Все это перекатывалось с места на место, лязгало, гремело, грохотало, скрипело и ожидало своей очереди, чтобы быть разложенным на отдельные пирамидки, или сваленным про запас, в трюм. И над всем этим возилась, ворча и ругаясь, целая армия полуголых мускулистых людей, под командой Менгама. Едва мы появились на палубе, как нам навстречу с пронзительным лаем кинулся огромный датский дог. Кто-то угостил его пинком ноги, и пес, взвизгнув от боли, спрятался в камбуз.
Менгам, невидимый под огромной шляпой, сползавшей ему чуть не до плеч, прорычал по моему адресу:
— Не топчись под ногами, щенок. Здесь работают.
Работа эта шла всю ночь и почти весь следующий день. Лишь под вечер вся груда выловленного материала была разобрана, рассортирована и часть его спущена в трюм, а часть свезена на берег.
«Бешеный» снялся с якоря и отправился на новую охоту. Он миновал Мен-Грен, Рок-Агу и медленно удалялся к северу от Уэссана.
Едва мы вышли в море, как суматоха, царившая на судне, мгновенно сменилась полной тишиной. Усталая команда улеглась отдыхать. Калэ и мой крестный вполголоса беседовали о чем-то, стоя у борта. Вдалеке белели дымки пароходов. Изредка тяжелая волна с мерным рокотом разбивалась о корму и рассыпалась на солнце миллионом изумрудных брызг. Менгам, стоя на мостике, смотрел на компас и слегка менял направление судна. Выравнивая его, он крикнул капитану:
— Удерживай на румбе! Не давай уходить вправо.
Потом он позвал Калэ и пояснил ему:
— Мы подходим к месту гибели «Сиама». Он затонул восемь лет назад. Я уже работал здесь через несколько месяцев после крушения и в течение пары дней поднял на поверхность сорок четыре пуда свинца и на две тысячи франков палисандрового дерева. Через два года я снова вернулся сюда и вытащил почти неповрежденную машину и несколько бронзовых слитков. С тех пор мне все не удавалось попасть в эти места, но… — он запнулся и рявкнул: — Не давай уходить вправо. Удерживай на румбе, тебе говорят!
Он вытащил из бумажника чертеж, давно уже набросанный им, где с точностью было нанесено месторасположение затонувшего «Сиама» и отмечен его груз: здесь свинец, бронза, здесь драгоценное дерево, затем товары, увы, непригодные к употреблению после того, как они побывали в воде: ящики с чаем, мешки с рисом, тюки с хлопком и шелком.
Калэ подтолкнул меня локтем:
— Ведьма меня заешь, если мы не доберемся до всех этих сокровищ еще сегодня же.
Я в ту пору был еще, правда, немногим умнее сосунка, но и тогда у меня закопошились мысли: до этих «сокровищ», лежащих на дне океана, доберется белорожий человек с глазами-буравчиками, и вытащит он среди гнилья то, что и впрямь имеет ценность, а польза от этого будет кому?
Кто-нибудь из голодных ребятишек в мокрых подвалах, цепляющихся за материнскую юбку и пищащих: «хлебца, хлебца!», кто-нибудь из них будет сыт от того, что папаша Менгам выудит со дна моря палисандровое дерево и бронзовые слитки?
Черта с два!
А тем временем папаша Менгам уже спустил водолаза, Корсена, и минут через пятнадцать Корсен сигналом (он дернул пять раз подряд шнур, протянутый к нему от нас) дал нам знать, чтобы ему послали строп, к которому он вскоре прикрепил груз свинца.
Таких грузов он послал наверх счетом ровно пятнадцать, и каждый стоил около сто двадцать франков.
Погрузившись вторично, водолаз извлек раз за разом три тонны старого железа, для подъема которого потребовалось применять большие тали. Затем вынырнул искривленный якорь, металлический цилиндр, подзорная труба… Наконец появился мидельбимс, вытащить который стоило нам немалого труда.
Каждый раз, когда водолаз давал сигнал «тащить», команда приходила в волнение и старалась определить по весу, что это за предмет.
Менгам метался по палубе «Бешеного» точно в горячке; он вел все работы, указывал, распоряжался, подпрыгивал и больше всех ругался, ругался без передышки.
Когда над водой начинали появляться очертания огромной колыхающейся массы, все на судне замирали в ожидании и слышен был только мерный шум воздушного насоса, скрип блоков и монотонный тик-так вращающегося вала.
Менгам тихонько повизгивал, приговаривая: «Ага. Ага. Так. Здорово!»
Это когда подъем шел гладко, — если же дело не ладилось, то он чернел от бешенства и в ярости хрипел, точно удавленник, изрыгая проклятия.
Когда водолаз окончил свою работу и извлеченные сокровища загрузили всю палубу, один из матросов, вытирая облитое потом лицо, проворчал тоном вопроса:
— А все-таки, не из-за этого же хлама подрался вчера Менгам с капитаном?
Другой сухо кинул в ответ:
— Из-за письма.
Каюсь, меня так и жгло любопытство. Я подошел ближе и сказал невинным тоном:
— Мой крестный рассердился, зачем Менгам распечатал его письмо?.. Вероятно, там было что-нибудь важное?
Матрос помоложе процедил сквозь зубы, не глядя на меня:
— Надо полагать, что там было что-нибудь важное… Я готов побиться об заклад, что кто-то подкладывает Менгаму жирную свинью… Так ему, впрочем, и надо!
И, испугавшись, что сказал слишком много, он повернулся спиной.
К вечеру трюм «Бешеного» был набит доверху новой добычей.
Вероятно, беспрерывный лязг и звон железа раздражал Датского дога. Жандарм глухо лаял всю ночь, и на лай его отзывалось двадцатикратное эхо.
Глава III
Папаша Менгам и его портфель
Кажется, мне надо на минуточку вернуться назад. Дело в том, что я забыл рассказать, что в ту ночь, после драки в кабачке «Олений Рог», когда мадам Калэ и Мария Наур вышвырнули драчунов на улицу, я остался в кабачке один и Мария Наур, племянница старушки Калэ, сказала мне:
— Ты ведь нездешний, и тебе некуда идти, на ночь глядя. Оставайся здесь до утра.
Я поблагодарил и, свернувшись клубочком на деревянной скамейке, уснул моментально, усталый после этого бурного, шумного и беспокойного дня.
Проснулся я под утро. Уже стало светать. Меня разбудил скрип двери и чьи-то крадущиеся шаги. Слипающимися от сна глазами я рассмотрел человека с острой, тонкой, лисьей мордочкой. Он прокрадывался тихонько и осторожно, озираясь по сторонам, и вздрогнул, когда строгим голосом Мария Наур окликнула его:
— Что вам надо, Луарн?
Мария подошла к стойке и нагнулась над коробками папирос, сортируя их…
Я видел ее пушистую косу, обернутую вокруг головы, и пышные локоны, падавшие вдоль щек. Человек, которого она назвала Луарном, подкрался совсем близко и спросил:
— Они получили письмо?
Мария кивнула головой.
— И из-за этого письма они подрались?
Она снова кивнула головой и показала ему глазами в мою сторону, как бы предостерегая. Но он не обратил на это внимания.
— Письмо надо достать во что бы то ни стало. Там ключ!
Мария приложила палец к губам и подошла к окну. Выглянув на улицу, она сейчас же откинулась назад, пробормотав:
— Они идут.
Человек с лисьей мордой, как тень, выскользнул из комнаты. Через несколько минут в кабачок вошли мой крестный, Калэ и Менгам.
Я притворился спящим.
Вот и все.
Несмотря на то что я видел «лисью морду» только мельком, сквозь сон, в полумраке раннего утра, я отлично запомнил и фигуру, и мелкие хищные черты, и когда на палубе «Бешеного» встретился лицом к лицу с одним из матросов, то едва не вскрикнул:
— Луарн!
Я узнал его сразу же и инстинктивно старался держаться подальше от него, но он, очевидно, совершенно не замечал такого «щенка», каким я был в то время, и даже не помнил, что Мария Наур показала ему глазами на какой-то комочек, свернувшийся в углу.
Сказать по правде, кроме «лисьей морды» на «Бешеном» было еще немало людей, с которыми ни я, ни вы, да и ни один честный моряк не захотел бы породниться.
Менгам точно нарочно подбирал такую команду, которая недалеко ушла от разбойничьей шайки, и слава о «молодцах» с «Бешеного» была не очень-то хорошей. Поговаривали, что половине из них место на каторге, а другая половина бежала с каторги… И, думается мне, что, говоря так, люди не слишком преувеличивали.
Менгам, набирая экипаж, заботился только о том, чтобы его парни были настоящими здоровяками, гигантами, сильными, как битюги. Что же касается дисциплины, то этого он требовал только на судне, а сойдя на берег, команда могла бесчинствовать сколько угодно. И неудивительно, что в Ланилдуте, в Сен-Поле и других местечках набережные мгновенно пустели, а лавки запирались при приближении «судна пиратов». Когда «Бешеный» стоял в Бресте, то Менгаму, Корсену и моему крестному приходилось обшаривать по ночам все притоны и узнавать, в котором из них была поножовщина, а утром разыскивать свою команду в полицейских участках.
Нужно сказать, что Менгам, Корсен и Прижан хоть и грызлись друг с другом, как цепные псы, но держались всегда вместе и даже спали в одной каюте. Правда, это была не каюта, а скорее лавка старьевщика или какой-то склад.
Тут и кастрюльки, и тарелки, и стаканы, и бутылки, и удочки, и сачки, и охотничьи принадлежности, и компасы, и морские карты, и заржавленные пистолеты, и пробковые пояса… Был даже дырявый барабан, хранившийся, очевидно, ради курьеза.
Но обитателям каюты такой ералаш был не в диковинку и они с ним мирились. Мирились также Корсен и мой крестный и с тем, что Менгам ревниво следил за каждым их шагом и ни на минуту не выпускал их из вида.
Когда они сходили на сушу и отправлялись в какой-нибудь кабачок или когда на борту «Бешеного» затевали вполголоса разговор с кем-нибудь из матросов, Менгам обязательно выскакивал откуда-то, словно дьявол из подземелья, и ревниво втирался между ними.
Не нужно было быть большим прозорливцем, чтобы догадаться, что за этой диковинной ревностью что-то кроется и что не только по хозяйскому капризу Менгам боится выпускать двух своих ближайших помощников из-под своего надзора. А надзор этот бросался в глаза всем, и, пожалуй, больше всех человеку с лисьей мордой, Луарну.
Он не скрывал ядовитого хихиканья, когда видел, как волнуется «хозяин», если под боком у него нет ни капитана, ни водолаза. Но дальше этого хихиканья не рисковал идти и Луарн.
Вообще, на «Бешеном» нельзя было распускать язык, и болтливость считалась там смертным грехом.
Это все твердо знали и помнили, и недаром же девизом Менгама было: «Никогда не раскаешься, если промолчишь».
Но бывали случаи, когда любопытство так одолевало меня, что я должен был прикусывать себе язык, чтобы не задать лишнего вопроса. Это случалось чаще всего тогда, когда мой взгляд падал на портфель папаши Менгама. Правда, это действительно был совершенно необыкновенный портфель, огромных размеров, обтянутый пожелтевшей кожей с какими-то таинственными буквами, вытисненными на лицевой стороне. Под этими буквами красовалась ярко-красная лилия.
Портфель всегда был доверху набит какими-то бумагами, письмами, чертежами, картами, планами, рисунками и всякой всячиной, которую Менгам ревниво скрывал от посторонних глаз.
Вышло как-то так, что с первых же дней моего пребывания на «Бешеном» я внушил симпатию хозяину, и он приблизил меня к себе.
— Ты еще не знаешь, мальчуган, кто такой папаша Менгам, — говорил он иногда, добродушно похлопывая меня по плечу, — папаша Менгам — сын контрабандиста, которого англичане в конце концов сцапали и засадили в тюрьму, но судно этого контрабандиста, баркас «Анну», сцапать им не удалось… Нет. Однажды темной ночью к тому баркасу подобралась шлюпка, которою управлял пятнадцатилетний мальчуган. Мальчуган снял тихонечко «Анну» с якоря и уплыл на ней в открытое море и привел отцовский баркас в Шербург, выхватив его из-под носа у англичан. Он это сделал один, надув всю английскую охрану, и, когда англичане спохватились и погнались за ним, ушел из-под пуль, как заяц из-под лап гончей собаки…
Этот пятнадцатилетний мальчуган был я.
И он рассказывал мне еще другие приключения: как потопил своего конкурента, судно «Пилигрим», — также охотившееся за остатками разбитых кораблей, как завладел итальянским судном «Тассо», нагруженным табаком и шелком, как пустил ко дну «Лавр», сделав ему пятнадцать пробоин… Я слушал его, припоминая все прочитанные мною авантюрные истории и рассказы о морских набегах, и в моем воображении рисовался сказочно-легендарный образ Менгама, лихого Корсара, пирата, покрытого драгоценностями, с пистолетами, заткнутыми за красный шелковый пояс, с кинжалом в зубах, сражающегося за сокровища, поглощенные ненасытным океаном.
А сокровищ этих, кажется, было немало. По крайней мере, «Бешеный» систематически вытаскивал каждую неделю груз с одного или двух «утопленников» и не успокаивался до тех пор, пока «утопленник» не был ограблен дочиста. В этих поисках затонувших судов Менгам держался строгой системы. Для него дно океана было гигантским кладбищем, без крестов и памятников, но, однако, он знал там каждую «могилу» и безошибочно указывал места, где погребен «покойник». Больше всего их было на протяжении между Дюнкирхеном и Брестом. Водолазы, спускавшиеся там, рассказывали, что внизу — целый лес мачт и труб и что там можно найти суда всех времен и всех конструкций… В некоторых местах невозможно достигнуть дна, потому что оно завалено грузами миллионной стоимости, дремлющими в пучине десятки и сотни лет.
Эти рассказы подхлестывали мое любопытство, но вызывали недоверие.
Однажды я сказал Корсену: «Если на дне моря так много ценностей, то зачем вы выуживаете оттуда всякую дрянь, которой загружается „Бешеный“? Почему вы не берете только золото?»
Корсен переглянулся с Менгамом, и глаза его лукаво заблестели.
— Золото… Золото… Не так-то это легко, сразу напасть на золото. Ведь пассажиры тонущих пароходов спасают прежде всего золото… Гибнут их жены, их дети, но золото они тащат с собой… Я служу двадцать пять лет водолазом, а за это время выудил всего одну монетку в сорок су да серебряные часы, которые я нашел в одной каюте…
Он хотел сказать еще что-то, но Менгам впился в него своими глазами-буравчиками, и Корсен сразу смолк.
Вечером я сидел один на палубе. Ко мне подошел молодой матрос, Кольфас, и проговорил заискивающе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10