Но мать-природа, наделив его избытком одних органов, обделила другими: не дала рук и ног, возложив функции перемещенья на хрупкие крылышки. Увы, одно из крыльев обломилось, что превратило небесного странника в еле пресмыкавшегося червя. Глеба он встретил едва слышимым писком, означавшим то ли приветствие, то ли бессильную угрозу. Попытка вынести его наружу только удвоила число ран на теле. Глеб оставил бы его, но необъяснимая жалость к беспомощному созданию не позволила обречь калеку на мучительную голодную смерть.
Глеб набрал синих шариков, чтобы накормить несчастного, а также - мысль выглядывала из глубин сознания - испытать съедобность этих насекомых. Но недавний враг отворотил иглы от еды. Либо некий кодекс чести запрещал ему принимать угощение из рук неприятеля, либо шарики действительно были несъедобны.
Глеб рассудил, что поменяйся они местами, не миновать бы ему мучительной гибели, и, махнув крылом на невежливого гостя, бросил его.
Кинув прощальный взгляд на потерянное гнездо, он отправился в сторону гор, держась, разумеется, как можно выше.
Тусклое, но жаркое солнце приблизилось к горизонту, отдав недавние свои владения во власть прохладной свежести. Здесь разреженный атмосферный слой почему-то граничил с плотным без какого-либо плавного перехода, как воздух с водой. Стык двух сред, невидимый днем, закат окрасил оранжевыми разводами, не только радовавшими глаз, но и скрывшими под собой ландшафт. Волей-неволей Глебу пришлось снизиться, оказаться в царстве красных сумерек. Он хотя и не очень любил ночь, привык к ней, не пугался тьмы, но ночи его прошлой жизни наполнял позволявший видеть электрический свет, здесь отсутствовавший.
Глеб занялся устройством ночлега, пользуясь крохами закатной иллюминации. Соединив верхушки соседних деревьев, ему удалось смастерить что-то вроде гамака.
Беспокойные сны всю ночь терзали его, грозили сбросить с ложа. И заря, не уступавшая в красках закату, принесла просветление не только небесное, но и душевное.
Глеб свесился с гамака в надежде отыскать убежища сладких спиралек. Желудок настойчиво требовал завтрака. Землю усевали вездесущие шарики, отражение пылающего огнем неба сделало их мраморно-фиолетовыми. Увы, спиральки надежно укрылись, сколько Глеб не напрягал зрение - никаких признаков присутствия пищи не увидел. Зато заприметил нечто такое, что восторг проделал то, чего не удалось сну: выкинул его из гамака, и если бы не способность летать, то множественные переломы были бы Глебу гарантированы. Внизу, еле заметное среди деревьев, примостилось яйцо. Точно такой же кокон, как тот, в котором возродился сам Глеб. Однако он не торопился поздравлять себя с успешным разрешением жилищной проблемы, ведь гнездо уже могло быть кем-то занято. Конечно, чудесно, если бы там оказалось создание похожее на Глеба, родственное ему. Уж общий язык они бы нашли. Глеб гнал от себя столь невероятное предположение, но оно уцепилось в нем и никак не желало исчезнуть.
Он уже успел убедиться, что элементарные правила приличия в этом мире не в чести, однако, как не торопило любопытство, все-таки выдавил серию покашливаний, должных сообщить жильцу о раннем визитере. Только совершив этот несложный, но, по его мнению, достаточный обряд, он заглянул в гнездо. В первые же секунды, пока глаза привыкали к заполнявшему кокон сумраку, слух его уловил присутствие хозяина. А затем и зрение подтвердило верность предчувствий: в уютной соломенной постельке лежала и смотрела сон его копия, облик, столько раз отражавшийся в темных стеклах. Глеба окутал суеверный трепет. Уверенность в собственной неповторимости возлежала на фундаменте всего прежнего его существования, где не видел он никого даже отдаленно на него похожего. Между тем, двойник, почувствовав присутствие постороннего, пробудился и уставился на Глеба. Похоже, им владели иные чувства, потому что реакцию его к радостной можно было отнести, ссылаясь только на обычаи, радикально противоположные известным Глебу. Незнакомец ощерился и выпустил зубы, как бездомная кошка, изготовившаяся драться, выпрастывает когти. Глотка его породила змеиное шипение, а крылья взметнулись, фальшиво утроили ширину плеч.
Глеб, поборник мира, предпочел ретироваться, оставив странного субъекта упиваться собственной грозностью. Но не улетел, гнездо и потенциальный товарищ в нем держали его крепче самых прочных веревок. Он устроился на вершине ближайшего дерева: обозревать окрестности, а также ждать появления двойника. Кроме всего прочего, должны же были куда-то деться лакомые спиральки.
За размышлениями он едва не упустил незнакомца, черным вороном ускользавшего между деревьями. Всполошившись, пустился следом. Глеб знал, что преследуемый, устроенный точно так же как и он сам, не в состоянии оглядываться в полете, а потому гнался за летящим открыто, но как только двойник приземлился, поторопился спрятаться за достаточно толстым стволом. Его копия же распласталась по дереву, обхватила руками, ногами и крыльями.
Что-что, а прятаться Глеб умел хорошо, если не совершенно. Он рассмотрел все, сам оставшись незамеченным. Прижатый к дереву двойник вдруг расцвел, окутался облачком тех самых спиралек, что полюбились желудку Глеба. Пищеварительные ферменты ожили и вцепились нетерпеливо во внутренности. Секунды созерцания завтрака тянулись со скоростью запыхавшихся улиток. И уже подтаял интерес к двойнику, заслоненный жаром иного желания.
Одиночество теперь виделось благостным, и принято было радостно. Но тщетно Глеб старался разглядеть маленькие норки в еще теплой коре. Мало что могло вызвать недоумение у него, умудренного жизнью, смертью и воскрешением, но факт волшебного появления спиралек немало озадачил его. Ни удары по стволу, ни царапанье, ни кусанье, ни сосанье не смогли выманить спиральки. Наконец он прижался к дереву, облепил его, уверенный, что все это напрасно, что двойник знает нечто неизвестное Глебу, непостигнутое им.
Шершавый ствол приятно холодил живот и руки, а Глеб, напротив, грел его. Привлеченные потоком тепла спиральки отвергли стылую безопасность неприступных стен дерева и сотнями крохотных градин застучали по коже. Глеб нетерпеливо распахнул рот, подставил его под шуршащий поток. Всецело поглощенный наполнением желудка, он не замечал своего подобия, наблюдавшего за выражением голодной жадности, стоя в нескольких метрах позади.
В конце концов, двойнику надоело ждать, когда Глеб снизойдет до его персоны, и он взял инициативу в свои руки, окликнув его. Имени он, конечно, не знал. Да и догадывался ли вообще, что такое имя? А потому выдавил сиплую горловую трель, означавшую, по-видимому: "Эй, ты!" Не ожидавший чьего-либо присутствия Глеб поперхнулся и зашелся в кашле. Собеседник расценил "кхе-кхе-кхе", как: "очень рад тебя видеть", и приблизился. Обруч глаз сверкал интересом. Неужто и он тоже задыхался от одиночества, неужто и его пугала беспросветность бытия, которую некому разбавить своим присутствием?
Конечно, есть немало созданий вполне удовлетворенных собственной обособленностью от себе подобных, но в мире жизни они пребывают в абсолютном меньшинстве. Многие виды не способны продолжить свое существование, породить потомство, без тесного коллективного взаимодействия. Других объединяют жесткие рамки среды обитания. Третьи в некоторых условиях нуждаются в поддержке, и обязаны отвечать взаимностью. И Глеб пребывал в рядах общительного большинства. Часто его душу терзала горечью тоска, томила жажда встреч, рвали мысли раздавленные инстинкты. Никогда его взгляд не касался лучей дружелюбия, исходящих из чьих-либо глаз. Никогда и никто не издавал звуков приветствия, предназначенных для его и только его слуха. Никогда его руки не осязали тепла других рук. Незнакомец потянулся к нему, оставаясь при этом на месте. Просто рот его сомкнулся, скрыв колючие зубы, и вытянулся, как будто бы поцеловал воздух. Всего час назад Глеб встретил совсем иное выражение лица, радикально противоположно трактующееся.
Впервые Глеб обзавелся другом. Или подругой. Свой пол он определил, исходя только из того, что имя Глеб - мужское. Нового знакомца он, возможно ошибочно, также отнес к мужчинам, поскольку дама из прошлого, все еще находившаяся в сердце, разительно от него отличалась, и Глеб был не в силах выглядывать в нем женщину. Присвоение пола выразилось в награждении нового товарища именем, известным, впрочем, одному лишь Глебу, красноречивому только в мыслях. Друга он назвал Адамом.
Одарив Глеба множеством знаков внимания, ввергших недавнего изгоя в пучину безмятежности и счастья, Адам пригласил его к себе домой. Гнездо Адама пряталось в чаще, где несколько деревьев прижимались друг к другу необычайно близко. Гнездо отличалось от найденного Глебом поутру, и он догадался, что злюка был вовсе и не Адам. Густонаселенность здешних мест обрадовала его, зарядила надеждой, предвкушением новых встреч.
Внутреннее убранство гнезда с однозначностью элементарного подчеркивало жизнелюбие, открытость и неординарность Адама. Стены украшали затейливые гирлянды из высушенных синих шариков. Шарики в сушеном виде покрылись желтым налетом всевозможных оттенков, чем не приеменул воспользоваться декоратор. По полу вился узор, любовно составленный из красных и белых камушков, обрамлявший постель - стопку одеял, аккуратно вырезанных из верхушек деревьев. Тут же выстроился ряд разноцветных горок - кучек спиралек, рассортированных по вкусам, запахам и цветам.
Глеб с Адамом, не разводя церемоний, улеглись, закинули крылья за головы и, набрав полные горсти спиралек, приступили к созерцанию искаженного входной пленкой неба, а также лузганию затвердевшего лакомства. Время от времени то один, то другой напрягал глотку и наслаждался нюансами звука, радуясь каждой новой нотке.
"Вот оно счастье, - мысли, теплые, словно ватные облака, неспешно текли в голове Глеба. - Видно, я попал в рай. Где еще можно так бездумно валяться, набивать желудок, знать, что любую заботу можно разделить с другом".
Небо же углубилось в собственную непостижимую жизнь. Вяло менялось, то темнея, то светлея, присыпая глаза вязкой пудрой дремоты.
Громовой рев, перемежавшийся визгом шариков, вернул души из путешествий по снам. Глеб собрался было поглазеть на величественных животных, но Адам остановил его, схватил за ногу. Лицо и жесты друга источали волнение. Беспокойство передалось и Глебу. Они замерли, прислушались. Один из гигантов подошел совсем близко: вопли шариков оглушали. Каждый шаг великана сотрясал гнездо, где вцепились друг в друга объятые ужасом крохотные создания. Вот он взревел и побежал, отчего гнездо чуть было не опрокинулось. Вместе с ним бросилось наутек и все стадо. Адам с Глебом не выдержали такого тарарама: оглохли и очумели.
Когда слух и рассудок заняли свои привычные места в организмах, все вокруг звенело тишиной. Здешних слонов простыл и след, а раненые шарики либо уже поумирали, либо свыклись с болью и замолкли. Казалось, что опасность миновала. Но мышцы Адама напряглись еще сильнее, ожидая иной беды. Он не боялся тяжелой ступни, иначе бы переждал шумную пастьбу, паря в небе.
Глеб догадывался о причинах страха его и страшился сам. Он доверял опыту товарища, не думал предложить собственную версию спасения, хотя и недоумевал: почему Адам не взлетает в поднебесье, куда не способны подняться тонкокрылые мясоеды? Уже потом он догадался, что ни Адам, ни его сородичи, не знавшие, в отличие от самого Глеба, разреженного воздуха, прижимались к земле некоей фобией, а скорее всего обладали хилой мускулатурой, как, впрочем, и летающие зубы. Полчаса спустя Адам успокоился, но предусмотрительно предпочел прогулке бездельное времяпрепровождение в постели. Глеба он, однако, больше не удерживал.
Глеб кувыркался, радуясь легкости полета, упиваясь послушанием тела едва ли не каждой мысли. Лазурь неба перемежалась в мелькании с синеватой зеленью леса. И вдруг, как вчера, неожиданно и стремительно все кругом расцвело. Мириады спиралек всплыли к небесам: испить свежести воздуха, подкрепиться солнечным светом, а также попасть на зубок иным гурманам. Глеб, не забыв распахнуть рот, помчался тормошить Адама, желая разделить с ним стол.
Как часто в разглаженную тихим счастьем жизнь гостями незваными приходят неприятности, иной раз отягощенные избыточной массой, да такой, что вся беззаботная, радостная ткань существования трещит не только по швам, но и рвется непоправимо, едва восстанавливаясь затем неизгладимой заплатой. В гнезде Адама не было. Нет, он не вылетел к Глебу, разминувшись с ним в разноцветном тумане. Дыра, зиявшая в полу, не оставляла места для предположений о пути его исчезновения. А кавардак, изломанная постель и разбросанные повсюду комья земли исключали малейшее присутствие доброй воли.
Глеб не без опаски просунул голову в нору. Пахнуло чем-то затхлым, заплесневевшим, гнилым. Глаза уперлись в непроницаемую стену тьмы. Глеб замер. Сложные противоречия вступили в многомерные отношения в пространстве его разума. Сотни не согласных друг с другом мыслей, фактов, знаний и установок сплелись в неуклонно закипавшую кашу, нестерпимую мозгу. И не геройство, а скорей стремление погасить разлад в душе, нагнетавшийся в катализаторе резкого перехода от счастья к беде, отправило Глеба вниз, на поиски Адама.
Туннель оказался тесен. Глеб поминутно ударялся о торчавшие тут и там крепкие корни. Земля сыпалась на лицо, неуклонно наполняя чашу раздражения, разом переполнившуюся после того, как Глеб проколол глаз остреньким сучком. Глаз вытек, оставив за собой очаг нестерпимой боли. Глеб взвыл, проклял тот миг, когда в его сердце объявилась самоотверженность, негодная, зряшная. Мерзавец-Адам, небось, возродился уже где-нибудь в райском местечке и не подозревает не какие муки обрекли друга лень и трусливая осторожность, задержавшие его в гнезде.
1 2 3 4 5 6