HarryFan литература; Москва; 1991
Невил Шют
КРЫСОЛОВ
1
Его зовут Джон Сидней Хоуард, мы с ним члены одного и того же лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на войну. Он входил в клуб впереди меня — высокий изможденный человек лет семидесяти с несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик, споткнулся и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.
Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.
— Черт, зацепился носком, — сказал он. — Спасибо, Питерс. Видно, старею.
Швейцар улыбнулся.
— Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр. Я только на днях говорил об этом управляющему.
— Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он не наведет порядок, — сказал старик. — В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим ногам. Вам же этого не хочется, а? — Он чуть усмехнулся.
— Совсем не хочется, сэр, — сказал швейцар.
— Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел бы я умереть на коврике у порога. И в уборной не хотел бы. Помните, Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?
— Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.
— Да… — Старик немного помолчал. Потом прибавил: — Да, в уборной я тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в порядок. Передайте от меня управляющему.
— Непременно, сэр.
Старик двинулся дальше. Я ждал, пока их беседа кончится, надо было получить у швейцара письма. Он вернулся за перегородку, подал мне мою почту в окошко, и я стал ее просматривать.
— Кто этот старик? — спросил я от нечего делать.
— Это мистер Хоуард, сэр, — ответил швейцар.
— Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.
Швейцар не улыбнулся.
— Да, сэр. Многие джентльмены говорят так, когда начинают стареть. Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.
— Вот как? — сказал я более почтительно. — Не помню, чтобы я его тут встречал.
— Кажется, он провел последние месяцы за границей, сэр, — объяснил швейцар. — А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.
— В его возрасте эта проклятая война дается нелегко, — сказал я, отходя.
— Совершенно верно, сэр.
Я прошел в клуб, повесил на вешалку свой противогаз, отстегнул портупею, повесил туда же и увенчал все это фуражкой. Потом подошел к витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или плохого. Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась с соседями. Сводка была такая же, как все последние три месяца после оккупации Франции.
Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти никого не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как он сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним. Я невольно прислушался. Они говорили о крикете, заново переживали состязания 1925 года.
Я ужинал в одиночестве, а потому кончил раньше Хоуарда и подошел к конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:
— Этот официант… как его…
— Джексон, сэр?
— Да, верно… Он давно здесь служит?
— Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.
— Срок немалый.
Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.
— Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.
Я поднялся в курительную и остановился у стола, заваленного газетами. От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок всю свою жизнь.
Я взял со стола несколько иллюстрированных еженедельников и заказал кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые удобные во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой вернуться успею. Через несколько минут рядом послышались шаги, и в соседнее кресло погрузился долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.
Чуть погодя старик заговорил.
— Просто поразительно, — сказал он негромко. — В нашей стране нельзя получить чашку приличного кофе. Даже в таком вот клубе не умеют приготовить кофе.
Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я не против. Весь день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая головы читал отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить на время очки и дать отдых глазам. Я изрядно устал.
— Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется в нашем климате, — сказал я, нащупывая в кармане футляр от очков. — Из-за сырости или что-то в этом роде.
— Молотый кофе портится во всяком климате, — наставительно сказал старик. — Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете молотый. Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но здесь этим не занимаются.
Он еще порассуждал о кофе, о цикории. Потом, вполне естественно, заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.
— Я сам когда-то занимался винами, — сказал он. — Много лет назад, в Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.
Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.
— Вероятно, это довольно интересное дело, — заметил я.
— Ну, еще бы, — сказал он со вкусом. — Разбираться в хороших винах очень интересно, можете мне поверить.
Мы были почти совсем одни в просторной комнате с высоким потолком. Разговаривали негромко, откинувшись в креслах, порой надолго замолкали. Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа — большое удовольствие, ее смакуешь понемножку, словно старый коньяк.
— Мальчиком я часто бывал в Эксетере, — сказал я.
— Я-то прекрасно знаю Эксетер, — сказал Хоуард. — Прожил там сорок лет.
— У моего дяди был дом на Стар-кросс, — и я назвал фамилию дяди.
Старик улыбнулся.
— Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.
— Вели его дела?
— То есть наша фирма вела. Я был компаньоном адвокатской конторы «Фулджеймс и Хоуард».
Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем дядюшке и его семействе, о его лошадях и арендаторах. Разговор все больше превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и этого было довольно. Старик негромко рисовал почти забытые мною картины, дни, что ушли безвозвратно, — дни моего детства.
Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и усталость моя проходила. Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного говорить о чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не о нынешней войне, так о прошлой, и любой разговор с каким-то болезненным упорством сводят к войне. А этого высохшего старика война словно обошла стороной. Его занимали самые мирные предметы.
Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось, он страстный рыболов, я тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку и ружье. В свободные часы мне случалось ловить рыбу на побережьях всех частей света, но обычно не с такой наживкой, какая полагается, и без особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой во всех уголках Англии и чуть ли не на всем континенте. В былые дни деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени и сил.
Мы заговорили о рыбной ловле во Франции, и я припомнил собственный опыт.
— Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, — сказал я. — Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с леской, но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее по бурной воде.
— Правильно, — с улыбкой подтвердил Хоуард. — Именно так и делают. Где вы видели такую ловлю?
— Около Гекса, — сказал я. — Собственно, в Швейцарии.
Он задумчиво улыбнулся.
— Мне хорошо знакомы эти места… очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод?
Я покачал головой:
— Юру я не знаю. Это, кажется, где-то возле Мореза?
— Да… недалеко от Мореза. — Он помолчал; мы остались вдвоем, в комнате было тихо, спокойно. Потом старик сказал: — Этим летом я хотел испробовать такую ловлю на муху в тамошних ручьях. Неплохое развлечение. Надо знать, куда рыба идет кормиться. Нельзя просто забрасывать муху как попало. Нужно вести ее так же осторожно, как искусственную.
— Стратегия, — сказал я.
— Вот именно. В сущности, стратегия в том и состоит.
Мы снова мирно помолчали. Потом я сказал:
— Не скоро мы опять сможем ловить рыбу в тех краях.
Так на сей раз я сам перевел разговор на войну. Нелегко обойти эту тему.
— Да… и это очень жаль, — сказал старик. — Мне пришлось уехать, когда рыба еще не ловилась. До самого конца мая клев никудышный. Ручьи еще совсем мутные и слишком полноводные — снег тает, понимаете. Позже, в августе, ручьи мелеют, да и жара. Лучшее время — середина июня.
Я повернулся к нему.
— Вы ездили туда в этом году? — Конец мая, о котором он упомянул вскользь, это время, когда немцы через Голландию и Бельгию вторглись во Францию, когда мы отступали к Дюнкерку, а французы были отброшены к Парижу и за Париж. Казалось бы, не слишком подходящее время для старика удить рыбу посреди Франции.
— Я выехал в апреле, — сказал он. — Думал провести там все лето, но пришлось уехать раньше.
Я удивленно посмотрел на него, невольно улыбнулся.
— Трудно было возвращаться?
— Нет, — сказал он, — не особенно.
— Наверно, у вас была машина?
— Нет, — сказал он. — Машины не было. Я плохой водитель, несколько лет назад пришлось от этого отказаться. Глаза уже не те.
— Когда же вы уехали из Юры? — спросил я.
— Одиннадцатого июня, — сказал он, подумав. — Как будто так.
Я в недоумении поднял брови:
— И поезда шли по расписанию?
По моей работе мне хорошо известно было, что творилось в те дни во Франции.
Хоуард улыбнулся, сказал задумчиво:
— С поездами было неважно.
— Как же вы оттуда выбрались?
— По большей части пешком.
В эту минуту послышалось мерное «трах… трах… трах… трах…» четыре разрыва подряд не больше, чем в миле от нас. Прочное каменное здание клуба качнулось, полы и оконные рамы заскрипели. Мы молча, напряженно ждали. Потом протяжно завыли сирены и резко затрещали зенитки. Начался очередной налет.
— Черт подери, — сказал я. — Что будем делать?
Старик невозмутимо улыбнулся:
— Я останусь здесь.
Это было разумно. Пренебрегать опасностью только ради того, чтобы избежать неудобств, глупо, но ведь над нами три солидных перекрытия. Мы порассуждали об этом, разглядывая потолок и прикидывая, выдержит ли он, если обвалится крыша. Но с места не двинулись.
Вошел молодой официант с фонарем и каской в руках.
— Убежище внизу, ход через кладовую, джентльмены, — сказал он.
— А это обязательно — идти в убежище? — спросил Хоуард.
— Нет, только если пожелаете.
— А вы пойдете вниз, Эндрюс? — спросил я.
— Нет, сэр. Я иду на свой пост, вдруг зажигательная бомба попадет, мало ли что.
— Ну, идите, — сказал я. — Делайте свое дело. А когда найдется свободная минутка, принесите мне марсалы. Но сперва идите на пост.
— Неплохая мысль, — сказал Хоуард. — Между зажигательными бомбами принесите и мне стакан марсалы. Я буду здесь.
— Хорошо, сэр.
Он ушел, а мы опять откинулись на спинки кресел. Было около половины одиннадцатого. Официант погасил все лампы, кроме настольной позади нас, и мы оказались в маленьком овале мягкого золотистого света посреди большой темной комнаты. За окнами шум уличного движения, и так не очень оживленного в Лондоне тех дней, совсем утих. В отдалении послышались два-три полицейских свистка, промчался автомобиль; потом Пэлл-Мэлл всю, из конца в конец, окутала тишина, только вдалеке стреляли зенитки.
— Как вы думаете, долго нам придется тут сидеть? — спросил Хоуард.
— Пока это не кончится, я думаю. Последний налет продолжался четыре часа. — Я помолчал, потом спросил: — Кто-нибудь о вас будет беспокоиться?
— Нет-нет, — как-то даже торопливо ответил он. — Я живу один… в меблированных комнатах.
Я кивнул.
— Моя жена знает, что я здесь. Я бы ей позвонил, но не годится занимать телефон во время налета.
— Да, в это время просят не звонить, — сказал он.
Вскоре Эндрюс принес марсалу. Когда он вышел, Хоуард поднял бокал и посмотрел вино на свет.
— Что ж, это не самый неприятный способ пересидеть налет, — заметил он.
— Да, верно. — Я не сдержал улыбки. Потом повернулся к нему. — Значит, когда все это началось, вы были во Франции. Пришлось там пережить много налетов?
Он отставил почти полный бокал.
— Не настоящие налеты. Несколько бомбежек и пулеметных обстрелов на дорогах, но ничего страшного.
Он сказал это так спокойно, что я не сразу его понял. Потом решился заметить:
— Видно, вы были большим оптимистом, если в апреле этого года отправились во Францию удить рыбу.
— Да, пожалуй, — ответил он задумчиво. — Но мне хотелось поехать.

Он сказал, что весной этого года потерял покой и его мучила неодолимая потребность уехать, переменить обстановку. Он не стал объяснять, отчего им так завладела жажда перемен, сказал только, что хотел в военное время быть полезным, но никакого дела найти не удалось.
Вероятно, его никуда не принимали, потому что ему было под семьдесят. Когда разразилась война, он пытался поступить во Вспомогательную полицию; ему казалось, на этой службе пригодится его знание законов. В полиции думали иначе, там требовались стражи порядка помоложе. Потом он обратился в противовоздушную оборону и потерпел еще одну неудачу. Напрасны оказались и другие попытки.
Война — тяжелое время для старых людей, особенно для мужчин. Им трудно примириться с тем, что от них слишком мало пользы; они терзаются сознанием своего бессилия. Хоуард всю свою жизнь приспособил к передачам последних известий по радио. По утрам вставал к семичасовой сводке, потом принимал ванну, брился, одевался и шел слушать восьмичасовой выпуск, и так весь день, вплоть до полуночной передачи, после которой он укладывался в постель. В перерывах между передачами он тревожился из-за услышанного и прочитывал все газеты, какие только мог достать, пока не подходило время опять включить радио.
Война застала его за городом.
1 2 3 4 5