А зачем, скажите на милость? Кто распорядился?
- Такова наша игра, так принято у нас, цыганок, - сказала гречанка, попробуй угадай. Не пожалеешь.
- Но я не расположен играть, - возразил Гаврилеску с горячностью. - Я вспомнил трагедию моей жизни. Ибо, видите ли, теперь я очень хорошо понимаю: если бы в тот вечер в Шарлоттенбурге я не вошел бы с Эльзой в пивную... Или даже если бы я вошел, но если бы у меня были деньги, чтобы заплатить за еду, жизнь моя сложилась бы иначе. Но случилось так, что у меня не было денег, и заплатила Эльза. И назавтра я пытался раздобыть несколько марок, чтобы отдать ей долг. Но не нашел. Все мои друзья и знакомые разъехались. Было лето, стояла ужасная жара...
- Он снова испугался, - прошептала рыжеволосая, опустив глаза.
- Так слушайте, ведь я еще не закончил! - крикнул Гаврилеску взволнованно. - Три дня я не мог раздобыть денег и каждый вечер приходил к Эльзе на ее временную квартиру; приходил, чтобы извиниться, что не нашел денег. А потом мы отправлялись вдвоем в пивную. Если бы хоть я выдержал характер и не ходил с ней в пивную! Но что вы хотите? Я был голоден. Я был молод и красив, Хильдегард была в отъезде, и я был голоден. По правде говоря, случались дни, когда я вовсе не ел. Жизнь артиста...
- Что же теперь делать? - прервали его девушки. - Ведь время идет.
- Теперь? - воскликнул Гаврилеску, снова воздев руки. - Теперь хорошо, тепло, и мне у вас нравится, потому что вы молоды, красивы, вы здесь рядом и готовы поднести мне варенье и кофе. Но мне больше не хочется пить. Теперь мне хорошо, я прекрасно себя чувствую. И я говорю себе: 'Гаврилеску, эти девушки чего-то от тебя ждут. Доставь им удовольствие. Если они хотят, чтобы ты угадал их, угадай. Но будь осторожен! Будь осторожен, Гаврилеску, если снова ошибешься, они закружат тебя в хороводе и ты не очнешься до утра'.
И, улыбаясь, он зашел за рояль, обратив его в щит от девушек.
- Так, значит, вы хотите, чтобы я вам сказал, какая из вас цыганка. Хорошо, я скажу...
Девушки оживились, стали рядом, молча уставились на него.
- Я скажу вам, - помолчав, продолжал он.
И мелодраматическим жестом выкинул руку к девушке, покрытой бледно-зеленой вуалью. Девушки застыли, будто не веря своим глазам.
- Что с ним? - спросила наконец рыжеволосая. - Почему он не может угадать?
- С ним что-то случилось, - сказала гречанка. - Он вспоминает о том, что потерял, он заблудился в прошлом.
Девушка, которую он принял за цыганку, выступила вперед, взяла поднос с кофейным прибором и, проходя мимо рояля, грустно улыбнувшись, шепнула:
- Я еврейка...
И исчезла за ширмой.
- Ах! - воскликнул Гаврилеску, ударив себя по лбу. - Мне бы следовало понять. В ее глазах было что-то пришедшее из дали веков. И на ней была вуаль - прозрачная, но вуаль. Она была будто из Ветхого Завета...
Рыжеволосая громко рассмеялась и крикнула:
- Не отгадал ты нас, барин! Не отгадал, кто цыганка.
Она провела рукой по волосам, тряхнула головой, и огненно-рыжие кудри рассыпались, закрыли ей плечи. Пританцовывая, она кружилась вокруг него, хлопала в ладоши и напевала, а волосы языками пламени лизали ее шею.
- Скажи, гречанка, как было бы, если бы он отгадал, - крикнула она, откидывая непослушные пряди.
- Это было бы прекрасно, - прошептала гречанка. - Мы бы пели тебе, и танцевали, и водили бы тебя по всем комнатам. Это было бы прекрасно.
- Это было бы прекрасно, - эхом повторил Гаврилеску и печально улыбнулся.
- Скажи ему, гречанка! - крикнула цыганская девушка, останавливаясь перед подругами, продолжая хлопать в такт и все сильнее притопывая по ковру голой ногою.
Гречанка крадучись подошла к Гаврилеску и стала что-то нашептывать; она говорила быстро, временами качала головой или прикладывала палец к губам, о чем - Гаврилеску не понял. Но он слушал ее, улыбаясь, глядел растерянно и временами повторял: 'Это было бы прекрасно!..' А цыганка топала все сильнее и все глуше, как из-под земли доносился до него ее топот, и, когда этот дикий, странный ритм стал непереносим, Гаврилеску сделал над собой усилие, ринулся к роялю и заиграл.
- Скажи теперь ты, цыганка! - крикнула греческая девушка.
Он слышал, как она приближается, будто пританцовывая на огромном бронзовом барабане, и через несколько мгновений почувствовал спиной ее горячее дыхание. И тогда, еще ниже склонившись над роялем, он обрушился на клавиши с такою гневной силой, будто хотел разбить их и вырвать, чтобы проникнуть в фортепиано, в самую его глубь.
Он больше ни о чем не думал, увлеченный новыми, незнакомыми мелодиями; казалось, он слышал их впервые, хотя они возникали в его сознании одна за другой, словно вспоминались после долгого забвения. Так прошло много времени, и, только перестав играть, он заметил, что один и в комнату спустились сумерки.
- Где вы? - испуганно крикнул он, вставая из-за рояля.
И, поколебавшись, направился к ширме, за которой исчезла еврейка.
- Куда вы спрятались? - крикнул он снова.
Тихонько, на цыпочках, точно хотел застать их врасплох, он пробрался за ширму. Здесь будто начиналась другая комната, переходившая в извилистый коридор. Комната была странная, с низким неровным потолком, ее чуть волнистые стены то исчезали, то вновь возникали из темноты. Гаврилеску сделал наугад несколько шагов, остановился и прислушался. Ему показалось, что именно в этот момент торопливые шаги прошуршали по ковру совсем рядом.
- Где вы? - повторил он.
Ему ответило только эхо. Он вгляделся в темноту и будто увидел: все три девушки жались в углу коридора; вытянув вперед руки, он ощупью двинулся к ним. Но вскоре понял, что идет в неверном направлении, ибо через несколько метров коридор сворачивал влево, тогда он снова остановился.
- Вы напрасно прячетесь, я все равно вас найду! - крикнул он в темноту. - Лучше выходите по доброй воле!..
И опять напряженно прислушался, вглядываясь в темноту. Все было тихо. Только, казалось, опять нахлынула жара, и он решил вернуться и подождать за роялем. Он очень хорошо помнил, откуда пришел, и знал, что сделал не больше двадцати - тридцати шагов. Вытянув вперед руки, он осторожно направился обратно, но через несколько шагов руки его уперлись в ширму, и он испуганно отпрянул. Еще несколько мгновений назад - он это твердо знал - ширмы здесь не было.
- Что вы задумали? Выпустите меня! - крикнул он.
И ему показалось, что вновь раздались сдавленные смешки и шорох. Тогда он осмелел.
- Может, вы решили, будто я испугался, - сказал он, стараясь придать своему голосу как можно больше бодрости. - Нет, позвольте, позвольте! поспешно прибавил он, словно ожидая, что его прервут. - Если я стал играть с вами в прятки, то только из жалости. Вот в чем дело: я пожалел вас. Увидел вас, бедных девочек, запертых в цыганской хижине, и сразу сказал себе: 'Гаврилеску, эти девушки тебя разыгрывают. Притворись, что им удалось тебя обмануть. Пускай подумают, что ты не знаешь, какая из них цыганка. Таковы условия игры!..' Таковы условия игры! - крикнул он во весь голос. - Но теперь наигрались, выходите на свет.
Он прислушался, улыбаясь, опершись правой рукой на ширму. В эту минуту кто-то пробежал мимо - совсем рядом. Он резко повернулся, вытянул вперед руки со словами:
- Посмотрим, кто ты. Посмотрим, кого я поймал. Уж не цыганку ли?
И долго шарил в воздухе руками, а когда остановился и прислушался, ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха.
- Ну ничего, - сказал он, будто не сомневался, что девушки прячутся в темноте где-то совсем рядом. - Я еще подожду. Вижу, вы пока не поняли, с кем имеете дело. Потом пожалеете. Я мог бы научить вас играть на рояле. Вы лучше бы узнали музыку. Лучше бы поняли 'Песни' Шумана. Какая это красота! воскликнул он с горячностью. - Что за божественная музыка!
Стало еще жарче, и он принялся вытирать лицо рукавом туники. Нащупал ширму и, держась ее, уныло поплелся влево. Временами останавливался, прислушивался и снова двигался вперед все быстрее и быстрее. И вдруг рассердился:
- И дернуло меня связаться с детьми! Да что там! Это я из вежливости сказал 'с детьми'. Нет, вы не дети. Вы сами понимаете, кто вы. Вы цыганки. Темные. Невежественные. Да знаете ли вы, где находится Аравийская пустыня? Кто из вас слышал о полковнике Лоу-ренсе?
Казалось, ширма никогда не кончится, и чем дальше он шел, тем невыносимее становилась жара. Он снял тунику, вытер лицо и затылок, повесил ее на плечо вместо полотенца и снова принялся шарить рукой в поисках ширмы. Но на сей раз нащупал стену, гладкую, прохладную стену, и прижался к ней, распластав руки. Долго стоял он так, прижавшись к стене и глубоко дыша. Потом медленно двинулся, по-прежнему держась стены, приникнув к ней всем телом. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что потерял тунику. Он весь вспотел, пришлось остановиться, снять шаровары и вытереться ими с головы до ног. В это мгновение ему показалось, будто что-то касается его плеча; он отскочил с испуганным криком:
- Пустите! Да пустите же!..
И снова кто-то или что-то, какое-то существо или какой-то неведомый предмет коснулся его лица и плеч, и, защищаясь, он принялся размахивать над головой шароварами. Становилось все жарче, пот градом катился по щекам, он задыхался. От резкого движения шаровары выскользнули из рук и исчезли где-то во тьме. На мгновение Гаврилеску застыл с поднятой рукой, судорожно сжимая кулак, будто еще надеялся, что шаровары к нему вернутся. Ибо вдруг почувствовал, что наг, и тогда, как маленький, встал на четвереньки, упершись руками в ковер и наклонив голову, точно приготовился бежать взапуски.
Он двигался вперед, ощупывая ковер, продолжая уповать на то, что отыщет шаровары.
Какие-то предметы попадались на пути, но что именно, отгадать было трудно: наткнешься на сундучок, а ощупаешь получше - гигантская тыква наподобие головы, завернутая в шали; диванные подушки и валики, стоило обследовать их более старательно, оказывались мячами, раскрытыми старыми зонтиками, из них сыпались опилки; бельевые корзины были набиты газетами; впрочем, было трудно окончательно решить, на что он натыкался, так как возникали все новые предметы и он принимался их обшаривать. Иногда на пути вставала крупная мебель, и он благоразумно обходил ее сторонкой, чтобы не опрокинуть.
Так он все ползал и ползал на четвереньках, на животе и уже потерял счет времени. С шароварами, верно, надо было проститься. Больше всего изнуряла жара. Казалось, в полуденный зной он мечется по чердаку крытого железом дома. Горячий воздух обжигал ноздри, предметы вокруг все больше раскалялись. Тело взмокло, временами приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. Он лежал ничком, широко раскинув руки и ноги, уткнувшись в ковер, прерывисто и глубоко дыша.
Потом он будто задремал и проснулся от дуновения, ему почудилось, где-то открыли окно и повеяло ночной прохладой. Но нет, ощущение было другое, совсем незнакомое, и на мгновение он застыл, почувствовав озноб. Что случилось после, припомнить не удавалось. Какой-то крик испугал его, он очнулся и понял, что бежит в темноте. Бежит как безумный, ударяясь о ширмы, опрокидывая зеркала, разнообразные мелкие предметы, странным образом разложенные на ковре; он скользил и падал, но тут же вскакивал и снова пускался бежать. Перепрыгивал через сундуки, обегал зеркала и ширмы и внезапно осознал, что немного рассеялась тьма и контуры предметов различимы. Словно в дальнем конце коридора на необычной высоте открылось окно, и сквозь него проникал гаснущий свет летних сумерек. Но в коридоре жара стала непереносимой. Надо было остановиться, перевести дух, тыльной стороной ладони он отер пот со лба и щек. Сердце стучало так, что, казалось, вот-вот разорвется.
Еще не добравшись до окна, он вновь в испуге остановился. Откуда-то донеслись голоса, смех, шум отодвигаемых стульев, будто целая компания встала из-за стола, направляясь ему навстречу. И в этот момент он увидел, что наг, необычайно худ - кости выпирали из-под кожи, а живот раздулся такого живота у него никогда не было. Ретироваться уже не было времени. Он ухватился за попавшийся под руку занавес и потянул его. Занавес подался, и, упершись ногами в стену, он всей тяжестью откинулся назад. Но тут случилось нечто неожиданное. Занавес тянул его к себе все сильнее, и через несколько мгновений он оказался прижатым к стене; тогда, отпустив занавес, он попытался высвободиться, но не тут-то было: занавес словно запеленал его, казалось, его связали и втолкнули в мешок. И снова была тьма и такая жара, что Гаврилеску понял: долго он не выдержит, задохнется. Попытался кричать, но горло задеревенело, пересохло, звук глох, точно уходил в войлок.
Голос, показавшийся ему знакомым, произнес:
- Так говори же, барин, говори дальше.
- Что еще вам сказать? - прошептал он. - Я сказал все. Все было кончено. Я приехал с Эльзой в Бухарест. Мы были бедны. Я начал давать уроки музыки...
Он приподнял голову с подушки и встретился глазами со старухой. Она сидела за столиком с джезвой в руках, намереваясь разлить кофе.
- Нет, спасибо, больше не хочу! - Он протестующе поднял руку. - Я уже много выпил. Боюсь, что не усну ночью.
Старуха наполнила свою чашку и поставила джезву на углу столика.
- Говори дальше, - упорствовала она. - Что ты потом делал? Что же случилось?
Гаврилеску долго молчал, в задумчивости обмахиваясь шляпой.
- Потом мы начали играть в прятки, - сказал он вдруг изменившимся, посуровевшим голосом. - Конечно, они не знали, с кем имеют дело. Я человек серьезный, артист, учитель музыки. Меня интересует все новое, неизвестное. Я сказал себе: 'Гаврилеску, вот тебе возможность расширить свои познания'. Я не понимал, что речь идет о наивных детских играх.
Но представьте, я вдруг оказался голым и услышал голоса, я был один, как в тот момент, когда... Понимаете, что я хочу сказать...
Старуха покачала головой и продолжала не спеша потягивать кофе.
- Шляпы твоей мы обыскались, - произнесла она. - Всю хижину девочки перевернули, пока не нашли.
- Да, признаю, это была моя вина, - продолжал Гаврилеску. - Я не знал, что, если не отгадаю на свету, придется разыскивать их, ловить, отгадывать в темноте.
1 2 3 4 5