До славы лучшей, подлинной, длинной как сиянье. А пока, зданье вокзала людей.
Постмодерн это, преимущественно, разрушение, сказал профессор Мишель Рибалька из Сан-Луи, десубстанциализация, дегуманизация, все что начинается на де, дис, ре. Диссертация, революция, деколонизация. Негативизм, пиромания, паразитизм. Р. Переписывание заново. Белый флаг, белый день, белая постель. Карнавализация. Вкладывание денег в скуку, отдохновение после дорог. Невский черный как черновик, плохоосвещенный как река или карнавал. Свет все-таки бьющий как фонтан там и здесь, ощущение постмодерна. Люди как писатели постмодерна, по Лотреамону. Все они поэты, красавицы. Невский рек, каналов, аптек. Кульминация: вокзал, деструкция и апофеоз. Или лучше сказать пароксизм страсти. Вокзал как памятник, классицизм Тона, триумфальная арка, черный обелиск с золотой звездой, ночью. Серый обелиск, история памятников, предисловие к Кама Сутре.
Пыль как в поэзии Редьярда Киплинга об Африке, о войне. Солдаты, схватывающие на лету и ничего не понимающие. Текст в тексте, но не как матрешки (их выдумал японец), а как дорога в дороге, путь в другом пути, рельсы и белый след в небе, Пушкин и корабль. Тартарен в своих Альпах, на тропинке рядом с Махачкалой, предгорье, коровы, орлы, собака. Как иностранец, итальянец, дыши легко здесь в горах Дагестана, то есть там, в преддверии гор. Море. А мы с тобой вдвоем, предположенье. А получается втроем. Смех. Слезы. Тебе проповедовали в горах, теперь мне понятно. Здесь в низине свои Гималаи, с другим знаком, дышится очень просто, даже не чувствуешь иногда. Памяти другого К. Жанр: ин мемориам. Моцарт, концертная зала. Мойка, вдруг все выстроилось, вытянулось вдоль этой реки, узкой как серая перчатка. А., не пиши красиво, постмодерн не велит. А пиши правдиво. Аня, осенний бульвар, воспоминание о К., которого не знал. Когда она с ним познакомилась тот другой уже дышал иным воздухом как в предгорье. Аня не знала об этом. Легкое дыхание, памяти Бунина. Все кажется запуталось, приближается к хаосу, удаление и приближение, космос, день затмения, большая и малая вода, профессор сказал, я его читал, но теперь не понимаю. Ах профессор. Дао пути, приближение и удаление, блеск моря, смотрю с балкона. Санаторий в Сочи на малой горе как роман или в гостинице «Ленинград», Дагестан. Тело и море как слово и дело, как море и Пушкин. Поэт и город. Тема музея, вокзала, словаря. Приближение к пониманию, бездна печали. Удаление, осторожное как на сцене, па а па. Сквозь сон, дороги кампаний. Большая алжирская: Арзамас. Две малые (швейцарская и французская). Правда о хлебе и винограде.
* * *
Петербургские сумерки руин. Над крышами словно столицы мира. Мир как крестьянская община, катакомбы, крестьянин не язычник из французского Средневекового пейзажа и не мужик из словаря «Робер», катакомбы Третьего, троянского мира, сумерки просвещенья. Педагогическая поэма, но не про крестьян, а про сумерки вечного города. Воображаемые огороды крестьян. Пейзаж, пейзане, коровы. Улица Марата, девять, за баней, место рядом с бывшей церковью, воспоминание без руин, баня как мемуар, римская теплая терма как хлев. Поднимаемся. Страшно от такой красоты, словно вражья во всей силе, краски заката. Но не яркие как в опере, а более больнее. Квартал вокзала, после лекции в университете о дадаизме, сюрреализме как способе мыслить, жить, творить. Андрей, стриженый, смешной и трогательный с ушами, а тот другой, но пусть он ждет, пока мы кончим. Ищу где разменять сто, чтобы отдать двадцать пять, плата за. Роман о сумерках в городе, в голове, душе и мыслях. Плеоназмы пленительны. Живем на деньги от алжирской кампании во глубине России, арзамасская зима-весна, рубли и доллары, швейцарские франки альпийской кампании, точнее швейцарской кампании, где горы Юра. Без ошибки не любят как воду без стрекоз и ила.
Воспоминание о вениках и стороже соседней базы «Алые паруса», романтика бани с алжирцами и переводчиком Андрюшей. Баня, песни, возвращение в дом. Сквозь ветки, через забор, по дороге к «Мальчишу». Федоровна, как императрица, гран-дама тех мест, хозяйка санчасти в лесу как на войне. Открытие России, пафос, благодаря алжирскому походу в снегах и весной, в росах и ландышах. Алжирская тетрадь (Арзамас). Кровать плывет туда.
Глиняная пещерная фигурка, подсвечник, память о Вадиме. Мытищи, другая родина, необъятная, родная, весенняя. Негры, утки словно в японской воде, цветут вишни. Я подхожу к тому спящему дому, дрожь весны, какая-то сила уводит, как под гипнозом, я не знаю он был или не был, такой романс, жестокий и городской.
Очарование манекенов, Ж. Де Кирико, Бретон, Элюар, Сюппо, Деснос, Дали, Гала, Макс Эрнст, другие окопы, война. Маньяки манифестов, заложники снов. Лекция профессора словно ацтека с золотыми серьгами в ушах. Нева, широкая как Э., дом поэта, тихо кланяюсь ему, почти китайская церемониальность, почти японская, наша. Фрегат Примогэ, грамотка французского капитана русскому словно японскому или к. переводчику. Сумерки, фейерверк в Петергофе, фонтаны, дождь, дворец. Переводчики французские и русские, красная икра в лоханке из дворца, вино и фрукты. Дезирхены и плезирхены опущены в потоп, унесены. Перевод страсти, сигнальные системы, собаки, драконы, змеи. Орнамент текста. Зависть, роман Ю.Олеши. Три толстяка, сказка. Ни дня без строчки. Камни, в том числе. Булыжники, минералы, их драгоценность, иерархия камней. Поиск аметиста, вдовьего камня, его красота.
* * *
Гибель листьев, люди в оранжевых комбинезонах, женщины как у Шекспира хоронят листья. Осень фейерверков, сезон светящихся воздухов. Вышивание руками, под высокие песни, душевный трепет. Уже до нас, кажется, нет дела, все светится, тело обнажается вне времен года. Вне сезонов. Нить невидимая сквозь деньги, сжигаемые Настасьей Филипповной, сквозь дым этих денег, которые накаляются камнями в бане, в музее.
Чашу эту мимо. Собор или чаша вокзала. Осень садов и парков, обиды. Ж. это тайна. Женское имя. Звонок с Театральной площади как откуда-то снизу. Золото мое и серебро. Постсоветскость пространства. Заневская, метро. Поднимаются и опускаются. Песня и отдых души.
Дураки и дороги, еще одно название романа. Памяти Гоголя. Провансальский язык кино. Кинороман памяти. Начальник и дурак. Я и ты. Метаморфоза и диалектика местоимений. Перестановка как на войне. Эшелоны. Хвост, конец или наоборот самое начало. Начальники, дураки. Персидские мотивы.
Покой, после, вместо потопа. А пока педагогическая как героическая или Седьмая. Впрочем на цифры как вкус или цвет нет товарищей. Есть другое лучшее. Педагогическая п., памяти. Основанная на мнемотехнических приемах кино, как будто написанная на языке третьей сигнальной системы, еще не открытой. А пока язык киноромана. Ночь, вокзал, лестница в небо.
Педагогическая память о языках, родных и не родных уже. Народных, типа провансальского. Далеких и близких как название мемуара, знакомое с детства.
Весна и лес Арзамаса, точнее деревни Криуши, автобус с алжирцами и нами. Годы золотые сквозь дым, отраву, пулю. И прорубь.
Напилася я пьяна, слова из женской песни. Пел алжирец, его научила Федоровна. Дороги и песни, тот снег. Короткое дыхание, вниз и вверх по лестнице, краски заката за окном. Волосы Ани в кошельке.
Библиотека на Мойке. Опять педагогическая тема. Пьеса про лысую певицу, носорога страсти. Вокзал, ночь, огни. Вместо чего-то ценного волосы в кошельке.
Шаман и Венера. Мех и голое тело. Кошелек и жизнь. Или: кошелек или жизнь. Такой вопрос. Дорога как кино про переводчика. Девушка и зверь почти как у Кокто из французских сказок. Тюбетейку я носил в память об Ольге и Вадиме. Потерял, купаясь в св. волнах на острове Кижи. Скука допотопная на кухне.
Москва за нами как перед потопом, на войне. Желтый презерватив, романтизм цены: девятьсот рублей, в киоске вокзала. Бананы, пиво, бутылки как в американском салуне. Дикий запад и Восток. Вредность Севера для него. Волны от Ани. Няня, Аня, тот старый генерал, герой войны, посол в берете. Настоящая опера. Здесь: красный стул, красная машинка, мы в старой одежде как с картины Шпицвега. Немецко-французский невыносимый романтизм. Кино Трюффо о Жюле и Джиме с несравненной Жанной Моро.
Приступ шаманской болезни, потеря тюбетейки и кольца с аметистом.
Ожидание старцев, красные перила, несколько ступеней вниз или вверх. Балкончик вокзала при выходе из коридора, где часовая мастерская и парикмахерская. Куст сирени за ларьками, зеленые зданья вокзала как на сцене киноромана. Записки от скуки это японский жанр. Море и сосны. Здесь другая фауна и флора, другой язык. Кошелек и жизнь в искусе.
* * *
Длинное искусство, клыки, хвост. Шерсть, которая греет, шкура. Холодная комната, хмурое утро, сезон дождей начался. Роспись по фарфору. Артисты на ходулях, сцена: столетие А.Арто. Драма чувств, самурай. Поиск профессии, учителей в тумане. Набережная, осень, женский голос по телефону как на ходулях, волосы. В пятнистой как в военной Африке куртке на вате.
Ватник, русская одежда, тулуп, куртка из брезента как у моряков и летчиков, офицеров-путешественников по полям России. Город, камуфляж. Зеленые, коричневые пятна на бушлате, серый словно волчий искусственный длинный воротник. Мы как коровьи ребята, парни Америки, дети, ков-бои, пастухи из американской пасторали, голливудской мечты. Эклектизм, переходный период, когда в одежде все смешивается. Алхимия, по Рембо. Полк в котелках, сказал бы Герцен. Как строительство итальянцами соборов на Москве. Нежная Флоренция, то есть Успенье. Черное и белое барокко. Рок одежд. Разгром русской армии на Кавказе. Одежда генералов как в кино. Ломбард на Садовой, очередь, молодой охранник с повадками лакея. Вместо старушек за стеклами женщины, девушки, возраст старушки.
Музыка поражения: Цусима, Мукден. Мемуары ТВ.
Причудливость, замысловатость до классицизма черного платья. Э.Пиаф на сцене. Руки как у солдата по швам. Мода не проходит. Шанель и шинель.
Сдаю золотое колечко, сто двадцать девять тысяч. Булочная, чайная, то есть Зеленый крест на Владимирском. Отмечаю. Стаканчик чаю, ромовая баба. Рукопашная старушки и студента. Они вцепились друг в друга как в японском театре. Роли исполняют мужчины. Старушка Алена Ивановна душит студента, бывшего, бледного Родиона Раскольникова. Алену Ивановну играет актер в маске. Студента тоже играет актер. Ломбард недалеко от Сенной, дом сорок два по Садовой, рядом с домом Алены Ивановны и домом бывшего студента. Как у Арто: жестокость театра, маски.
Воротник не волчий, не овечий, а искусственный. Пацифизм это всегда пафос, скрытая воинственность, то есть другая крайность, страсть, отрицание войны. Горячка сжигающая изнутри, заставляющая кричать лозунги. Потом покой. Бал переводчика в Петергофе, вино, разговоры. Ах, няня. Потом матрос отвозит на машине до метро. Одежда войны, мира. Цветы. Дети.
Ротация родины в воображении как буддистского колеса. Парадигма чувств. Театр и его двойник. Лекция по постмодерну. Прогулки по бульварам Москвы. Лекция это прогулка, скажет потом Чечот. Это: а пропо.
Бульвары: Страстной, Цветной, Осенний. Мех вороний, волчий, овечий. Никакой, третий, искусственный.
Книга на французском языке философа Соловьева, продолжение письма. О религии, войнах, вещи в себе. В. В себе, для самой себя. Любовь к главному, искусство любить, Овидий. Книга, лежащая на столе у Ларисы. Взяли картошки, купили хлеба на Офицерской, пошли мимо доски Мейерхольда, ресторана «Дворянское гнездо» к Юре, режиссеру, театральному критику, человеку. Звонили колокола у Николы Морского, горела люстра сквозь туман. Еще Лариса подарила мне статью о египетской разведчице, танцовщице, о ее истории. Ее любили горячие молодые офицеры, такая арабская М.Хари, фильм о ней, без Греты Гарбо. Еще книгу на итальянском языке про Демона. М.Ю.Лермонтов в переводе на язык Данте. Обложка Врубеля.
* * *
Белизна лица, страница. Белый не квадрат, а форма лица. Черный проспект, а не квадрат, огни после разговора, его продолжение на проспекте. Кафе на Конюшенной. Спускаемся, но не в кафе, а в музей, на улицу, после кафе-разговора, возвращение как из оперы. Время и камни. Сад рядом с музеем. Разговор о романе, повторения. Люди на выставке, бороды, платья, скульптуры как в Греции, подкрашенные, расписанные. Будда.
Фарфоровые статуэтки как после раскопок. Склеенные. Живые люди словно до потопа. До Везувия. До.
Старый стул лучше новых столов. Машинка, установленная на стуле из красного дерева, сама красная, де Люкс. Имя после раскопок: Пелагея Шурига. Голубой кот, Мексика.
Художник Басманов. Разрывание белой бумаги, чайки на белой воде и в небе. Черное, красное, серое. В кафе том красное и зеленое: витраж в глубине. Мы после музея. Разговор о бумаге, продолжение музея. Также говорим о докторах в настоящем времени. Белое. Цвет денег, запах, тесты докторов. Массовое сознание: музей. Потоп потом как будто. Кажется. Чувство цвета. Женщины с граблями в Сибири. Невозможно дружить по Моруа с женщинами в кафе. Разговор осенью о бумаге, бутылках и камнях. Не помню, были ли в разговоре камни, берег моря, чайки. Было ли вообще море в тот вечер. Шумело ли оно, радовало огнями на набережной, как Невский проспект. На мне был пыл. Ожидание потопа, разговор. Эсхатология одежды. На них была одежда женская. Брюки, гольфы или чулки, а может быть даже колготки, туфли, без шляп, но в легком пальто одна, другая в неизменной куртке. Женские женщины, вполне. Одна женственнее другой, с разными лицами. Говорили о бумаге и цвете неба. На мне был свитер алжирского паренька, сержанта, водителя бэтээр. Между музеем и темнотой как квадрат. Разговор без масок, почти. Состоящий из света и тьмы, бумаги, чаек, которые летали над водой, камней, мокрых или совершенно блестящих под солнцем, полной луной, которая появится позже над вокзалом. Разные уровни тьмы как в театре, тьмы перед светом, в головах, лицах, одежде. Пили кофе как в русском кафе из романа, звезды появились незаметно. Приходили и уходили люди и звезды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28