Здесь в зарослях дикого терновника прячется несколько землянок - штаб нашего полка. У меня землянки нет, есть окоп, длинная земляная щель, там беспризорно валяются два вещмешка - мой и Славки Колтунова. Был еще третий - Сафы Шакирова, но я его отправил вместе с хозяином в медсанбат. Этот окоп - мой дом. Сейчас доберусь до него, втиснусь в его каменно-твердые глинистые стены, завернусь в плащ-палатку и... провалюсь.
У меня теперь не осталось иного счастья в жизни - только лишь сон.
- "Клевер"! "Клевер"!
"Клевер" не отвечает. Где-то в прокаленной степи перебита тонкая нитка кабеля... Нет этого, я сплю.
Нечисто сладковатый, жирный запах, в примятой полыни валяются липко-черные трупы, победно гудят над ними тучи откормленных мух... Нет этого, я сплю.
Нет не вернувшегося с линии Славки Колтунова... Нет потного лица Сафы, его раскосых, блестяще-черных, с каким-то беспомощным птичьим страданием глаз... Нет! Нет! Я сплю.
Пока я сплю, нет войны.
Жаль, что спать мне выпадает в последнее время всего по два, по три часа в сутки.
И жаль еще, что сплю теперь обморочно, без всяких снов. Увидеть во сне хотя бы задернутое ветхой занавесочкой оконце нашего дома, за ним розовый рассвет с петушиным надсадным криком... Или ныряющий средь распластанных кувшиночных листьев поплавок, в радуге брызг вырванный из воды золотой неистовый окунь... Или склонившееся лицо матери, ее негромкий голос: "Вставай, Володька, в школу опоздаешь".
Не надо, мама, не буди! Как только кончится сон, начнется снова война.
Ночь над степью, далекая перестрелка. Я еще не добрался до своего окопа, я еще не сплю, но я уже чувствую себя счастливым. Благословенна природа, наградившая нас, живых, способностью на время забывать о жизни.
Но уснуть в этот раз не удалось.
В овраге, хрустя сапогами по каленому камешнику сухого русла, толпилось много солдат, охомутанных шинельными скатками, с вещмешками, с винтовками, в касках - в полном боевом. На меня с ходу нналетел командир роты связи:
- Младший сержант Тенков! В распоряжение командира второго батальона! Не-мед-лен-но! Приказ начальника связи!..
Все ясно. Каждый день наши роты несут потери. Каждую ночь в стрелковые роты уходят нестроевики - обозники, помощники поваров, тыловые интендантские придурки. Даже взвод пешей разведки - аристократы полка, мастера ночных вылазок - занял нынче оборону, как простые автоматчики.
И в ротах всегда не хватает связистов. Чем сильней огонь, тем чаще рвется связь. Я же - радист без рации, телефонист-катушечник - на подхвате.
Спускаюсь в свой окоп, чтоб забрать вещмешок и скатку. Окоп, куда я возвращался каждую ночь, который считал своим домом... Где-то в другом окопе мне, быть может, удастся перехватить часок до рассвета. То ли удастся, то ли нет.
- Тенков! Володя!..
Меня ищет Ярик Галчевскиий. Эге! И он тоже - в каске, в плащ-палатке, с вещмешком.
- Нас вместе... В роту Мохнатова! - возбужденно объявляет он мне.
Что ж, я готов.
Степь, ржаво-бурая, прокаленная, ленивенько ползет вверх к истошно синему небу. На гребне под небом даже невооруженным глазом улавливается шероховатая кромка их окопов. За гребнем - птицеферма. Должно быть, это маленький хуторок, несколько саманных, побеленных известкой домов и мутный, с истоптанными грязными берегами ставок. Должно быть... Эту птицеферму никто из наших в глаза не видел, зато каждый о ней слышал.
Птицеферма - самое высокое место в плоской степи.
Через птицеферму немцу легче всего подтянуть к нам вплотную свои танки и мотопехоту.
Птицеферма - трамплин, с которого немцу удобно свалиться на наши головы.
Рота Мохнатова занимала оборону напротив птицефермы. Имя лейтенанта Мохнатова в полку у всех на языке - от командира полка до последнего повозочного в обозе.
Я представлял его себе: дюжий мужчина с окопной небритой физиономией, с длинными руками, болтающимися у колен, - нечто гориллообразное! Мох-на-тов - одна фамилия чего стоит!
От общей траншеи, в которой можно ходить не сгибаясь, на шажок-другой вперед к противнику пробит тесный тупичок. В нем - земляная приступочка-насестик. Это наблюдательный пункт ротного командира. Тут восседает, упираясь пыльным сапожком в стенку, парнишка в выгоревшей до холщовой белизны гимнастерке. У него матово-смуглое, с мягким овалом, грязное лицо, сухая мочальная прядка из-под пилотки и сипловатый, задиристый, порой даже дающий петуха голос.
- Телефонист! - кричит он с несолидной агрессивностью. - Разыщи мне по проводам эту сволочь мордатую!..
"Сволочь мордатая" - ротный старшина, доставивший ночью слишком мало воды на позицию. Мохнатов угрожает упечь старшину в стрелковый взвод.
Над пыльной пилоткой ротного командира клокочет прозрачный, наливающийся зноем воздух - шуршат, шепелявят летящие через нас тяжелые снаряды, ноют, стенают пули, плетется зловещий шепот заблудившихся осколков. Внизу же, под ротным, на уровне его давно не чищенных сапожек, в тесноте прохладной траншеи идет деловитая и суматошная жизнь переднего края. Сутуловатой рысцой бегает связной Мохнатова, уже известный мне Вася Зяблик. Возле самых сапожек почтительно стоит зачуханный солдатик - пряжка брезентового ремня на боку, гимнастерка в пятнах машинного масла, свисающие штаны, неподтянутые обмотки и неделю - с самого начала нашей фронтовой жизни - не мытое, не бритое, полосатое лицо. Это Гаврилов, лучший пулеметчик в роте, а может, и во всем полку, мастерски давит из своего "максимки" огневые точки противника. Именно он сейчас вызвал гнев Мохнатова на старшину, сообщив, что скоро будет нечего заливать в кожух пулемета. Рядом с ним командир левофлангового взвода Дежкин, пожилой старший сержант грустно-бухгалтерского вида. Он вот уже без малого полчаса терпеливо выпрашивает у Мохнатова пулеметный расчет Гаврилова: "Уж больно стрекунов развелось напротив нас, попугать надо..." А Мохнатов не говорит ни да, ни нет, дипломатически, с излишней горячностью сволочит старшину:
- Брюхо в обозе нажрал! Морда солдатской задницы толще! При ясном солнышке и не увидишь красавца!..
- Санинструктора!.. Где санинструктор?..
По траншее ведут раненого. Он гол по пояс, правое плечо неуклюже замотано слепяще-белыми бинтами, на выступающих ребрах, по синюшной коже черные проточины засохшсй крови. Один солдат теснится сзади раненого, придерживает его из-за спины за здоровый локоть. Второй, рослый, громогласный, выступает вперед, решительно, словно перед дракой, машет руками, взывает к санинструктору.
Мохнатов круто повернулся к ним на своем насесте:
- Пач-чему вдвоем? Пач-чему не всем взводом снялись?! Дежкин! Эт-та твои красавцы?
Но Дежкин ответить не успевает. Лейтенант Мохнатов валится на голову почтительно стоящего под ним пулеметчика Гаврилова. Траншея содрогается от взрыва, со стенок течет песок, с безоблачного неба на секунду падает тень.
Считается, нас не обстреливают, когда каска, положенная на бруствер, не падает со звоном обратно в окоп. Но даже и в такие тихие минуты не высовывайся без нужды - "запорошит глаза".
Обычно каска падает в течение всего дня. Но иногда бруствер просто метелит от свинца и стали, траншею лихорадит от взрывов, тут уж каска падает - не успеваешь досчитать до десяти.
- "Клевер"! "Клевер"! Как слышишь, "Клевер"?..
У меня остался тот же абонент, только вчера я ему кричал сверху вниз, из штаба полка: ",,Клевер''! ,,Клевер''!" Теперь кричу снизу, из роты. И как бы ни стреляли, как бы ни тряслась земля от взрывов, как бы осколочная метель ни гуляла по брустверу, но если "Клевер" нас слышит, все прекрасно, живем - не продувает, от обстрела даже уютней. В земле как у Христа за пазухой, попробуй-ка достань!
Но вот...
- "Клевер"! "Клевер"!..
Тупая немота в трубке.
И я толкаю своего напарника, еще не проснувшемуся сую трубку в руку:
- Держи. Я "гулять" пошел.
Днем "гуляем" строго по очереди. При прошлом обрыве "гулял" мой напарник. В более покойное время... Сейчас - падает каска... Через край окопа ныряй, как в прорубь.
Тянется в степь тонкая нитка кабеля. Над спиной, над твоей открытой, незащищенной спиной, над самым затылком гуляет многоголосая смерть.
Несложен язык резвящейся смерти. Его начинаешь постигать в первые же часы на фронте.
Нежно и тоскующе поют пули, растворяясь в толще воздуха. Не обращай на них внимания - пустышки. Если же пуля взвизгнет коротко и свирепо, обдаст кожу лица колючими брызгами земли - значит, бьют прицельно, значит, вторая или третья пуля может быть твоей, отрывайся от заклятого места и беги. Но не на ногах, а на спине, на животе катись по степи - небо, полынь, небо, полынь! - пока пули вновь успокаивающе не заноют в вышине.
Сухо шуршит и пришептывает осколок, тычется где-то совсем рядом, пошарь - найдешь. Тоже не страшен. Он долго блуждал в синеве, потерял свою убойную силу. Может ударить, даже ранить, но не смертельно.
Давящий душу вой, вой, сверлящий мозг... И нет ничего страшнее на войне, когда этот вой обрубается. Краткий миг оглушительной тишины. Многие после этой тишины уже ничего никогда не слышали. Но и тот еще не фронтовик, кто не коченел от нее неоднократно.
Кабель тянется через степь... Никого вокруг, далеко люди, если ранит далека помощь. В самые опасные для себя минуты телефонист-катушечник воюет в одиночку.
Кабель тянется через степь... Стоп! Не тянется! Вот обрыв!.. Взрывом разбросало концы кабеля...
- "Клевер"! "Клевер"!..
Нет "Клевера"... Сейчас будет. Отыскать отброшенный конец, срастить минутное дело. Иногда, правда, осколки рвут кабель в клочья, но все равно невелик труд стянуть и срастить. Велик путь - туда и обратно.
В окопе встречает тебя взгляд напарника, в нем уважение и благодарность. Пусть он сам проделывает не раз на дню такие же путешествия, но все равно сейчас благоговеет передо мной, человеком, блуждающим возле того света.
Мы вдвоем обслуживаем деревянный, обшарпанный ящичек с трубкой. О своем напарнике я знаю только, что он сибиряк и что у него странная фамилия Небаба.
Но сколько раз под затяжным обстрелом я ждал его с тоскливым напряжением! Сколько раз я радовался его возвращению и видел в его глазах точно такую же радость. Он мне родной брат, я ему - тоже, не сомневаюсь. Но что он за человек? Что любит, а что не переносит? Женат или холост, весельчак по характеру или нытик?.. Не знаю даже, молод он или не очень. Под слоем окопной грязи мы все выглядим стариками.
Мы живем тесно и живем по очереди. Один из нас дежурит, другой непременно спит в это время, один выскакивает под огонь на линию, другой остается у телефонной трубки. Встречаемся мы лишь среди ночи, когда приходят полевые кухни, за котелком горячей пшенной сечки. В эти короткие минуты мы говорим не о себе - о деле и о посторонних.
- В первом взводе опять двоих ранило... Аппарат у нас что-то барахлит, должно быть, батареи сели.
- Заземление погляди - окислилось...
Близкие и далекие, братски спаянные и совсем незнакомые.
Я описываю это подробно, словно проходила неделя за неделей нашего сидения в ротной траншее. Нет, прошло всего двое суток, тягостно бесконечных, как ожидание, утомительно кошмарных, как сама война, однообразных, как любые будни.
На исходе вторых суток я услышал оживление на линии.
До меня, "Василька", прорвался с далекого "Колоса" самоличный бас ноль первого, командира полка по нашему коду. Потом поминутно стали требовать от "Клевера": "Срочно к телефону Улыбочкина... Пошлите связного к Улыбочкину... Кого-нибудь из хозяйства Улыбочкина..." Я знал весь полковой и батальонный начсостав и по фамилиям и по номерам. Улыбочкина среди них не наблюдалось. Наконец в нашей растительной семье появилась новая сестрица "Крапива". И эта "Крапива" с ходу начала заботиться об "угольках к самовару". Я понял - к нашему батальону придали минометную батарею.
Ночью явился сам командир батальона капитан Пухначев, влез в землянку к Мохнатову, через минуту выскочил оттуда Вася Зяблик. Над изрытой степью, над окопами захороводили в тихой ночи голоса:
- Дежкина к лейтенанту!.. Старшего сержанта Дежкина!.. Младшего лейтенанта Галчевского к командиру роты!..
Мохнатов созывал к себе взводных.
Рядом, шагах в десяти, наш пулеметчик, должно быть Гаврилов, отбил оглушительную очередь: не сплю, поглядываю! С той стороны ответили. Я сидел на дне траншеи, но отчетливо представлял себе, как стороной над темной степью проплывают трассирующие пули.
- Это ты, Володя?.. - Надо мной склонился Галчевский. Его лицо тонуло в глубокой каске, серел в сумерках острый подбородок, на тонкой шее неуклюже висел тяжелый ППД - только что с инструктажа. - Приказ: завтра взять птицеферму,- сказал он, опускаясь рядом. - Капитан Пухначев только что Мохнатову принес.
Я кивнул - мол, давно догадывался, для меня, телефониста, это не новость.
- Мохнатов сомневается, говорит, у нас кишка тонка.
- Мохнатов знает, - ответил я уклончиво.
- Он все-таки маловер.
Снова оглушительно пробила рядом пулеметная очередь, и снова с той стороны нам ответили. Шла обычная ночная вялая перестрелка. Раз такая перестрелка идет, значит, на фронте затишье. Можно вылезти из окопа, распрямиться во весь рост, встретить кухню, получить свою порцию похлебки, поверить и тихо порадоваться - будешь жить по крайней мере до утра.
От Галчевского в эту тихую минуту исходила какая-то тревожная наэлектризованность, он крутил каской, передергивал плечами и наконец начал говорить захлебывающимся, галопирующим голосом:
- Мы привыкаем к покорности! Мы каждый божий день учимся одному - бессилию! Воет снаряд, летит в твою сторону - останови! Нет, бессилен! Падай, раболепствуй! А наша жизнь на передовой?.. Не смей выскочить даже по нужде, сиди, как подневольный арестант, в яме, выкопанной твоими руками... Погребены заживо, покорны, смирнехоньки! Как я хочу... Как я хочу показать им!.. - Галчевский дернул каской в сторону немца. - Черт возьми, показать как я могу не-на-ви-деть!.. - И вдруг продекламировал:
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
1 2 3 4