Он
хотел избавиться от этого младенца и от этого дела как можно
быстрей, сейчас, немедленно.
И тут младенец заорал. Он сощурил глаза, разверз свой
красный зев и заверещал так пронзительно и противно, что у
Террье кровь застыла в жилах. Он тряс корзину на вытянутой руке
и причал "у-тю-тю!", чтобы заставить ребенка замолчать, но тот
ревел все громче, лицо его посинело, и он, казалось, готов был
лопнуть от рева.
Убрать его прочь! - думал Террье, сей момент убрать прочь
этого... "дьявола" хотел он сказать, но спохватился и прикусил
язык... прочь это чудовище, этого невыносимого ребенка! Но
куда? Он знал дюжину кормилиц и сиротских домов в квартале, но
они были расположены слишком близко, слишком вплотную к нему, а
это создание надо было убрать подальше, та далеко, чтобы его
нельзя было в любой момент снова поставить под дверь, по
возможности его следует отправить в другой приход, еще лучше -
на другой берег Сены, лучше бы всего - за пределы города, в
предместье Сент-Антуан, вот куда! Вот куда мы отправим этого
крикуна, далеко на восток от города, по ту сторону Бастилии,
где по ночам запирают ворота.
И, подобрав подол своей сутаны, он схватил ревущую корзину
и бросился бежать, бежать по лабиринту переулков к
Сент-Антуанскому предместью, бежать вдоль Сены, на восток,
прочь из города, дальше до улицы Шаронн и вдоль этой улицы
прочти до конца, где он недалеко от монастыря Магдалины знал
адрес некой мадам Гайар, которая брала на полный пансион детей
любого возраста и любого происхождения, лишь бы ей платили, и
там он отдал все еще оравшего младенца, заплатил за год вперед
и бежал обратно в город, сбросил, добравшись до монастыря, свое
платье, словно нечто замаранное, вымылся с головы до ног и
забрался в своей келье в постель, где много раз перекрестился,
долго молился и наконец уснул.
4
Мадам Гайар, хотя ей еще не было и тридцати лет, уже
прожила свою жизнь. Внешность ее соответствовала ее
действительному возрасту, но одновременно она выглядела вдвое,
втрое, в сто раз старше, она выглядела как мумия девушки; но
внутренне она давно была мертва. В детстве отец ударил ее
кочергой по лбу, прямо над переносицей, и с тех пор она
потеряла обоняние, и всякое ощущение человеческого тепла, и
человеческого холода, и вообще всякие сильные чувства. Одним
этим ударом в ней были убиты и нежность, и отвращение, и
радость, и отчаяние. Позже совокупляясь с мужчиной и рожая
своих детей, она точно так же не испытывала ничего, ровно
ничего. Не печалилась о тех, которые у нее умирали, и не
радовалась тем, которые у нее остались. Когда муж избивал ее,
она не вздрагивала, и она не испытала облегчения когда он умер
от холеры в Отель-Дь°. Единственные два известных ей ощущения
были едва заметное помрачнение души, когда приближалась
ежемесячная мигрень, и едва заметное просветление души, когда
мигрень проходила. И больше ничего не чувствовала эта умершая
заживо женщина.
С другой стороны... а может быть, как раз из-за полного
отсутствия эмоциональности мадам Гайар обладала беспощадным
чувством порядка и справедливости. Она не отдавала предпочтения
ни одному из порученных ее попечению детей и ни одного не
ущемляла. Она кормила их три раза в день, и больше им не
доставалось ни кусочка. Она пеленала маленьких три раза в день,
и только до года. Кто после этого еще мочился в штаны, получал
равнодушную пощечину и одной кормежкой меньше. Ровно половину
получаемых денег она тратила на воспитанников, ровно половину
удерживала для себя. В дешевые времена она не пыталась
увеличить свой доход, но в тяжкие времена она не докладывала к
затратам ни одного су, даже если дело шло о жизни и смерти.
Иначе предприятие стало бы для нее убыточным. Ей нужны были
деньги, она все рассчитала совершенно точно. В старости она
собиралась купить себе ренту, а сверх нее иметь еще достаточно
средств, чтобы позволить себе помереть дома, а не околевать в
Отель-Дь°, как ее муж. Сама его смерть оставила ее равнодушной.
Но ей было отвратительно это публичное совместное умирание
сотен чужих друг другу людей. Она хотела позволить себе частную
смерть, и для этого ей нужно было набрать необходимую сумму
полностью. Правда, бывали зимы, когда у нее из двух д°жин
маленьких постояльцев помирало трое или четверо. Но тем не
менее этот результат был значительно лучше, чем у большинства
частных воспитательниц, и намного превосходил результат больших
государственных или церковных приютов, чьи потери часто
составляли девять десятых подкидышей. Впрочем, заменить их не
составляло труда. Париж производил ежегодно свыше десяти тысяч
новых подкидышей, незаконнорожденных сирот. Так что с
некоторыми потерями легко мирились.
Для маленького Гренуя заведение мадам Гайар было
благословением. Вероятно, нигде больше он бы не выжил. Но
здесь, у этой бездушной женщины, он расцвел. Сложенья он был
крепкого и обладал редкой выносливостью.
Тот, кто подобно ему пережил собственное рождение среди
отбросов, уже не так-то легко позволит сжить себя со свету. Он
мог целыми днями хлебать водянистые супы, он обходился самым
жидким молоком, переваривал самые гнилые овощи и испорченное
мясо. На протяжении своего детства он пережил корь, дизентерию,
ветряную оспу, холеру, падение в колодец шестиметровой глубины
и ожоги от кипятка, которым ошпарил себе грудь.
Хоть у него и остались от этого шрамы, и оспины, и
струпья, и слегка изуродованная нога, из-за которой он
прихрамывал, он жил. Он был вынослив, как приспособившаяся
бактерия, и неприхотлив, как клещ, который сидит на дереве и
живет крошечной каплей крови, раздобытой несколько лет назад.
Для тела ему нужно было минимальное количество пищи и
платья. Для души ему не нужно было ничего. Безопасность,
внимание, надежность, любовь и тому подобные вещи, в которых
якобы нуждается ребенок, были совершенно лишними для Гренуя.
Более того, нам кажется, что он сам лишил себя их, чтобы
выжить, - с самого начала.
Крик, которым он заявил о своем рождении, крик из-под
разделочного стола, приведший на эшафот его мать, не был
инстинктивным криком о сострадании и любви. Это был взвешенный,
мы чуть было не сказали, зрело взвешенный крик, которым
новорожденный решительно голосовал против любви и все-таки за
жизнь. Впрочем, при данных обстоятельствах одно было возможно
только без другого, и потребуй ребенок всего, он без сомнения
тут же погиб бы самым жалким образом. Хотя... он мог
воспользоваться тогда предоставленной ему второй возможностью -
молчать и выбрать путь от рождения до смерти без обходной
дороги через жизнь, тем самым избавив мир и себя от огромного
зла. Однако, чтобы столь скромно уйти в небытие, ему
понадобился бы минимум врожденного дружелюбия, а им он не
обладал. Он был с самого начала чудовищем. Он проголосовал за
жизнь из чистого упрямства и из чистой злобности.
Разумеется, он решился на это не так, как решается
взрослый человек, использующий свой более или менее сильный
разум и опыт, чтобы выбрать между двумя различными
перспективами. Но все же он сделал выбор - вегетативно, как
делает выбор зерно: нужно ли ему пускать ростки или лучше
оставаться непроросшим. Или как клещ на дереве, коему жизнь
тоже не предлагает ничего иного, кроме перманент ног зимовки.
Маленький уродливый клещ скручивает свое свинцово-серое тело в
шарик, дабы обратить к внешнему миру минимальную поверхность;
он делает свою кожу гладкой и плотной, чтобы не испускать
наружу ничего - ни малейшего излучения, ни легчайшего
испарения. Клещ специально делает себя маленьким и неприметным,
чтобы никто не заметил и не растоптал его. Одинокий клещ,
сосредоточившись в себе, сидит на своем дереве, слепой, глухой
и немой, и только вынюхивает, годами вынюхивает на расстоянии
нескольких миль кровь проходящих мимо живых, которых он никогда
не догонит. Клещ мог бы позволить себе упасть. Он мог бы
позволить себе упасть на землю леса, проползти на своих
крошечных ножках несколько миллиметров туда и сюда и зарыться в
сухую листву - умирать, и никто бы о нем не пожалел, Богу
известно, что никто. Но клещ, упрямый, упорный и мерзкий,
притаился, и живет, и ждет. Ждет, пока в высшей степени
невероятный случай подгонит прямо к нему под дерево кровь в
виде какого-нибудь животного. И только тогда он отрешается от
своей скрытности, срывается, и вцепляется, и ввинчивается,
впивается в чужую плоть.
Таким клещом был маленький Гренуй. Он жил, замкнувшись в
свою оболочку, и ждал лучших времен. Миру он не отдавал ничего,
кроме своих нечистот: ни улыбки, ни крика, ни блеска глаз, ни
даже запаха. Любая другая женщина оттолкнула бы этого ребенка.
Но не мадам Гайар. У нее ведь не было обоняния, она не знала,
что он не пахнет, и не ждала от него никакого душевного
движения, потому что ее собственная душа была запечатана.
Зато другие дети тотчас почувствовали, что с Гренуем
что-то не так. С первого дня новенький внушал им неосознанный
ужас. Они обходили его колыбель и теснее прижимались друг к
другу на своих лежанках, словно в комнате становилось холоднее.
Те, что помладше, иногда плакали по ночам; им казалось, что в
спальне дует. Другим снилось, что он как бы отбирает у них
дыхание. Однажды старшие дети сговорились его задушить. Они
навалили ему на лицо лохмотья, и одеяло, и солому. Когда мадам
Гайар на следующее утро раскопала его из-под кучи тряпья, он
был весь измочален, истерзан, весь в синяках, но не мертв. Они
попытались проделать это еще пару раз - напрасно. Просто так,
собственными руками сдавить ему глотку или зажать ему нос или
рот, что было бы надежным способом, - они боялись. Они не
хотели к нему прикасаться. Он вызывал у них чувство омерзения,
как огромный паук, которого не хочется, противно давить.
Когда он подрос, они отказались от покушений на его жизнь.
Они, кажется, поняли, что уничтожить его невозможно. Вместо
этого они стали чураться его, убегать прочь, во всяком случае
избегать соприкосновения. Они его не ненавидели. Они его и не
ревновали, и не завидовали ему. Для подобных чувств в заведении
мадам Гайар не было ни малейшего повода. Им просто мешало его
присутствие. Они не слышал его запаха. Они его боялись.
5
При этом, с объективной точки зрения, в нем не было ничего
устрашающего. Подростком он был не слишком высок, не слишком
силен, пусть уродлив, но не столь исключительно уродлив, чтобы
пугаться при виде его. Он был не агрессивен, не хитер, не
коварен, он никого не провоцировал. Он предпочитал держаться в
стороне. Да и интеллект его, казалось, менее всего мог вызвать
ужас. Он встал на обе ноги только в три года, первое слово
произнес - в четыре, это было слово "рыбы" - оно вырвалось из
него в момент внезапного возбуждения как эхо, когда на улицу
Шаронн явился издалека какой-то торговец рыбой и стал громко
расхваливать свой товар. Следующие слова, которые он выпустил
из себя наружу, были: "пеларгония", "козий хлев", "савойская
капуста" и "Жак Страхолюд" (прозвищ помощника садовника из
ближайшего монастыря Жен Мироносиц, мадам Гайар иногда нанимала
его для самой тяжелой работы, и он отличался тем, что не мылся
ни разу в жизни). Что касается глаголов, прилагательных и
частиц, то их у Гренуя было и того меньше. Кроме "да" и "нет" -
их, впрочем, он сказал впервые очень поздно - он произносил
только основные слова, по сути, только имена собственные и
названия конкретных вещей, растений, животных и людей, да и то
лишь тогда, когда эти вещи, растения, животные или люди
ненароком вторгались в его обоняние.
Сидя под мартовским солнцем на поленнице буковых дров,
потрескивавших от тепла, он впервые произнес слово "дрова". До
этого он уже сотни раз видел дрова, сотни раз слышал это слово.
Он и понимал его: ведь зимой его часто посылали принести дров.
Но самый предмет - дрова - не казался ему достаточно
интересным, чтобы произносить его название. Это произошло
только в тот мартовский день, когда он сидел на поленнице.
Поленница была сложена в виде скамьи у южной стены сарая мадам
Гайар под крышей, образующей навес. Верхние поленья пахли
горячо и сладко, из глубины поленницы поднимался легкий аромат
моха, а от сосновой стены сарая шла теплая струя смоляных
испарений.
Гренуй сидел на дровах, раздвинув ноги и опираясь спиной
на стену сарая, он закрыл глаза и не двигался. Он ничего не
видел, ничего не слышал и не ощущал. Он просто вдыхал запах
дерева, клубившийся вокруг него и скапливавшийся под крышей,
как под колпаком. Он пил этот запах, утопал в нем, напитывался
им до самой последней внутренней поры, сам становился деревом,
он лежал на груде дерева, как деревянная кукла, как пиноккио,
как мертвый, пока, спустя долгое время, может быть через
полчаса, он изрыгнул из себя слово "дрова". Так, будто он был
до краев полон дровами, словно он был сыт дровами по горло,
словно его живот, глотка, нос были забиты дровами, - вот как
его вытошнило этим словом.
И это привело его в себя, спасло от пересиливающего
присутствия самого дерева, от его аромата, угрожавшего ему
удушьем. Он подобрался, свалился с поленницы и поковылял прочь
на деревянных ногах. Еще несколько дней спустя он был
совершенно не в себе от интенсивного обонятельного впечатления
и когда воспоминание с новой силой всплывало в нем, бормотал
про себя, словно заклиная:
1 2 3 4 5 6