..
Кинуё-сан со слезами просила супруга не встречаться с Сойти Котоно, и Манъузмон, как я уже говорил, просидел, запершись, у себя в кабинете с обеда до поздней ночи, готовя бумаги для совещания в Токио. Кинуё-сан успокоилась. Однако Манъуэмон не имел привычки уходить из дома, не сказавшись жене, и сам факт его исчезновения вполне увязывался с трагическим происшествием.
Дело в том, что кабинет имел выход на задний двор, и можно было, спустившись с низкой веранды, незамеченным выйти через калитку. Если допустить подобное страшное предположение, то Манъуэмон, ускользнув из дома, за несколько минут добежал до пустой лачуги и, сделав черное дело, как ни в чем не бывало вскоре вернулся к себе. Во всяком случае, осуществить это было легко.
...Предположить, что Манъуэмон отправился на свидание с намерением убить Сойти, — нет, это было решительно невозможно. Перечеркнуть свою жизнь, пожертвовать всем — славным именем, фирмой, прелестной женой-только затем, чтобы добить поверженного противника? Если Манъуэмон и пошел туда, то лишь для того, чтобы выбранить Сойти за недостойное поведение. Однако Сойти, возненавидевший весь мир, мог замыслить любую подлость. И когда он вынул сосуд с кислотой, чтобы облить Манъуэмона... Что ж, последствия нетрудно себе представить.
Для Котоно Манъуэмон был врагом, отнявшим возлюбленную, и ненависть его превосходила все границы. Изуродовав соперника кислотой, он убивал сразу двух зайцев. Тогда бы мучился не только сам Танимура: и прекрасная Кинуё была бы обречена страдать до конца дней своих рядом с калекой мужем. Превосходная месть! И если Манъуэмон разгадал гнусный замысел — совладал ли он с собственной яростью? Не подавила ли голос разума ненависть унаследованная от предков?
Кинуё-сан, не сомкнув глаз, рисовала себе чудовищные картины. Не в силах вытерпеть этого ужаса, она позвонила мне.
— Вам, вероятно, неизвестен тот факт, что убийца не просто облил кислотой покойного — он пытался заставить свою жертву выпить ее... В старые времена преступникам лили в открытые раны расплавленный свинец. Так вот, жестокость этого убийства может сравниться лишь со средневековыми пытками. Неужели ваш муж способен на такое? — спросил я ее.
Я задал вопрос без всякого умысла, но Кинуё-сан бросила на меня неприязненный взгляд и покраснела. Я тотчас же догадался: в известном отношении Манъ-уэмон действительно отличался чрезвычайной жестокостью. Незадолго до этого моя жена ездила вместе с Кинуё-сан на источники и там невольно заметила, что все тело подруги покрывают страшные багровые рубцы. Кинуё-сан никому ничего не рассказывала, но моей жене открылась. Видимо, теперь она вспомнила именно это, а потому залилась румянцем.
Однако я сделал вид, что ничего не понял, и попытался успокоить ее:
— Не стоит так волноваться да еще раньше времени. Ну разве можно без причины себя изводить? Ведь прошло всего только два дня. И потом, на месте преступления схвачен и арестован некий Акати. Пока он не представит убедительного алиби, подозрений в убийстве с него не снимут...
Я еще долго уговаривал Кинуё-сан, но она все — таки до конца не поверила мне. Мы решили притворяться, что я ничего не знаю, и выждать несколько дней. Может быть, за это время Танимура-сан и найдется. Конечно, я не могу скрыть имени пострадавшего, но тревожиться нечего: я представлю все так, будто выяснил это совсем из других источников...
На этом мы и расстались в тот вечер. Я намеревался еще наведаться в тот дом, где снимал убогую комнатушку Сойти Котоно, однако все обернулось иначе.
Вернувшись в участок, я сразу понял: за время моего отсутствия что-то случилось. Помощник инспектора Сай-то — он считался тогда самым лучшим сыщиком в префектуре — хлопнул меня по плечу:
— Ну вот, теперь мы знаем, кто пострадавший! Оказалось, стоило мне уйти, как в участок явились двое кондитеров и попросили показать им кимоно, бывшее на убитом. По счастью, его еще не отослали. Кондитеры переглянулись: убитый — конечно же, Сойти Котоно, бывший хозяин кондитерской, торговавшей «барсучьими мандзю», заявили они. Это авасэ из чесучи сшито по особому заказу несколько лет назад, когда фирма Котоно еще процветала; второго такого не сыщешь во всей Нагое. Совсем недавно он заходил к ним в этом авасэ — теперь уж единственном своем приличном наряде, — так что сомнений не остается.
Послали к Котоно на квартиру, но там, как и следовало ожидать, ответили, что тот еще позавчера куда-то ушел и пока не вернулся. Да, все сходилось. Убитый — Сойти Котоно. Зловещие опасения Кинуё-сан оправдались — во всяком случае, относительно первого пункта. И я не мог прогнать дурного предчувствия, что они сбудутся и в остальном.
— Если пострадавший — Сойти Котоно, значит, мы должны допросить владельца второй кондитерской, выпекающей «барсучьи мандзю». Всем известно, что они — заклятые враги. Верно, верно, того кондитера зовут Танимура! Ты ведь, кажется, знаком с ним? Может быть, и займешься? — неожиданно спросил меня Сайто.
Я обомлел.
— Я... Мне...-только и смог выдавить я.
— Впрочем, в подобных делах личные связи-только помеха. Ладно, я сам займусь Танимурой. Попробуем раскусить этот крепкий орешек! — и Сайто облизнул губы.
4
Сайто не зря считался лучшим сыщиком префектуры. Я и глазом моргнуть не успел, как он уже выяснил всю подноготную: к вечеру помощник инспектора знал, что Танимура бесследно исчез, а на следующий день наведался в дом Манъуэмона, побывал у его друзей и других кондитеров и вынюхал все подробности, о которых я слышал от Кинуё-сан. Он узнал даже больше, и эти новые сведения с устрашающей убедительностью доказали, что Манъуэмон Танимура — убийца. Я уже говорил, что Танимура хотел основать акционерное общество, но, строго говоря, затея его существенно отличалась от обычной подписки на акции. Городские кондитеры, пытаясь противостоять проникновению на рынок разорявших их новых кондитерских фирм, вложили деньги в строительство крупной фабрики. После образования акционерного общества директором должен был стать Танимура. Для покупки земли собрали пятьдесят тысяч иен (по нынешним деньгам — огромная сумма в двести тысяч) и вручили их на хранение Танимуре. Тот говорил, что временно положил деньги на текущий счет в банке. Теперь послали к Кинуё-сан за банковской книжкой, и та сказала, что книжка должна храниться в кабинете у мужа, в маленьком сейфе. Сейф вскрыли, но обнаружили только другую книжку — с мелким вкладом, нужной книжки на пятьдесят тысяч иен в сейфе не оказалось. Тогда запросили банк, и выяснилось, что деньги были сняты со счета как раз наутро после убийства, сразу же после открытия банка. Предъявитель выполнил все формальности, после чего ему выдали деньги. Кассир не знал Танимуру в лицо, а потому не мог утверждать, что это он приходил за деньгами. Однако сам факт, что Танимура солгал — он не выехал в Токио утренним поездом, а находился в Нагое до открытия банка, — говорил сам за себя. Да и не только это: многое свидетельствовало, что преступник — именно Танимура.
Даже если он совершил убийство в состоянии крайнего возбуждения, все равно перед ним маячил страшный призрак эшафота. И совершенно естественно, что он решил бежать. Но для бегства необходимы деньги. При деньгах преступнику легче ускользнуть из сетей правосудия. Я-то думал, что Манъуэмон, совершив преступление, с невинным лицом вернулся домой лишь для того, чтобы сказать «прощай» Кинуё-сан. Оказалось, он преследовал куда более важную цель — взять книжку из сейфа! Как рассказывала моей жене Кинуё-сан, в ту ночь-то есть сразу после убийства — муж вел себя странно. Он не мог оторваться от Кинуё-сан, словно расставался с ней навеки, шептал ей ласковые слова, на которые был так скуп в последнее время, и то хохотал как безумный, то рыдал у нее на плече. Вы, верно, помните, что любовные ласки Манъуэмона носили обычно иной характер... Кинуё-сан тогда не придала значения его странному поведению, но теперь эти подробности приобретали особый смысл: так Манъуэмон прощался с привычной жизнью.
Виновность Манъуэмона уже ни у кого не вызывала сомнений, к тому же прошло более десяти дней, а от него по-прежнему не было никаких известий. Разумеется, мы разослали его словесный портрет по всем полицейским участкам, но безрезультатно: Танимура как в воду канул. Студента Акати освободили. Участь его была достойна всяческой жалости: впоследствии он окончательно повредился в рассудке и угодил в лечебницу для умалишенных.
Вот так случилось, что обе старинные фирмы, издавна торговавшие мандзю, прекратили существование словно по воле недоброго рока. Печальный итог... Я от души сочувствовал Кинуё-сан. Когда съехались родственники проверить дела, то оказалось, что Танимура не зря беспокоился о создании акционерного общества: его «процветавшая» фирма была на грани банкротства, и Кинуё-сан оказалась без средств. Магазин был заложен — перезаложен, дом и участок тоже; несколько комодов и с десяток сложенных в них кимоно — вот и все, что получила Кинуё-сан. Ей оставалось только вернуться в родительский дом приживалкой.
Дело было практически закрыто. Во всяком случае, так думали все. Но неожиданно следствие закрутилось в другом направлении. Оказалось, преступник придумал изощреннейший трюк. Весь фокус был в отпечатках пальцев.
Удивительно, как один — единственный отпечаток может разрушить всю стройную версию! Позвольте похвастаться: обнаружил хитрость преступника ваш покорный слуга. По одному отпечатку я изобличил убийцу, за что удостоился похвалы самого начальника управления.
Это случилось спустя полмесяца после убийства. Кинуё-сан уже готовилась к отъезду. Я пришел, когда она, дав указания служанкам, наводила порядок в доме. Помогая ей, я зашел в кабинет Танимуры, и вдруг взгляд мой случайно скользнул по лежавшему на столе дневнику. Без сомнения, он принадлежал Манъуэмону. Где-то сейчас сам хозяин? — подумал я. Наверное, раскаивается в содеянном, да уже ничего не поделаешь... В сильнейшем волнении я перелистал записи от последней страницы к началу. В них не было ничего необычного: рядовые заметки, и лишь кое — где попадались проклятья в адрес Сойти Котоно. Но вот, перевернув очередную страницу, я насторожился: на чистых, не испещренных иероглифами полях отчетливо отпечатался палец. Видно, Манъуэмон не заметил, что испачкал его в чернилах, и, перелистывая страницу, случайно оставил след. Сначала я взирал на отпечаток довольно рассеянно, но вдруг... Мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами. Стало трудно дышать.
Кинуё-сан встревожено спросила, что произошло.
— Это... Это... — запинаясь, я показал на отпечаток большого пальца. — Это рука вашего мужа? Вы в этом абсолютно уверены? — настойчиво спрашивал я ее.
— Да... Конечно... — Кинуё-сан растерялась. — Муж и близко никого не подпускал к своему дневнику.
— Тогда принесите мне какую-нибудь вещицу, которой пользовался ваш супруг. Ну, скажем, лаковую шкатулку. Или что-нибудь из серебра. Видите ли, мне нужны отпечатки его пальцев...
— Из серебра?.. Ну разве что портсигар... Больше ничего такого у нас нет.
Кинуё-сан смотрела на меня изумленными глазами.
Я осмотрел портсигар: поверхность его была идеально чистой, словно ее нарочно протерли до блеска. Но, открыв крышку, я заметил на внутренней стороне, на блестящем металле, несколько отпечатков, полностью совпадавших с тем, в дневнике.
...Я читаю иронию в вашем взгляде: мол, как это он мог так сразу определить их идентичность? Вы забываете, что у криминалистов тренированный глаз; мы и без лупы легко различаем линии папилляров. Но на сей раз я для верности вынул из стола увеличительное стекло и убедился, что не ошибся.
— Кинуё-сан, это ужасно, но... Присядьте, пожалуйста. Я хочу кое о чем вас спросить. Мне нужно, чтобы вы вспомнили все хорошенько...
Я едва сдерживался. Видимо, Кинуё-сан передалось мое волнение, потому что она побелела как мел и, вся дрожа, села рядом.
— Вспомните, Кинуё-сан... Подумайте, прежде чем отвечать. В тот вечер — накануне отъезда — ваш муж ужинал дома, так вы сказали? Опишите все по порядку, не пропуская подробностей.
— Да не было никаких особых подробностей. Даже не знаю, что и сказать... — пожала плечами Кинуё-сан.
По ее словам, тот памятный день муж провел у себя, работая как одержимый. Ужин она подала ему в кабинет, но не прислуживала за столом, а, задвинув фусума, возвратилась в гостиную. Выждав немного, она снова зашла в кабинет, за подносом. Все время они молчали, не обменялись ни словом. Это было в обычной манере Манъуэмона: когда он работал — читал или писал что-нибудь, — никто не решался входить в кабинет, даже чай он кипятил себе сам, на жаровне. Что ни говори, привычки у Манъуэмона были артистические.
— Ну, а его поведение... Он что-нибудь говорил вам?
— Нет... Ничего. Когда муж работает, он ужасно сердится, если я пристаю к нему с разговорами, и я не решилась его тревожить. Молча подала еду, а он даже не обернулся...
— Вот как. Тогда... Извините меня за нескромный вопрос, но это крайне важно... Когда ваш муж пришел наконец в спальню... Скажите, каким он был с вами в ту ночь?
Кинуё-сан залилась краской до самых волос — она вообще краснела из — за каждого пустяка. В такие минуты она удивительно хорошела. Ее прелестное лицо и сейчас стоит у меня перед глазами...
Кинуё-сан колебалась, но я настаивал, и ей пришлось отвечать.
— В тот вечер он пришел очень поздно... Я уже задремала. Да, это было около часу ночи.
— Скажите, в спальне горела лампа?
— Нет, я всегда гашу ее на ночь. Свет из коридора просачивается сквозь сёдзи, так что не очень темно.
— Муж о чем-нибудь говорил с вами в постели? О домашних делах, о жизни...
— Нет, пожалуй, нет. То, что было, и разговором-то назвать нельзя...
— Проснулся он, когда еще не было четырех. Вы помните это?
— Нет, я спала и не заметила, как он поднялся. А потом что-то случилось с лампой, и муж одевался при свете свечи в туалетной комнате. Я не слышала ничего до последней минуты.
1 2 3 4 5