Я решил, что этому не бывать.Однажды Авилова пригласила меня к себе в комнату и показала рисунки Протасова. На одном из них я увидел русского министра иностранных дел и некоего господина в клетчатой пелерине. Мне пришла в голову мысль направить подозрения Авиловой на этого господина, и я дал ей понять, что в смерти Андрея виновата большая политика. Поэтому, идя на очередное опасное дело, я надел такое же пальто с пелериной и приклеил рыжие бакенбарды, чтобы походить на виконта.Рано утром я пришел к Сесиль, которая меня знала — Андрей нас знакомил, и потребовал рассказать, откуда у Андрея старинные картины. Она сказала, что их ему дает сумасшедший алхимик. На вопрос, где он сейчас, я получил ответ: «В клинике Эспри Бланша». Не знаю, чем я себя выдал, но Сесиль поняла, что я убил Андрея, поэтому мне пришлось задушить и ее тоже. К моему удивлению, решиться на это оказалось намного легче, и не потому, что девушка физически была слабее Андрея: тому, кто совершает преступление вторично, оно уже кажется дозволенным.Поняв, что Авилова подозревает в совершенных преступлениях виконта де Кювервиля, я обрадовался — мне это было только на руку. А в казино «Мулен Руж» я лишь постарался укрепить ее в этой мысли.Однако я не смог найти приятеля Протасова, который, как я был уверен, помогал ему старить картины, поэтому я подбросил записку о сумасшедшем колдуне Авиловой в комнату. Мне был понятен характер этой женщины: она любила Протасова и хотела разоблачить убийцу.Я боялся, что Авилова или полиция найдут что-либо в мансарде художника, прежде чем я там все обыщу. Поэтому я отправился туда и принялся искать. Я так увлекся, что не заметил, как дверь открылась и в комнату вошла девушка, соседка художника. Она была в домашних, стоптанных туфлях и фартуке. Я ударил ее по голове, она упала, и мне пришлось поджечь мансарду, чтобы скрыть следы моего пребывания там.На мое несчастье, девушка выжила. Об этом рассказала Авилова за завтраком. Я немедленно отправился в больницу и там задушил девушку подушкой. Теперь уже не в моих силах было остановить преступления, они множились, как круги на воде от брошенного камня. Малейшая зацепка, улика, случайный свидетель — и я пропал!Незадолго до нашей ссоры Андрей написал еще несколько картин и где-то их спрятал. Я заходил к нему в мансарду и видел их: это были прелестные протасовские Ватто, Фрагонар и другие художники восемнадцатого века. Меня обуревали грандиозные планы: нужно было найти алхимика, забрать или выкупить у него картины, узнать его тайну или склонить к сотрудничеству. Я подослал к нескольким знакомым Авиловой человека, чтобы тот пригрозил им, но ничего не добился. Зато когда за Полиной приехал репортер на самодвижущемся экипаже, а потом тощий художник сказал ей что-то о каменоломнях, я понял — вот он, шанс, картины можно было спрятать именно там. И я отправился вслед за ними.Я бесшумно крался по узким тоннелям, ведомый лишь белыми стрелками, начерченными на стенах. Ощущение торжества не покидало меня — я был близок к заветной цели. Но когда из проема в стене показался Улисс и недоуменно посмотрел на меня, я испугался и разрядил пистолет прямо в его лицо. Далее я проникнуть не смог, путь мне преграждала бочка с землей.Вдруг позади я услышал чьи-то шаги. Я юркнул в ближайший коридор и затаился. Просидел там долго. А когда все стихло, я залез в ту пещеру, но не нашел ни одной картины — полицейские все забрали.Вернувшись домой, уставший и разъяренный, я лег спать, но сон не шел. Поутру собрался в церковь к заутрене, просить Господа наставить меня и уберечь от напастей. В пути меня застал дождь, я вернулся за зонтом и увидел мадам Авилову, роющуюся у меня в секретере. Мне не хотелось убивать ее, просто очень нужно было узнать мотивы ее поступка. Поэтому я приковал ее наручниками, чтобы она не убежала, и стал расспрашивать. Потом получил удар по голове и все…— Вам больше нечего сказать? — спросил Донзак.Князь Засекин-Батайский молчал.— Уведите его, — приказал Донзак полицейским.— Как самочувствие мсье Кервадека? — спросила я.— Он ранен в плечо, ничего страшного, — ответил инспектор. — Ему очень повезло.— Слава Богу, — сказала я. — Мне жаль, что я подозревала его.— Что вы теперь намереваетесь делать, мадам Авилова?— Схожу к Андре на могилу, возьму горсть земли и поеду обратно в Россию.— Что ж, не смею задерживать. — Он поднялся со стула. — Вы нам очень помогли, мадам Авилова. Разрешите откланяться.Он поцеловал мне руку и вышел вслед за полицейскими.В гостиной тотчас появилась мадам де Жаликур.— Ах, какое несчастье, какой позор! — воскликнула она, заламывая руки. — В моем доме!— Как вы мне надоели, мадам! — в сердцах воскликнула я. — Завтра же ноги моей не будет в вашем отеле!И я удалилась под стоны: «Он же о моем отеле напишет в газете! А сам выскочил голый!..» *** Меня провожали Доминик и Николай Иванович. Гасконский нос грустного француза висел на квинте. Аршинов топтался на месте и смотрел на меня преданными собачьими глазами.— Я к вам обязательно приеду, дорогая Полина, — басил казак. — Как только тут с делами управлюсь, сразу обратно, в Россию. Навешу обязательно.Ему и хотелось напомнить мне о деньгах, и неудобно было — я же видела. Поэтому я решила ему чуточку помочь:— Николай Иванович, дорогой, я помню о нашем уговоре. Как закончите ваши дела в Париже — немедленно ко мне. Получите деньги на экспедицию.У Аршинова не было слов. Он только прижимал руки к груди и не отрывал от меня глаз.— Полин, я хочу тебе сказать, — смущенно проговорил Доминик, — если все русские женщины хоть немного похожи на тебя, Россия — великая страна. Ведь вы — ее главное богатство! Я обязательно приеду в Россию и напишу книгу о русских женщинах. Только летом приеду — холодов боюсь.— Не бойся, Доминик, — хлопнул его по плечу Аршинов, да так, что тот покачнулся. — Наши женщины не дадут замерзнуть такому парню, как ты. И обогреют, и приласкают! Будешь как сыр в масле кататься!Паровоз протяжно загудел. Кондуктор ударил в колокол, и пассажиры начали занимать свои места в вагонах. Мы напоследок расцеловались. В купе я села к окну и смотрела, как становятся все меньше и меньше две фигуры, машущие мне с перрона.Дома меня ждал отец. С кухни доносился запах любимого яблочного пирога с корицей — старалась Вера, наша старая горничная. Мебель, натертая воском, сияла, и я мгновенно вспомнила об Андрее.— Как съездила, доченька? — спросил Лазарь Петрович, обняв меня и троекратно поцеловав.— Потом, papa, потом расскажу, я очень устала с дороги.В спальне на прикроватном столике лежали письма. Среди них я увидела конверт с маркой, на которой была изображена Эйфелева башня. Внутри у меня похолодело — это была весточка с того света.Дрожащими руками я вскрыла конверт и вытащила из него листочки, исписанные знакомым нервным почерком.
«Милая Полина, здравствуй! Прости, что долго тебе не писал — в моей жизни произошло столько разных событий, что даже и не знаю, с чего начать. Начну с того, что несколько месяцев назад я познакомился с одним интересным человеком по имени Жан-Люк Лермит. Он философ, перипатетик, Перипатетик — последователь философии Аристотеля. (Прим. авт.)

мы проводим в беседах по многу часов, и я совершенствую свой французский. Его постулаты абсурдны, но не более, чем высказывания какого-либо записного политика. Его действия могут показаться бестолковыми, но только на первый взгляд. И даже жилище философ выбрал себе не такое, как у остальных нормальных людей. Он живет в катакомбах! Да-да, Полина, в самой настоящей пещере, расположенной в старой выработанной штольне, где когда-то добывали камень для строительства особняков. Вход в эту штольню начинается сразу за подсобными помещениями театра «Ренессанс», где властвует несравненная Сара Бернар. Ты можешь спросить: почему Жан-Люк там живет и чем занимается? Отвечу: он ищет философский камень. Конечно, и это может тебе показаться смешным и нелепым, но почему бы человеку не заняться тем, что ему нравится, если у него совсем скромные потребности? И пещера для такой цели подходит как нельзя лучше. Примерно в то же время я познакомился с соотечественником, князем Кириллом Игоревичем. Надменный аристократ в потертом сюртуке долго наблюдал, как я пишу копию с Фрагонара, а потом обратился ко мне с комплиментами. Мы разговорились, затем выпили по кружке пива — оказалось, что князь не такой чопорный, как казался. После этого я пошел навестить Лермита. То ли я выпил много, то ли простудился, но у меня началась небольшая лихорадка, и я остался на три дня в жилище философа. Жан-Люк ухаживал за мной, поил меня отварами, которые приготавливал на спиртовке, укутывал одеялами, и в конце концов я пришел в себя. Поблагодарив милейшего Лермита за гостеприимство, я взял свою копию и пошел домой. Там я развернул холст и обомлел: он потрескался, потускнел, словно покрылся патиной. Картина выглядела так, словно была написана сто лет назад. Как это произошло — я не понимал. И тут я вспомнил слова князя. Он сказал мне: «Если бы эта картина была старой, ее можно было бы выгодно продать». Мне захотелось встретиться с ним, но я не знал, где он живет. Я стал выспрашивать о князе и выяснил, что по четвергам он посещает ипподром Лоншана, это недалеко от Сен-Клу. Там мы и встретились. Кирилл Игоревич был очень расстроен тем, что кобыла Жужу, на которую он поставил крупную сумму, пришла последней, и поначалу даже не признал меня. Он потрясал кулаками, клял на чем свет стоит вора-букмекера и почему-то свою покойную супругу. Мы присели за столик в тенистом месте, и я заказал пива, так как у князя не осталось ни гроша. Когда он немного успокоился, я показал ему картину и попросил ее продать как состаренную копию. Если бы картину принес я, то мне, как начинающему художнику, заплатили бы гроши. Кирилл Игоревич согласился, а спустя два дня пришел ко мне в мансарду и протянул пятьсот франков. Я никогда не получал за свои холсты такие большие деньги. Я стал экспериментировать с красками, Жан-Люк помогал мне. Оказалось, если свежую, еще не высохшую картину оставить в пещере на три дня, то перепады температуры и воздух, насыщенный испарениями от опытов Лермита, сделают свое дело — слой краски потрескается, холст потемнеет, и картина будет казаться старинной. Опыт вдохновил меня, и я начал копировать старых мастеров, одного за другим. Князь отдавал картины на продажу, приносил мне сотни франков и просил работать еще и еще. И я с упорством и настойчивостью писал эскизы, наброски, подстраиваясь под манеру классиков, потом относил сырые холсты в пещеру и через несколько дней отдавал их князю. Тот исправно платил. Мне нужны были деньги, чтобы полностью отдаться любимому делу — писать для себя, стать знаменитым художником, и чтобы ты, Полина, мною гордилась! Однажды я зашел в галерею Кервадека, и тот рассказал мне, что познакомился с русским князем, распродающим свою коллекцию картин. Я попросил показать мне ее. Кервадек завел меня в отдельную комнату, где я увидел свои картины. Цены меня просто потрясли. Картины стоили от пяти до двадцати тысяч франков. Мне стало ясно: князь меня надувает. Мало того, что выдает картины за подлинники, так еще и не делится со мной поровну. Я решил с ним серьезно поговорить. Мы условились встретиться завтра на берегу Сены. А пока я принимаюсь за план пещеры. Отнесу ее Кервадеку под видом «новой живописи», пусть полежит до лучших времен, авось кто-нибудь и догадается, как получаются такие «старинные» картины… Тяжело на душе, Полина, гложут какие-то странные предчувствия, что не тем занимаюсь, не той дорогой иду. А может, просто хандрю. Приезжай ко мне, я по тебе тоскую… Остаюсь твой навеки Андрей
Я еще долго сидела в спальне, держа в руках письмо. Передо мной проплывали лица Андрея, Сесиль, Улисса… Как странно переплелись судьбы таких разных людей: мелкопоместный князек тщился вырваться из не достойного его титула положения и потому стал нигилистом. Его товарищей осудили, он избежал печальной участи — уехал за границу. Там продал свой титул за выгодный брак, но жена, зная его мотовство и страсть к тотализатору, оставила ему в наследство только проценты, без основного капитала. Засохший стручок, не давший миру детей, отщепенец, покусившийся на государственную власть, он отнял самое дорогое, что есть у человека, — жизнь. И все ради денег.Я очнулась от дум. Нужно было разобрать вещи, отнести Протасовым горсть земли с могилы сына, заказать молебен. Жизнь продолжалась.Осенью возле дома остановилась карета. Я услышала знакомый зычный голос и выбежала навстречу.— Николай Иванович, голубчик! Вы ли это? Глазам не верю!— Я, Аполлинария Лазаревна. Из Парижа и сразу к вам! Заноси! — махнул он рукой кучеру.— Что это? — удивилась я.— Все картины Андрея Протасова. Все, что было конфисковано полицией как вещественные доказательства. Здесь те, что из пещеры, а еще пятнистые картины и синие женщины. Нет только тех, что каналья галерейщик купил, — они теперь его частная собственность.— Как вам это удалось?— Да разве ж я смог бы? Это все Гире. Он поспешествовал. На самом высоком уровне обратился. У меня и письмо его к губернатору вашему, рекомендует в городе музей открыть.— Чудесно! — воскликнула я. — А как ваша экспедиция в Абиссинию? Я помню о своем обещании выделить средства.— Ну что вы, сударыня! Как можно! Брать у женщины деньги!— Но вы же согласились, Николай Иванович. Помните, в Париже?— Я все помню, но теперь в этом нет никакой необходимости.— Как так? — удивилась я. — Вам удалось достать денег?— Конечно! И все благодаря вам! Если бы не злосчастная парижская история, не видать мне экспедиции, как своих ушей!— Расскажите, прошу вас!— После вашего отъезда я упорно занимался сбором денег. Кстати, ваш любимчик Плювинье мне здорово в этом помог.— Так уж он и мой, — смутилась я.— Ваш, ваш, и не спорьте. Он сказал мне: «Николя, так как я питаю самые нежные чувства к Полин, а ты ее соотечественник, то, помогая тебе, я имею возможность быть к ней ближе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37