насколько мне не изменяет память, обычно возвращается в первом часу ночи. Так что скоро придет, не переживай.
— Будем надеяться. Кстати, он завтра едет с нами?
— На дачу? Ты ведь знаешь, он никогда не относился к помидорным грядкам с большим энтузиазмом. Это мы, старики, без грядок не можем…
—Ты — не старик. Ты прекрасная, молодая женщина, — искренне возразил он. — Не говори глупостей.
— Прекрасно сохранившаяся, ты хотел сказать. Не молодая, а молодящаяся. Это почти то же самое, что и старик.
Он рассмеялся в ответ. Она была упряма и непоколебима. Она всегда была такой — ее невозможно было переспорить, невозможно ни в чем переубедить. При этом свою правоту Рита доказывала со столь очаровательной детской серьезностью, что даже самые неубедительные и абсурдные аргументы выглядели в ее изложении непреложными истинами. Вот как сейчас.
— Спокойной ночи, Рита.
Он снова притянул ее к себе, почувствовал запах волос, смешавшийся тут же с собственной тоской почему-то иному, и с досадой подумал о том, что теперь у него не запах волос Риты всегда будет ассоциироваться с чувством непроглядной тоски. Тоски по чему-то иному…
И снова — в сотый, в тысячный раз за вечер — он мысленно произнес ее имя: «Валерия». И закрыл глаза, представляя себе ее лицо. Сосредоточился, захотел вдруг сию же минуту услышать ее голос, ее смех, услышал, потому что память хранила эти сокровищ! очень трепетно. Она, как заботливая хозяйка, ухаживала за ними, не позволяя им никогда потускнеть, померкнуть.
Всегда, в любую минуту, он мог слышать голос Валерии. Даже во сне. Но от этого на душе становилось еще тяжелее. Потому что тем отчетливее он осознавал, как не хватает ему этого смеха и этого голоса наяву. Каждый день, каждую минуту,
— Только, ради Бога, не включай телевизор слишком громко. Я не выношу этот твой бокс, — снова донесся до чего голос из настоящего. Голос Риты.
Он открыл глаза, успел поймать ее печальную улыбку. Потом она скрылась за дверью их общей спальни. И осталась там — одна.
И он тоже остался один. И снова Валерия возникла перед мысленным взором и заполонила собой все его мысли.
Из дневника Валерии
..Мой отец до сих пор жив.
И тем не менее он был первым близким человеком, чью смерть мне пришлось пережить.
Я помню его. Очень отчетливо, очень ярко. Несмотря на то что пыталась забыть все эти годы. Помню высокий лоб, жесткий подбородок, гриву рыжих кудрей, щетину на лице. Помню улыбку. Когда отец, улыбался, все вокруг освещалось этой улыбкой. Она источала какой-то удивительный, магический свет. В наше время это называется харизма. Тогда это называлось проще — обаяние.
Он часто подбрасывал меня на руках. Даже когда я уже была не очень маленькой, все равно его это забавляло — видеть свою Лерку, обожаемую Лерку — солнышко» как он меня всегда называл, среди облаков. Он подбрасывал меня, я смеялась, хоть и смущало иногда меня то что подол платья задирается слишком высоко и отец видит мои трусики. Я с раннего детства была очень стеснительной.
Я была счастлива, что у меня такой отец. Красивый, веселый, влюбленный в маму. Многие женщины завидовали ей, я это знала. И гордилась ими обоими — и мамой, и отцом…
Он умер, когда мне было девять лет.
Нет, сначала случилось еще кое-что. Сначала родилась Настя.
Мне не хочется сейчас писать о Насте… Я не готова еще к этому. Да и хронология тем самым нарушится, а мне бы этого не хотелось. Ведь Настина история случилась уже после того, как умер отец.
Мне было девять лет, когда это случилось. Я спала, внезапно сквозь сон услышала, как плачет мама. Я открыла глаза, прислушалась. Раньше мне никогда не доводилось слышать, как плачет мама. Я подумала: может быть, это плачет Настя? Но Настя была слишком маленькой, она не могла плакать вот так, по-взрослому.
Я вскочила и, путаясь в длинном подоле ночной рубашки, побежала в родительскую спальню. Там было, темно. Я приоткрыла дверь. Теперь мамины всхлипывания слышались отчетливо.
— Мама, ты плачешь? — спросила я у нее.
— Лера? Это ты? Почему ты не спишь?
— Я проснулась, услышав, как ты плачешь. Ч/то случилось, мама?
— Ничего. Ничего не случилось. Иди спать, доченька.
В темноте родительской спальни я видела силуэт матери — она лежала, полуобернувшись ко мне. Наверное, до той минуты, пока не появилась я, она просто лежала вниз лицом. Я тоже часто так ложилась, когда плакала.
Почему-то рядом с ней я не увидела отца. Я вспомнила, что накануне вечером он не пожелал мне спокойной ночи, потому ^то его просто не было дома в тот момент, когда я ложилась спать.
— А где же папа? — снова спросила я. Мама ничего не ответила и почему-то заплакала еще громче.
— Где папа? — повторила я свой вопрос, чувствуя первый раз в жизни, как сердце полностью заполонило отчаяние.
— Иди сюда, Лерочка. Иди ко мне, только ступай неслышно, чтобы не разбудить Настю. Знаешь, Настя очень чутко спит.
Я подошла и присела на краешек кровати рядом с плачущей мамой.
— Видишь ли, дочка. Ты уже большая… — Она прижала меня к себе и замолчала на некоторое время, а я вдруг подумала о том, что не хочу быть большой. Оказывается, нет ничего хорошего в том, что человек становится большим. Как же я раньше, глупая, этого не понимала. Ведь если бы я сейчас была маленькой — такой, как Настя, — мне не пришлось бы слышать всего того, о чем расскажет мама. — И ты должна знать правду. Твой папа больше не будет жить с нами.
Я сразу все поняла. Я на самом деле была уже большой и как-то быстро собрала воедино обрывки случай-н° услышанных прежде разговоров между матерью и отцом. Я сразу поняла, что наш папа теперь буде жить с другой женщиной.
— Как это? — спросила я, как будто была маленькой. Отчаянно пытаясь снова стать маленькой, уменьшиться у мамы на глазах, чтобы она остановилась, не говорила, не заставляла слушать…
— Понимаешь, доченька, у него теперь другая семья… Он ушел от нас. Ушел жить к другой женщине,
Я знала, что мама не врет. И все же не хотела верить в то, что она говорит.
— Этого не может быть, — возразила я ей. — Папа не такой, он не мог нас бросить…
— Не плачь, Лерочка. В жизни всякое случается. И это — не самое страшное. Он по крайней мере не умер…
Мама что-то еще говорила. А я перестала уже слушать ее. Я внезапно совершенно отчетливо осознала: лучше бы — умер.
Было бы гораздо лучше для всех нас. Было бы правильнее. Было бы понятнее.
Было бы так: у меня больше нет папы, потому что его больше нет. А получилось: папа есть, и в то же время нет его.
Нет его больше у меня. Еще вчера был папа, а теперь нет…
— Мама, разве такое бывает? — спросила я.
— Бывает, Лерочка. И не такое еще бывает…
Она меня не поняла. Не поняла моего вопроса, совсем не об этом, и я вдруг почувствовала, что я старше. Что за эти несколько минут, проведенных в родительской спальне, я вдруг стала такой большой, такой взрослой, что даже мама оказалась в сравнении со мной маленькой…
Я стала старше собственной матери. Мой отец умер, еще не дожив до своей смерти. Оказывается, такое бывает…
Сергей открыл дверь ключами и вошел в темную прихожую. Не включая света, снял ботинки и прошел к себе. За стеной что-то неслышно бормотал телевизор. Прислушавшись, он понял: Оскар Де Ла Хойя снова пытается одолеть Феликса Штурма или еще кого-нибудь. Отец в последнее время не пропустил практически ни одного боя, хотя раньше подобного пристрастия к боксу за ним не замечалось. Мама, наверное, уже спала. На душе по-прежнему было тоскливо. Часы показывали начало первого. Он подумал о том, что у него есть шанс заснуть. Заснуть — и это значит, по крайней мере восемь — десять часов не думать, не вспоминать, не тосковать и не ломать голову над вопросом: что это было? «Что это было?» — в который раз спросил он у себя. И, в который раз не смог ответить ничего определенного. Потому что не понимал.
Прежде всего, не понимал себя. Откуда эта тоска, откуда беспросветная уверенность в том, что в жизни уже больше не случится ничего хорошего и, кроме серых будней и болезней в старости, его больше и не ждет ничего? что жизнь свою он уже прожил, и прожил ее неправильно, разменял на пустяки, на мелочи. Целую жизнь — на жалкие часы сомнительных удовольствий. Но с другой стороны, разве он знал? Разве мог знать, разве мог вообще подумать о том, что когда-нибудь случится с ним такое? Что одна случайная встреча может перевернуть всю жизнь и заставить убедиться, что все прожитые годы были лишь прелюдией? Что все свои неполные двадцать восемь лет он жил только для того, чтобы дождаться наконец этого дня и встретить ее…
Встретить — и сразу же потерять. Вот в чем было дело. Вот почему жизнь казалась прожитой напрасно. Потому что встретив, потерял… А если бы не потерял, если бы удало им выпить на кухне по чашке чая со вкусом апельсина сейчас все было бы по-другому. Сейчас он, наверное, был бы счастлив… Как не был счастлив никогда,
И от этого в душе рождалась злость. Эмпирическое понятие счастья сейчас казалось для него почти материальным, и было обидно, что это физически осязаемое счастье отняли. Как кусок хлеба у голодного. Как глоток воды жаждущего. Как золотую монету у скупого…
Злость, обида, досада. Жалость к себе. Как в детстве, когда мама наказывала несправедливо или слишком строго. Не пускала гулять, заставляя сидеть за уроками. Не разрешала смотреть футбол, потому что он начинался слишком поздно, когда маленьким детям пора было спать. Но, с другой стороны, мама никогда не наказывала беспричинно. Мама всегда была справедлива. Но то была мама. А это — жизнь…
«Это — жизнь!» — усмехнулся он.
Жизнь не принимает претензий. Творит, что хочет, не задумываясь о последствиях. Что толку жаловаться, жалеть себя, уповать на справедливость? Никто еще не придумал кодекса правил, согласно которому должна поступать жизнь. Попробуй докажи ей, что она не права. Что можно было бы и немного бережнее обращаться с человеком…
«И все же почему? Почему она так странно исчезла, ничего не объяснив? Появилась — и исчезла сразу же как будто испугалась чего-то. Только вот чего?» размышлял он, чувствуя, что сейчас ему, как никогда, необходимо с кем-то поговорить. Рассказать о случившемся, выслушать слова сочувствия… И от этого он тоже злился. От того, что ощущал в себе эту недостойную мужчины, абсолютно женскую потребность — поговорить. Пожаловаться. И еще хуже становилось на душе, еще тоскливее…
«Была бы Кнопка — было бы проще», — в который раз подумал он. Да, с Кнопкой можно было разговаривать обо всем. Несмотря на то, что была она девчонкой, всегда могла выслушать и даже посоветовать что-нибудь дельное. Еще сильнее защемило на душе. Все-таки трудно, почти невозможно бывает смириться с мыслью о том, что человека, который так долго был рядом, больше нет. Вообще нет на этой земле, нет в этом мире. Наверное, до конца он так и не сможет никогда поверить в это. Так и будет в глубине души надеяться на то, что однажды Кнопка снова появится. Что снова он увидит ее рыжие веснушки, зеленые глаза, детскую улыбку. Она появится, беззаботно плюхнется в кресло, поджав под себя, как обычно, острые коленки. Потребует у него сигарету и как ни в чем не бывало примется рассказывать свои небылицы… Ведь больше всего на свете Кнопка любила — врать.
Он отчетливо, словно наяву, представил себе ее лицо. Круглые, чуть раскосые зеленые глаза, пухлые губы, дреды — косички — невероятную прическу, которая делала Кнопку похожей на негритянского репера. Если бы, конечно, не была Кнопка такой беленькой и зеленоглазой.
Рука потянулась к ящику стола — там, в дальнем углу хранились Кнопкины письма. Те самые, которые она писала ему летом, когда он почти на целый месяц уезжал к старому приятелю в Питер.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
1 2 3 4 5
Почти два часа они просидели в тот день на камышовом берегу. Разговаривали и почему-то смеялись без конца. Такое складывалось ощущение, что они уже сто лет друг друга знают. Павел начинал о чем-то говорить, подхватывала. Потом за ними приехала лодка берегов охраны: Костик, не выдержав долгого ожидания, вызвал| таки команду спасателей. Павел и Рита сидели в тесной лодке, прижавшись, друг к другу…
В тот вечер он проводил Риту до дома. Долго стояли они возле Ритиного подъезда, он сжимал ее руки своих, но поцеловать так и не решился. Впервые с ним такое случилось — обычно с девушками он не слишком церемонился, чувствовал себя уверенно, и эта внутренняя уверенность, уверенность хозяина, исходившая от Павла многих к нему и притягивала. С Ритой все было по-другому,
С тех пор они уже не расставались. Спустя год поженились, потом родился сын… «Все как у всех», думал иногда Павел, но сразу же мысленно возражал самому себе: нет, не как у всех. У них с Ритой не так. Потому что у них с Ритой — любовь настоящая, долгая, единственная… Никто и никогда не будет ему нужен, кроме Риты.
Приятели смотрели на него с усмешкой, когда речь заходила об обычных мужских развлечениях, в которых Павел никогда не принимал участия. Рестораны, дачи, шашлыки, девочки. Романы, интрижки… Ему всегда гораздо интереснее было прогуляться с Ритой по городу или банально посидеть вместе и посмотреть телевизор. Поговорить с Ритой или просто помолчать рядом с Ритой.
Все эти долгие годы он был ей верен. И никогда не думал, что в сорок девять лет…
Впрочем, остался верен Рите и до сих пор.
Если, конечно, духовную измену не считать за измену. Если не иметь ввиду то, что все его мысли, все его чувства, все желания — всю его душу заполонила собой она. Валерия…
— Спокойной ночи, — услышал он где-то издалека.
Рита стояла рядом. Наверное, давно уже стояла рядом и смотрела на него. И может быть, не в первый раз желала ему спокойной ночи…
Он поднялся, притянул жену к себе, прикоснулся сомкнутыми губами к прохладной щеке.
— Я думал о тебе, — честно сказал он. — Кстати, двенадцатый час! Где шляется наш оболтус?
— Это очень хорошо, — ответила она невпопад, как ему показалось.
— Что — хорошо?
— Что ты думал обо мне. А наш оболтус, насколько мне не изменяет память, обычно возвращается в первом часу ночи. Так что скоро придет, не переживай.
— Будем надеяться. Кстати, он завтра едет с нами?
— На дачу? Ты ведь знаешь, он никогда не относился к помидорным грядкам с большим энтузиазмом. Это мы, старики, без грядок не можем…
—Ты — не старик. Ты прекрасная, молодая женщина, — искренне возразил он. — Не говори глупостей.
— Прекрасно сохранившаяся, ты хотел сказать. Не молодая, а молодящаяся. Это почти то же самое, что и старик.
Он рассмеялся в ответ. Она была упряма и непоколебима. Она всегда была такой — ее невозможно было переспорить, невозможно ни в чем переубедить. При этом свою правоту Рита доказывала со столь очаровательной детской серьезностью, что даже самые неубедительные и абсурдные аргументы выглядели в ее изложении непреложными истинами. Вот как сейчас.
— Спокойной ночи, Рита.
Он снова притянул ее к себе, почувствовал запах волос, смешавшийся тут же с собственной тоской почему-то иному, и с досадой подумал о том, что теперь у него не запах волос Риты всегда будет ассоциироваться с чувством непроглядной тоски. Тоски по чему-то иному…
И снова — в сотый, в тысячный раз за вечер — он мысленно произнес ее имя: «Валерия». И закрыл глаза, представляя себе ее лицо. Сосредоточился, захотел вдруг сию же минуту услышать ее голос, ее смех, услышал, потому что память хранила эти сокровищ! очень трепетно. Она, как заботливая хозяйка, ухаживала за ними, не позволяя им никогда потускнеть, померкнуть.
Всегда, в любую минуту, он мог слышать голос Валерии. Даже во сне. Но от этого на душе становилось еще тяжелее. Потому что тем отчетливее он осознавал, как не хватает ему этого смеха и этого голоса наяву. Каждый день, каждую минуту,
— Только, ради Бога, не включай телевизор слишком громко. Я не выношу этот твой бокс, — снова донесся до чего голос из настоящего. Голос Риты.
Он открыл глаза, успел поймать ее печальную улыбку. Потом она скрылась за дверью их общей спальни. И осталась там — одна.
И он тоже остался один. И снова Валерия возникла перед мысленным взором и заполонила собой все его мысли.
Из дневника Валерии
..Мой отец до сих пор жив.
И тем не менее он был первым близким человеком, чью смерть мне пришлось пережить.
Я помню его. Очень отчетливо, очень ярко. Несмотря на то что пыталась забыть все эти годы. Помню высокий лоб, жесткий подбородок, гриву рыжих кудрей, щетину на лице. Помню улыбку. Когда отец, улыбался, все вокруг освещалось этой улыбкой. Она источала какой-то удивительный, магический свет. В наше время это называется харизма. Тогда это называлось проще — обаяние.
Он часто подбрасывал меня на руках. Даже когда я уже была не очень маленькой, все равно его это забавляло — видеть свою Лерку, обожаемую Лерку — солнышко» как он меня всегда называл, среди облаков. Он подбрасывал меня, я смеялась, хоть и смущало иногда меня то что подол платья задирается слишком высоко и отец видит мои трусики. Я с раннего детства была очень стеснительной.
Я была счастлива, что у меня такой отец. Красивый, веселый, влюбленный в маму. Многие женщины завидовали ей, я это знала. И гордилась ими обоими — и мамой, и отцом…
Он умер, когда мне было девять лет.
Нет, сначала случилось еще кое-что. Сначала родилась Настя.
Мне не хочется сейчас писать о Насте… Я не готова еще к этому. Да и хронология тем самым нарушится, а мне бы этого не хотелось. Ведь Настина история случилась уже после того, как умер отец.
Мне было девять лет, когда это случилось. Я спала, внезапно сквозь сон услышала, как плачет мама. Я открыла глаза, прислушалась. Раньше мне никогда не доводилось слышать, как плачет мама. Я подумала: может быть, это плачет Настя? Но Настя была слишком маленькой, она не могла плакать вот так, по-взрослому.
Я вскочила и, путаясь в длинном подоле ночной рубашки, побежала в родительскую спальню. Там было, темно. Я приоткрыла дверь. Теперь мамины всхлипывания слышались отчетливо.
— Мама, ты плачешь? — спросила я у нее.
— Лера? Это ты? Почему ты не спишь?
— Я проснулась, услышав, как ты плачешь. Ч/то случилось, мама?
— Ничего. Ничего не случилось. Иди спать, доченька.
В темноте родительской спальни я видела силуэт матери — она лежала, полуобернувшись ко мне. Наверное, до той минуты, пока не появилась я, она просто лежала вниз лицом. Я тоже часто так ложилась, когда плакала.
Почему-то рядом с ней я не увидела отца. Я вспомнила, что накануне вечером он не пожелал мне спокойной ночи, потому ^то его просто не было дома в тот момент, когда я ложилась спать.
— А где же папа? — снова спросила я. Мама ничего не ответила и почему-то заплакала еще громче.
— Где папа? — повторила я свой вопрос, чувствуя первый раз в жизни, как сердце полностью заполонило отчаяние.
— Иди сюда, Лерочка. Иди ко мне, только ступай неслышно, чтобы не разбудить Настю. Знаешь, Настя очень чутко спит.
Я подошла и присела на краешек кровати рядом с плачущей мамой.
— Видишь ли, дочка. Ты уже большая… — Она прижала меня к себе и замолчала на некоторое время, а я вдруг подумала о том, что не хочу быть большой. Оказывается, нет ничего хорошего в том, что человек становится большим. Как же я раньше, глупая, этого не понимала. Ведь если бы я сейчас была маленькой — такой, как Настя, — мне не пришлось бы слышать всего того, о чем расскажет мама. — И ты должна знать правду. Твой папа больше не будет жить с нами.
Я сразу все поняла. Я на самом деле была уже большой и как-то быстро собрала воедино обрывки случай-н° услышанных прежде разговоров между матерью и отцом. Я сразу поняла, что наш папа теперь буде жить с другой женщиной.
— Как это? — спросила я, как будто была маленькой. Отчаянно пытаясь снова стать маленькой, уменьшиться у мамы на глазах, чтобы она остановилась, не говорила, не заставляла слушать…
— Понимаешь, доченька, у него теперь другая семья… Он ушел от нас. Ушел жить к другой женщине,
Я знала, что мама не врет. И все же не хотела верить в то, что она говорит.
— Этого не может быть, — возразила я ей. — Папа не такой, он не мог нас бросить…
— Не плачь, Лерочка. В жизни всякое случается. И это — не самое страшное. Он по крайней мере не умер…
Мама что-то еще говорила. А я перестала уже слушать ее. Я внезапно совершенно отчетливо осознала: лучше бы — умер.
Было бы гораздо лучше для всех нас. Было бы правильнее. Было бы понятнее.
Было бы так: у меня больше нет папы, потому что его больше нет. А получилось: папа есть, и в то же время нет его.
Нет его больше у меня. Еще вчера был папа, а теперь нет…
— Мама, разве такое бывает? — спросила я.
— Бывает, Лерочка. И не такое еще бывает…
Она меня не поняла. Не поняла моего вопроса, совсем не об этом, и я вдруг почувствовала, что я старше. Что за эти несколько минут, проведенных в родительской спальне, я вдруг стала такой большой, такой взрослой, что даже мама оказалась в сравнении со мной маленькой…
Я стала старше собственной матери. Мой отец умер, еще не дожив до своей смерти. Оказывается, такое бывает…
Сергей открыл дверь ключами и вошел в темную прихожую. Не включая света, снял ботинки и прошел к себе. За стеной что-то неслышно бормотал телевизор. Прислушавшись, он понял: Оскар Де Ла Хойя снова пытается одолеть Феликса Штурма или еще кого-нибудь. Отец в последнее время не пропустил практически ни одного боя, хотя раньше подобного пристрастия к боксу за ним не замечалось. Мама, наверное, уже спала. На душе по-прежнему было тоскливо. Часы показывали начало первого. Он подумал о том, что у него есть шанс заснуть. Заснуть — и это значит, по крайней мере восемь — десять часов не думать, не вспоминать, не тосковать и не ломать голову над вопросом: что это было? «Что это было?» — в который раз спросил он у себя. И, в который раз не смог ответить ничего определенного. Потому что не понимал.
Прежде всего, не понимал себя. Откуда эта тоска, откуда беспросветная уверенность в том, что в жизни уже больше не случится ничего хорошего и, кроме серых будней и болезней в старости, его больше и не ждет ничего? что жизнь свою он уже прожил, и прожил ее неправильно, разменял на пустяки, на мелочи. Целую жизнь — на жалкие часы сомнительных удовольствий. Но с другой стороны, разве он знал? Разве мог знать, разве мог вообще подумать о том, что когда-нибудь случится с ним такое? Что одна случайная встреча может перевернуть всю жизнь и заставить убедиться, что все прожитые годы были лишь прелюдией? Что все свои неполные двадцать восемь лет он жил только для того, чтобы дождаться наконец этого дня и встретить ее…
Встретить — и сразу же потерять. Вот в чем было дело. Вот почему жизнь казалась прожитой напрасно. Потому что встретив, потерял… А если бы не потерял, если бы удало им выпить на кухне по чашке чая со вкусом апельсина сейчас все было бы по-другому. Сейчас он, наверное, был бы счастлив… Как не был счастлив никогда,
И от этого в душе рождалась злость. Эмпирическое понятие счастья сейчас казалось для него почти материальным, и было обидно, что это физически осязаемое счастье отняли. Как кусок хлеба у голодного. Как глоток воды жаждущего. Как золотую монету у скупого…
Злость, обида, досада. Жалость к себе. Как в детстве, когда мама наказывала несправедливо или слишком строго. Не пускала гулять, заставляя сидеть за уроками. Не разрешала смотреть футбол, потому что он начинался слишком поздно, когда маленьким детям пора было спать. Но, с другой стороны, мама никогда не наказывала беспричинно. Мама всегда была справедлива. Но то была мама. А это — жизнь…
«Это — жизнь!» — усмехнулся он.
Жизнь не принимает претензий. Творит, что хочет, не задумываясь о последствиях. Что толку жаловаться, жалеть себя, уповать на справедливость? Никто еще не придумал кодекса правил, согласно которому должна поступать жизнь. Попробуй докажи ей, что она не права. Что можно было бы и немного бережнее обращаться с человеком…
«И все же почему? Почему она так странно исчезла, ничего не объяснив? Появилась — и исчезла сразу же как будто испугалась чего-то. Только вот чего?» размышлял он, чувствуя, что сейчас ему, как никогда, необходимо с кем-то поговорить. Рассказать о случившемся, выслушать слова сочувствия… И от этого он тоже злился. От того, что ощущал в себе эту недостойную мужчины, абсолютно женскую потребность — поговорить. Пожаловаться. И еще хуже становилось на душе, еще тоскливее…
«Была бы Кнопка — было бы проще», — в который раз подумал он. Да, с Кнопкой можно было разговаривать обо всем. Несмотря на то, что была она девчонкой, всегда могла выслушать и даже посоветовать что-нибудь дельное. Еще сильнее защемило на душе. Все-таки трудно, почти невозможно бывает смириться с мыслью о том, что человека, который так долго был рядом, больше нет. Вообще нет на этой земле, нет в этом мире. Наверное, до конца он так и не сможет никогда поверить в это. Так и будет в глубине души надеяться на то, что однажды Кнопка снова появится. Что снова он увидит ее рыжие веснушки, зеленые глаза, детскую улыбку. Она появится, беззаботно плюхнется в кресло, поджав под себя, как обычно, острые коленки. Потребует у него сигарету и как ни в чем не бывало примется рассказывать свои небылицы… Ведь больше всего на свете Кнопка любила — врать.
Он отчетливо, словно наяву, представил себе ее лицо. Круглые, чуть раскосые зеленые глаза, пухлые губы, дреды — косички — невероятную прическу, которая делала Кнопку похожей на негритянского репера. Если бы, конечно, не была Кнопка такой беленькой и зеленоглазой.
Рука потянулась к ящику стола — там, в дальнем углу хранились Кнопкины письма. Те самые, которые она писала ему летом, когда он почти на целый месяц уезжал к старому приятелю в Питер.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
1 2 3 4 5