Рассказы –

OCR Busya
«Уильям Сароян «Ученик брадобрея»»: Азбука-классика; СПб.; 2004
Аннотация
«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».
В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».
Уильям Сароян
Скиталец
Десятилетие с 1928 года по 1938-й было переломным в мой жизни, хотя, может, мне это только кажется, но так или иначе, я хотел бы разобраться в этом… Экклесиаст в своей книге отрекается от прожитой жизни, но не забывайте, что это писал человек уже на склоне лет, уставший, умудренный опытом, хотя, наверное, он отличался своей мудростью и в молодости, и в зрелые годы. Вот не сказал бы Экклесиаст, что все суета, и не было бы никакой суеты.
Что может сказать человек о своем прошлом? Один скажет, что у него все сложилось хорошо, а другой, что ему приходилось нелегко. Скорее всего, и то, и это правда. Но лучше всего о прошлом человека судить по самому человеку, по тому, каким он стал и что осталось в нем человеческого. Вот он решил рассказать о чем-то. Что побудило его к этому? Почему он говорит именно так, а не иначе? Один из создателей Ветхого завета пишет, что ему чужды радости тех, кто молод, что он не может наслаждаться жизнью, как в годы юности. Почему он так пишет? Да потому, что он работал над этой книгой уже глубоким стариком. Его мудрость – это мудрость седого старца, и только.
В конце января 1929 года, после пяти месяцев пребывания в Нью-Йорке, я вернулся в Калифорнию. Возвращался в плацкарте – это все, что я мог себе позволить. Ехали мы медленно, путь был неблизкий. Меня снова постигла неудача. В мыслях я уже перенесся в Нью-Йорк, представил, как я там устроюсь… А обратно вернусь прославленным и богатым. В Нью-Йорке я заболел, а потом затосковал по дому, так что вернулся обратно я тем же, кем уезжал. То есть как был никем, так никем и остался. Еще было неизвестно, что из меня получится, а время летело. Может, я выдумал все это? Или мне приснилось? А может, я сдурел? Ну зачем я вбил себе в голову, что я выдающаяся личность, что я способен на большие дела? На нечто большее, чем просто поиски работы, женитьба, создание семьи? Никто из моего окружения не усложнял себе жизнь такими проблемами.
Так зачем же это понадобилось мне? Мои друзья ничего не ждали от судьбы и ничего не пытались добиться: их жизнь текла вяло и, как мне казалось, бесцельно. Я их не понимал. Ну почему их ничто не волнует, не тревожит? Почему они позволяют себе довольствоваться малым? Неужели я был не прав, а они правы? Моим приятелям, с которыми я подружился еще будучи восьмилетним, сейчас было по двадцать, а кому и под тридцать. Им всем неплохо жилось и у себя дома, так чего же не хватало мне?
Впрочем, где он, мой дом? Может, во Фресно, где я родился, или в Сан-Хосе, где умер мой отец? А может, в оклендском приюте? Здесь я многому научился за четыре года. Или в Сан-Франциско? Мы переехали туда всей семьей.
Несколько месяцев в 1911 году там прожил отец. Потом мама осталась одна, а мы, ее дети, жили в приюте. Месяца два или три мы с мамой провели в меблированных комнатах на Лагуна-стрит, я ходил в школу, что была по соседству, а потом вернулся в приют. А может, наш дом в Нью-Йорке? Отец жил там с 1905 года по 1908-й, работал, учился, подрабатывал, читая проповеди, а деньги отсылал маме, чтобы она могла переехать к нему с детьми. А может, мой дом в Битлисе? Или в Лондоне? Когда-то я любил Лондон, и не без причины. Может, мой дом там, где я еще не бывал? Может, это весь мир? А может, такого места и вовсе нет?
Не знаю, не знаю… Пожалуй, дело тут даже не в местонахождении. Мой дом – это я сам, но я ушел из дома, вот в чем беда. Я был где-то далеко.
Но разве я не тосковал по дому, когда в 1928 году на Рождество уехал в Нью-Йорк? Тосковал. И что на меня тогда нашло? Может, я загрустил по дому, который мы снимали на Сан-Бенито-авеню, или мне вспомнился дом во Фресно на Эль-Монтс-стрит, 3204, купленный на наши сбережения. В нем я вырос, именно из этого дома я впервые уехал. А может, я скучал по нашей квартире на Сатер-стрит, 2378, в Сан-Франциско, откуда я отправился на автобусе в Нью-Йорк? Наверное, я вспоминал что-то о каждом из наших жилищ.
Но все же этого мало. Ведь дом – это еще и мы, наша семья. Нам бывало нелегко вместе, порой даже невыносимо. Я вспоминал, как мы все собирались за обеденным столом, что ели, что пили. Правда, не всегда нам удавалось сесть за стол всей семьей, потому что с работы мы приходили в разное время, да и по утрам кто-то вставал раньше, кто-то позже. Я мысленно возвращался в наши комнаты, вспоминал, какие там столы, стулья, кровати, наши шерстяные одеяла, привезенные еще со старой родины и изношенные до дыр…
Знаем ли мы, что есть наш дом? Знаем ли мы, что есть мы сами?
1961

1