Но мне показалось это затруднительным, особенно после всего, что я наговорил о почете, которым пользуется у нас труд, и, пока я раздумывал, как бы получше вывернуться, мой гость продолжал:
— Мне очень понравилась Англия, и англичане мне понравились, но я никак не мог найти ничего хорошего в основах их цивилизации или в аристократическом устройстве их общества. Оно показалось мне несправедливым, ведь мы находим, что в конечном счете неравенство и несправедливость — одно и то же.
Тут наконец нашелся и я:
— Безусловно. Есть что-то отталкивающее, что-то возмутительное в неприкрытой и грубой жестокости, с какой англичане настаивают, будто люди по существу неравны. Утверждение, что люди по существу равны, было отправной точкой, когда мы решили отделиться от них.
— Знаю, — сказал альтрурец. — Как великолепно это выражено в вашей славной Декларации.
— Так, значит, вы читали нашу Декларацию независимости?
— Ее читали все альтрурцы без исключения.
— Так вот, — продолжал я не моргнув, рассчитывая, что сумею, не обидев его, дать понять, что он только что допустил по отношению к официантке маленькую бестактность. — Само собой разумеется, что мы ее не воспринимаем буквально.
— Не понимаю вас, — сказал он.
— Ну, вы же знаете, что, восстав против англичан, мы скорее порывали с их политическими традициями, чем с общественными.
— То есть как это? — удивился он. — Разве вы не покончили с монархией и аристократией, с чинами и классами?
— Да, со всем этим мы покончили.
— Но я обнаружил, что они прочно входят в общественную, равно как и в политическую, структуру Англии. Здесь у вас нет ни королей, ни аристократов. А как насчет классов и чинов?
— Видите ли, разумеется, у нас все это имеет несколько иной оттенок. Существующие в Америке классы и чины создались, так сказать, добровольно.
— А, понимаю. Надо полагать, время от времени кто-то начинает ощущать потребность в служении людям, и ему приходится испрашивать у федеральных властей разрешение полностью посвятить себя нуждам штата и выполнять в нем самые что ни на есть неприятные обязанности. Такие люди, вероятно, пользуются особым уважением. Правильно я себе это представляю?
— Пожалуй, что нет. Не могу сказать, чтобы это было так. И вообще, мне кажется, вам лучше положиться на собственные наблюдения.
— Но я уверен, — сказал альтрурец с простодушием столь прелестным, что я далеко не сразу поверил в его искренность, — что с вашей помощью сумею разобраться во всем куда лучше. Вы говорите, что ваши общественные разграничения добровольны. Но означает ли это, что те, кто находится в услужении, идут на это против своего желания?
— Говоря откровенно, я не думаю, что они пошли бы в прислуги, будь у них иной выход, — ответил я.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, — воскликнул альтрурец, с ужасом глядя на меня, — что они рабы?
— Нет, что вы! — ответил я. — Гражданская война положила этому конец. Мы все теперь свободны — и белые и черные.
— Но если им не хочется быть прислугой, и это занятие не пользуется особенным почетом…
— Я вижу, что вас ввело в заблуждение слово «добровольно», — перебил я. — Собственно, оно не совсем точно передает мою мысль. Разделение нашего общества скорее всего результат естественного отбора. Лучше ознакомившись с тем, как функционируют наши институты, вы поймете, что это вовсе не произвольное разграничение. Общественное положение каждого определяется тем, насколько данная работа подходит человеку и насколько данный человек соответствует своей работе.
— Но это же прекрасно! — воскликнул альтрурец, так и просияв. — Значит, просвещенная молодежь, которая преподает в школах зимой и прислуживает в ресторанах летом, просто выжидает, пока в процессе естественного отбора не определится, станут они учителями или прислугой.
— Да, это можно сформулировать приблизительно так, — согласился я, хотя и не без колебаний. Мне показалось, что я не вполне откровенен с этим предельно откровенным человеком. И прибавил: — Знаете, мы здесь, в Америке, в какой-то мере фаталисты. Мы ярые сторонники теории, что в конце концов все так или иначе устраивается.
— Ну, это неудивительно, — сказал альтрурец, — если, как вы говорите, процесс естественного отбора действительно срабатывает у вас без осечки. Боюсь, однако, мне все еще непонятно, как у вас тут обстоят дела с домашней прислугой. Насколько я помню, вы говорили, что любой честный труд почетен в Америке. Из этого следует, что пренебрежительное отношение к слугам у вас исключено?
— Ну, это не совсем так. На деле в обществе существует пренебрежительное отношение к слугам, и это одна из причин, почему мне не особенно нравится, когда студенты прислуживают в ресторанах. Это останется для них неприятным воспоминанием в дальнейшей жизни, да и для их детей тоже.
— Выходит, что пренебрежение со стороны общества может распространиться и на детей?
— Пожалуй, что так. Никому не захочется вспоминать, что его отец или мать были в услужении.
Альтрурец с минуту помолчал. Затем произнес:
— Таким образом, получается, что, хотя всякий честный труд у вас почитается, существуют разновидности честного труда не столь почетные, как все прочие.
— Да.
— Почему?
— Да потому что существуют роды занятий более унизительные, чем все прочие.
— Но почему? — повторил он с несколько необоснованной, на мой взгляд, настойчивостью.
— Право, — сказал я, — вам следует самому разобраться во всем этом.
— Едва ли я смогу, — грустно сказал он. — Но скажите, раз в вашем понимании унизительно быть слугой и идут на это люди не по доброй воле, почему же они все-таки это делают?
— Из-за куска хлеба. Им некуда деваться.
— То есть они вынуждены выполнять противную им, унизительную работу, потому что иначе им не прожить?
— Простите, — сказал я, мне решительно не понравились такого рода наскоки, и я решил, что даже гостю, если он не желает униматься, позволительно воздать той же монетой. — А разве у вас в Альтрурии дела обстоят иначе?
— Когда-то так оно и было, — подтвердил он, — но не теперь. Признаюсь, для меня это прямо как сон наяву, — видеть воочию условия жизни, давным-давно сведенные у нас на нет.
В его словах сквозило бессознательное чувство превосходства, задевшее меня за живое и побудившее отбрить его:
— А мы их сводить на нет и не собираемся. Мы считаем, что подобные условия будут существовать всегда, поскольку они зиждятся на свойствах человеческой натуры.
— Ой, — мягко сказал альтрурец с какой-то изысканной вежливостью. — Я, кажется, допустил бестактность?
— Боже упаси, — поспешил заверить его я. — Нет ничего удивительного в том, что вы не вполне улавливаете нашу точку зрения. Со временем вам это удастся, и тогда, я думаю, вы поймете всю ее правоту. Мы и сами пришли к заключению, что в вопросе домашней прислуги наши взгляды страдают некоторой нелогичностью. Это вообще весьма любопытная и запутанная проблема. В прошлом вопрос разрешался без лишних мудрствований — люди просто владели своей прислугой, но мы сочли, что это несовместимо с духом наших свободных установлений. И сразу же начались всевозможные эксцессы. Мы благополучно пережили период всеобщего опрощения, когда домашняя хозяйка работала наравне со своей челядью — со своими помощниками, как они именовались, — и решили, что куда проще будет переложить всю домашнюю работу на плечи прислуги, как она с тех пор стала называться. Подобное положение вещей никогда не удовлетворяло кое-кого из лучших чистейших людей нашей страны. Они, как и вы, находили, по-видимому, что нельзя заставлять людей, пользуясь их безвыходным положением, выполнять за другого ненавистную, скучную и тяжелую работу, да к тому же уязвлять их самолюбие, клеймя именем «прислуга», которое вся Америка инстинктивно не приемлет, что это не по-республикански и не по-христиански. Иные наши мыслители пытались исправить положение, вводя слуг в свою семью. В биографии Эмерсона, например, вы найдете забавное описание того, как он порывался заставить своего слугу есть за одним столом с ним и с его женой. Ничего из этого не получилось. Для них с женой это не представляло трудности, слуга же отказался наотрез.
Я сделал паузу, потому что здесь следовало бы посмеяться. Альтрурец, однако, не засмеялся, он просто спросил:
— Почему?
— Да потому, что кто-кто, а слуга знал, что их разделяет пропасть, что по понятиям, воспитанию, происхождению они настолько различны, что общаться им будет не легче, чем уроженцам Новой Англии с новозеландцами. Взять хотя бы образование…
— Но, по-моему, вы говорили, что молодые барышни, прислуживающие здесь, на самом деле учительницы.
— Ах, извините. Мне следовало вам объяснить. Видите ли, уговорить американку пойти в услужение стало сейчас совершенно невозможно, разве что предложить ей исключительные условия, как, скажем, в курортной гостинице; поэтому вся домашняя прислуга теперь — это темные иммигранты. В заведениях вроде этого еще не так плохо. Условия труда для девушек здесь напоминают то ли фабрику, то ли магазин. Они могут до известной степени располагать своим временем, рабочие часы у них твердые и относительно сносные, и свободное время они проводят в компании других девушек, равного с ними общественного положения. В частном же доме они никогда не смогут распоряжаться своим временем и им не с кем будет даже словом перекинуться. Они будут жить в семье, не являясь ее частью. Американки сознают все это и потому ни за что не идут в домашние прислуги. Даже работа в курортной гостинице имеет для них свои безобразные стороны. Обычай давать чаевые унизителен для тех, кому приходится принимать их. Совать студенту или учительнице доллар за то, чтобы они проявили к вам больше внимания, нехорошо, во всяком случае, мне так кажется. Собственно говоря, вся эта система у нас довольно уродлива. Все, что можно сказать о ней хорошего, это что она действует, и ничего лучшего мы пока не придумали.
— И все же я не понимаю, — сказал альтрурец, — почему именно домашнее услужение унизительно в стране, где всякий труд почетен.
— Но послушайте, голубчик, уж я ли не старался вам объяснить. Как я сказал, у нас существуют разные категории труда, и сравнение их не говорит в пользу домашних услуг. Мне кажется, дело тут главным образом в утрате независимости, связанной с этим родом занятий. Люди, естественно, свысока относятся к тем своим согражданам, которые дают собой помыкать.
— Почему? — спросил альтрурец со свойственным ему простодушием, которое, откровенно говоря, начало «те надоедать.
— Почему? — отчеканил я. — Да потому, что это свидетельствует об их слабости.
— А разве слабость считается у вас презренной? — не унимался он.
— Она презирается, — если не в теории, то на практике, — в любом обществе, — попытался я объяснить. — Главное американское достижение заключается в том, что государство предоставляет своему народу разнообразные возможности — например, возможность каждому возвыситься над остальными, занять даже самое высокое место в стране, если у него есть для этого данные.
Я всегда гордился этим фактом и, как мне казалось, сумел изложить его совсем неплохо, но на альтрурца моя речь, по всей видимости, должного впечатления не произвела. Он сказал:
— Не вижу, чем же вы в таком случае отличаетесь от любого государства прошлого. Разве что в вашем понимании возвышение обязательно влечет за собой известные обязательства по отношению к тем, кто внизу. Если кому-то дано быть первым среди вас, то да послужит он вам. Вы это имеете в виду?
— Не совсем, — ответил я, вспомнив, как мало делают у нас для окружающих люди, выбивающиеся из низов. — У нас каждый обязан полагаться только на себя. Если бы американцы, возвысившись, должны были бы помогать остальным, боюсь, охотников до возвышения нашлось бы немного. А как на этот счет у вас в Альтрурии? — перешел я в наступление, рассчитывая таким образом избавиться от томившей меня неловкости. — Очень ли пекутся об окружающих люди, поднявшиеся на самый верх?
— У нас наверх не подымаются, — ответил он, уловив, по-видимому, раздраженную нотку в моем голосе, и мгновение помолчал, прежде чем в свою очередь спросить:
— А как люди вообще возвышаются в вашем обществе?
— Ну, этого в двух словах не расскажешь, — ответил я. — Но вкратце я бы сказал, что помогает им возвыситься одаренность, прозорливость, умение правильно оценить обстоятельства и использовать их в своих целях.
— И это превозносится?
— Превозносится быстрота соображения, находчивость. И предпочитается — даже в худших своих проявлениях — безысходной скуке равенства. Так ли уж равны все люди в Альтрурии? Что ж они — одинаково одарены или красивы, одинаково высоки ростом или малы?
— Нет, равны только их права и обязанности. Но, как вы сами только что заметили, этого в двух словах не расскажешь. А разве здесь люди ни в чем не равны?
— Они обладают равными возможностями.
— А-а? — вздохнул альтрурец. — Я рад узнать это.
Мне становилось немного не по себе, вдобавок я вовсе не был уверен, что последнее мое заявление прозвучало убедительно. К тому времени все, кроме нас, уже покинули ресторан, и я заметил, что метрдотель нетерпеливо поглядывает в нашу сторону. Я отодвинул свой стул и сказал:
— Вы не рассердитесь, если я немножко вас потороплю, но мне непременно хочется показать вам, пока еще не совсем стемнело, какие у нас бывают красивые закаты. А когда мы вернемся, я собираюсь познакомить вас кое с кем из своих друзей. Нечего и говорить, ваш приезд возбудил живейший интерес, особенно среди дам.
— Да, так оно было и в Англии. Познакомиться со мной стремились главным образом женщины. Насколько я понимаю, в Америке женщины руководят жизнью общества даже в большей мере, чем в Англии.
— То есть наше общество полностью подчинено им, — сказал я с удовольствием, которое испытываем все мы при этой мысли. — Они одни имеют настоящий досуг. Мужчина чем он богаче, тем больше трудится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28