Рассказы –

OCR Busya
«Уильям Сароян «Ученик брадобрея»»: Азбука-классика; СПб.; 2004
Аннотация
«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».
В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».
Уильям Сароян
Сломанное колесо
В иностранном квартале, где все непринужденно передвигались и переговаривались друг с другом через дворы, переулки и улицы, на Санта-Клара-авеню у нас был домик и два сарая, некогда принадлежавшие торговцу орехами. В этих сараях мы находили запчасти от его машин и различных приспособлений, а в щелях между половыми досками нам иногда попадались скорлупки и кусочки ореховых ядрышек. В доме царил здоровый дух. Где-то рядом с кухонным умывальником обитали свертки и множество домашних паучков, тех, что называют долгоножками. А еще был кот. Он жил в доме задолго до нашего переезда, так что мы отнеслись к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Это был черный котище с гордым нравом и замашками надменно-равнодушного аристократа. Поначалу он спал в подполье, но с наступлением холодов переселился в дом. Мы так и не удосужились дать ему кличку и звали его просто Кату, что по-армянски означает «кот».
На нашем участке в стороне от дома, у проулка, росли два платана, орешник, которому было, наверное, лет двадцать, – на заднем дворе, оливковое деревце и три куста сирени – у крыльца. Веранду затеняла густая жимолость. А еще у нас росла герань, бермудская трава и все такое прочее. Спустя какое-то время у нас появились новые деревья – два персиковых, одно касторовое – и кактус в придачу. Персиковые деревья мы сажать не собирались, просто как-то бросили на землю косточки, из которых выросли близко друг от друга два дерева, а мы решили их не пересаживать. Им либо здорово повезло, либо они были очень упрямы, но через три года опавшую с них осенью листву уже можно было сгрести граблями в небольшую кучу и сжечь. Они росли прямо за нашим двором, но, поскольку у нас не было ни забора, ни соседей поблизости, кроме семьи, жившей в переулке напротив, мы считали персиковые деревья своими. О плодах мы не задумывались: их дешевле было купить; скорее нас привлекала ответственность за выращивание чего-то прекрасного или появление на деревьях цветов по весне. Раз в год моя сестра Наоми приносила ветки с розовыми цветами и ставила в черную вазу. Мы привыкли видеть цветы в черной вазе и привыкли к тому, что это красиво. Ветка персикового дерева в воде означала, что мы есть, что мы существуем, чему мы очень радовались. Зимой мы много смеялись. Целыми неделями напролет мы сидели уныло и угрюмо, а потом вдруг разражались хохотом. Мы гоготали минут пятнадцать – двадцать, а потом снова мрачнели и скисали. Все это было чертовски здорово, и вместе с тем мы осознавали, что нам более пристало печалиться, ибо недоумение и ощущение жизни земной было заложено в нас с самого детства.
За кактус отвечал мой брат Крикор. Однажды он пришел домой с куском кактуса в руке. И говорит мне:
– Ты знал, что вся эта земля когда-то была пустыней и везде росли кактусы?
– Ты хочешь сказать, – спросил я, – что здесь никто не жил?
– Да, – ответил Крикор. – Никто, пожалуй, кроме ящериц, змей, рогатых жаб, ястребов и прочей живности. А людей не было.
Я представил нашу долину без людей, улиц и домов и подумал, как это странно, неестественно.
– Что же, – сказал я, – вся долина до Сельмы, до Кловиса и дальше до Кермана за мостом Скагса была безлюдна?
– Да. Вся долина, – ответил Крикор. – Сколько ни есть ровной земли между Береговыми хребтами и Сьерра-Невадой – везде, где сейчас разбиты виноградники. В те времена здесь было сухо, поэтому сюда начали проводить воду по оросительным каналам и канавам.
Крикор посадил кактус в этот же день, и к тому времени, когда мне исполнилось десять, кактус сильно вытянулся вверх и стал выше самого высокого человека, он расцветал прекрасными пунцовыми цветами и плодоносил, но никто не знал, едят ли его плоды.
Касторовое дерево тоже появидось случайно. У соседей напротив росло старое касторовое дерево, и однажды его семена занесло к нам во двор, а на следующий год у нас уже было свое касторовое деревце. Казалось, это какое-то ненастоящее дерево: оно росло слишком быстро и было чересчур хилым для дерева. На него не мог бы залезть и маленький мальчик, его ветки ломались даже при слабом порыве ветра. Но у него были красивые листья, оно источало приятный аромат и давало много тени. Мы его не сажали, но по мере того, как оно становилось больше, все сильнее радовались, что оно есть. Касторку мы ненавидели, но считали, что дерево ни в чем не виновато.
В знойные летние дни приходилось вставать пораньше, чтобы насладиться прохладным ветерком. Каждое лето к нам из города для благоустройства улицы присылали длинный трактор, которым разравнивали дорогу на Санта-Клара-авеню. Трактор однообразно тарахтел, вгрызаясь в мостовую, то приближаясь, то отдаляясь от нашего дома. Утром мы слышали отдаленное «бум-бум-бум», потом звук приближался к нам, шум становился громче и громче, и мы привыкли к мысли, что это приближение и удаление похоже на то, как бывает в жизни, хотя и не знали, как именно.
– Егав норен, – говорили мы друг другу по-армянски. – Опять пожаловал.
У нас не было определенных причин для недовольства, но иногда мы задавались вопросом, ну какая разница, если улица будет немного неровная. По ней же никто не ездит.
Каждый день летом в своей расшатанной повозке, в которую была запряжена старая лошадь, по улице разъезжал Каспарян – продавец арбузов – и выкрикивал по-армянски: «Арбузы!» Другого уличного движения не было. Те, кому хотелось передвигаться быстро, гоняли на велосипедах.
Однажды мой дядя Ваан, тогда еще молодой человек, прикатил из Сан-Франциско на новеньком «Апперсоне» и остановился перед нашим домом.
– Ну, как он вам, нравится? – полюбопытствовал он. – В Америке всего одиннадцать «Апперсонов», но только один – красный.
Красный принадлежал ему. Мы были в восторге, все улыбались, а дядя Ваан курил сигареты. Он отправился со своей сестрой, моей мамой, на автомобильную прогулку в Рединг-парк. Это была ее первая поездка на авто, и она очень гордилась своим братом. Мы все считали его замечательным парнем. И дело было не столько в его «Апперсоне», сколько в его порывистости и энергии, смехе и речи. Он привез маму домой и прокатил моих сестер, Люси и Наоми, по городу. Мой брат Крикор сидел на крыльце с книгой, нервно дожидаясь своей очереди. Крикор заявил, что автомобиль способен развивать скорость пятьдесят миль в час. Наш сосед Рубен сидел с нами на крыльце и сказал, что у его дяди Левона есть «Кадиллак», который стоит дороже «Апперсона» и может ехать со скоростью шестьдесят миль в час.
– Да, – согласился я, – но красного ли он цвета?
Он с грустью признал, что – черного.
– Во всей Америке всего один красный «Апперсон», – заявил я.
Это было все равно что сказать: «Прабабка такого-то видела Линкольна» или что чьи-то предки прибыли в Америку с первыми переселенцами на корабле «Мейфлауэр», – только еще более сногсшибательно. Я знал, что вот-вот из-за угла вынырнет, громыхая, жестянка на колесах и остановится перед моим домом, и это было потрясающе. Наш век – век машин, «в Европе на войне применяют пулеметы» и «изобретают разные штуковины, которые быстро крутятся и сберегают время».
Дядя Ваан привез Люси и Наоми домой |и зашел на чашечку турецкого кофе. Нам было слышно, как он рассказывает нашей маме о том, что замечательно уживается с Сан-Франциско. Он сдал экзамер на звание юриста и стал адвокатом, но большую часть состояния сколотил на оптовой торговле арбузами. Он надеялся открыть когда-нибудь собственную контору здесь, в родном городе. Мама очень радовалась за младшего брата, и мы слышали ее смех и расспросы.
Крикор чувствовал себя неловко, ведь дядя Ваан не предложил покататься, а сам он был слишком горд или чересчур воспитан, чтобы напрашиваться. А я думал: «В нашей семье есть адвокат, и у него – красный „Апперсон". Мы предприимчивый народ». Меня так распирало от счастья, что я не мог сидеть смирно, я снова и снова забирался на перила веранды и затем спрыгивал на землю.
Когда дядя Ваан вышел из дома, Крикор стоял поодаль от машины и любовался, глядя на нее. Его восхищение было смиренным, исполненным юношеского обожания; и тут дядя догадался о переживаниях Крикора и предложил нам:
– Идемте, ребята, прокатимся.
Наш сосед Рубен и Крикор влезли в машину первыми, а я уселся Крикору на колени. Дядя Ваан завел мотор, и мы тронулись с ужасающим грохотом, в клубах дыма. Помню, как мама, Люси и Наоми стояли на крыльце и махали нам вслед. Мы с ветерком проехались по городу, и настроение у нас было очень приподнятое. Когда мы вернулись, мама разрезала два холодных арбуза, и мы все сидели в гостиной, ели арбузы и разговаривали. Было очень жарко, мы обливались потом, тем не менее это было одно из светлых мгновений нашей жизни.
– Мы не отдаем себе отчета, как нам повезло, что мы попали в эту страну. Здесь безграничные возможности. Все свободны и могут достичь всего, на что способны, – сказал дядя Ваан.
Он говорил по-армянски, так ему было легче. Дяде Ваану было тринадцать, когда он приехал в Америку, а теперь ему исполнилось двадцать два. Он спросил Крикора, решил ли тот, кем хочет стать, а Крикор застеснялся, отчего стал поглощать арбуз еще быстрее.
– Надеюсь, – произнес дядя Ваан, – ты решишь изучать право.
– Конечно, – ответила мама.
А я-то думал, Крикор собирается стать музыкантом, ведь он сам мне это говорил, но сейчас он промолчал. Через день-два дядя Ваан укатил на своем красном «Апперсоне», и мы стали припоминать подробности его пребывания у нас в гостях, на которые поначалу не обратили внимания.
В нашем доме все было основательно и неизменно, и мы не замечали, как проходит время. Однажды Крикор пришел домой, в столовую, с небольшим черным ранцем. Положил его на стол, и мы все собрались вокруг посмотреть, что он принес. Мы никогда не знали, чего ожидать от Крикора, и всегда были начеку. Сам Крикор был взволнован и тих. Он вставил в замочек ранца ключ, повернул, и ранец открылся. Внутри мы увидели корнет.
– Что это, Крикор? – спросила мама по-армянски.
И Крикор ответил по-армянски же, что эта штуковина называется «корнет» – рожок.
Сколько себя помню, где б мы ни жили, у нас всегда было пианино. Бывало, никто к нему не подходил месяцами, а потом вдруг мы все принимались играть. Моя сестра Люси брала уроки игры на фортепиано и умела играть по нотам. Она исполняла серьезную музыку – Шопена, Листа, Моцарта. Наоми играла, подбирая на слух народные песни, которые, по-моему, не существовали в нотной записи: «Пусть не гаснет домашний очаг», «Я люблю тебя, Калифорния», «Долгий-долгий путь», «Улыбка», «Дарданелла», «Ах, какая была подружка Мэри» и тому подобное. Я не умел играть ни по нотам, ни на слух, зато умудрился сочинить несколько мелодий, от которых никак не мог отделаться и, кажется, все время к ним невольно возвращался. В отчаянии я колотил по клавишам, используя различные вариации темпа и громкости, какие только могли взбрести в голову, а сестры всегда отгоняли меня от инструмента. Они утверждали, что я играю, как полоумный. Я не знал, зачем мне нужно было пытаться играть на пианино, но чувствовал, что должен продолжать.
Так мы и жили, и мне казалось, что-то должно произойти. Я верил в это неистово, и каждый раз, когда я понимал, что все осталось, как было, и мы повторяем все снова и снова, я терял голову, не зная, куда деваться. А потом мы опять начинали смеяться.
Теперь же у нас в доме появился новый музыкальный инструмент. Корнет Крикора оказался штуковиной неказистой, но заковыристой, он был скорее из области водопровода и сантехники, чем музыки. Крикор принес домой пюпитр и самоучитель игры на корнете.
– К Рождеству, – сказал он, – я буду играть «Баркаролу».
Он дул в рожок так, что у него распухли и потрескались губы. Каким-то образом он выучился довольно посредственно играть «Америку» и еще хуже «Мой старый дом в Кентукки» и всегда требовал, чтобы я вставал, когда он исполняет «Америку».
Он упражнялся долго, и мы стали воспринимать звуки рожка, как нечто постоянно присутствующее в нашем доме, подобно коту и сверчкам, но «Баркаролу» играть он так и не научился. Крикору с ней не везло, его пыл постепенно охладился, и его стали одолевать сомнения. Обычно он начинал терзать мелодию, делая героические попытки играть строго по нотам, но потом вдруг отвлекался и принимался выдувать всякие разные звуки, и мы знали, что его слышно даже у пивоварни на юге и в парке при здании суда на севере; так нам рассказывали. Вскоре Крикор окончательно изнемогал, не в силах больше дудеть, и сидел глубоко удрученный. Он говорил:
– Не понимаю, в чем дело. Я играю по нотам и упражняюсь регулярно. – Он с горечью смотрел на рожок и вопрошал: – Может, все из-за того, что рожок слишком старый, или потому, что у меня нет таланта для игры на корнете?
1 2