Моя «Тойота» почти уткнулась в опущенные ворота гаража, и, словно кто-то ожидал нас внутри, ворота тут же поехали вверх, открыв нам въезд в гараж. Мы въехали, и ворота за нами опустились.
Я взяла дядю Сэма под руку и повела вслед за Ди Джеем в дом. В гостиной, довольно пристойно обставленной, был хозяин дома, мне незнакомый, по виду мексиканского происхождения. Они с Ди Джеем заговорили по-испански.
Наш пленник попросил разрешения снять пиджак и развязал заодно и галстук, оставшись в рубашке, пересеченной через плечи подтяжками. Затем тяжело опустился в кресло у большого окна, за которым голубел, переливаясь солнечными бликами, овальный бассейн.
— Она прекрасный боец! — похвалил меня мексиканцу Ди Джей. — Даже не ожидал. Отныне я еще больше ее люблю.
Он обнял меня и стал горячо целовать. В щеки, в лоб, в шею. Мексиканец деликатно отвернулся, но дядя Сэм, снова водрузивший на нос очки, остановил нас:
— Молодые люди, не отвлекайтесь. У нас с вами есть договор, и поэтому дело — прежде всего. Надо связаться с моим адвокатом. Дайте сюда телефон.
Сказано это было Ди Джею, и он обиделся.
— Что значит дайте? — вспылил он. — Привыкли лакеев иметь! Возьмите сами.
И он показал пальцем на красный телефонный аппарат, стоявший у телевизора.
Дядя Сэм стал кряхтя подниматься, и я, пожалев, опередила его и поднесла телефон. Он поставил телефон на колени, достал из пиджака записную книжку и, прежде чем набрать номер, спросил Ди Джея:
— Миллион — окончательная цифра? Меньшая сумма вас не устроит?
Ди Джей усмехнулся.
— Свою жизнь вы оцениваете меньше миллиона?
— Дорогой мой, — вздохнул старик. — За мою жизнь в этом возрасте я бы и десяти центов не дал. И если я вам даю миллион, то не для того, чтобы откупиться.
— Для чего же?
— Из сочувствия к вам. Должно быть, вам эти деньги очень нужны.
— Верно, — кивнул Ди Джей. — Деньги позарез нам нужны. И чем больше, тем лучше. Оружие подорожало. —
— Полагаю, вы не поднимете цифру за пределы миллиона?
— Нет. Миллион нас устроит. Остальное доберем у других.
— Справедливое распределение тягот революции, — улыбнулся дядя Сэм.
— Теперь уж вы отвлеклись, — напомнил ему Ди Джей. — Вы собирались звонить адвокату.
— Да, да, но сначала по другому номеру.
— Надеюсь, не в полицию?
— Мы же джентльмены, — дружелюбно укорил его дядя Сэм и набрал номер.
— Ларри? Это я, Сэм. О, давно уже встал. А ты все нежишься? Да, да. Было совсем недурно. И ты, старый мерин, рыскал глазами, как молодой жеребчик. Не отпирайся. Балерины всегда были твоей слабостью. Это не секрет даже для твоей жены. Нет, я не в гостинице. Долго рассказывать. Знаешь, по какому делу я тебе звоню? Мне понадобилась довольно большая сумма денег. Срочно. Непременно наличными. Нет, нет. Со мной все в порядке. Как-нибудь потом объясню и вместе посмеемся. Не балерины. Куда мне! Да они бы удовлетворились и чеком. Мне нужен наличными миллион. Сегодня банк закрыт. Но завтра вполне можешь раздобыть. Не задавай вопросов. Повторяю, со мной все в абсолютном порядке.
А теперь о деле. Ты уже давно положил глаз на моего Гогена. И предлагал полмиллиона за штуку. Ты не раздумал? Тогда все в порядке. Можешь взять две штуки и, пожалуйста, раздобудь наличными миллион. Что? Все три Гогена за миллион? Побойся Бога. Это же полтора миллиона. Полмиллиона штука. Я тебе и по этой цене не отдавал. А теперь обстоятельства меня вынуждают… Что? Ты раздумал? Именно теперь, когда я обратился к тебе? Пойми, мне позарез нужны эти деньги. Не задавай вопросов. Ладно, я согласен. Бери все три. Бог с тобой. Сейчас я договорюсь с моим адвокатом. У него ключи от сейфа, где хранятся картины. Значит, я могу на тебя положиться? Все! Жди следующего звонка и наш разговор храни в секрете. Даже жене ни слова. И тем более не вздумай впутывать в это дело полицию. Если ты мне добра желаешь.
Потом он поговорил со своим адвокатом. Следующий разговор состоится утром, после открытия банка.
— Ну-с, джентльмены, — заключил дядя Сэм, отодвинув от себя телефон, — как вы видите, я неплохой партнер. Со мной можно делать дело.
— Пока, — сказал Ди Джей. — Дальше посмотрим.
— Считайте, что деньги у вас в кармане. А теперь сделайте одолжение. Включите кондиционер. Здесь можно свариться.
— Кондиционер неисправен, — развел руками мексиканец, хозяин дома.
— Как же вы тут живете? — удивился дядя Сэм.
— Как видите, — угрюмо ответил мексиканец. — Я еще счастливчик, схватил удачу за хвост. А вообще-то наш брат, чикано, и мечтать не смеет о таком доме. Вас бы следовало к ним завести, а не ко мне. Вот там сладкая жизнь!
— Хоть какой-нибудь вентилятор, — простонал дядя Сэм.
— Идите во двор, — сказал Ди Джей. — Там продувает.
— А солнце? — чуть не взмолился дядя Сэм.
— Усадим под зонт.
Мы вывели его во двор и посадили в плетеное кресло, стоявшее под широким зонтом у бетонного края бассейна. За ним зеленел колючий кустарник, очень густой и ровно подстриженный, служивший забором, за которым начинался чужой двор.
— Последняя просьба, — пересиливая одышку, сказал дядя Сэм. — Нет ли у вас сигары?
Мексиканец покачал головой, а Ди Джей, усмехнувшись, заметил:
— Не много ли просьб для пленника?
— Моя просьба будет неплохо оплачена, — парировал дядя Сэм. — За одну сигару миллион долларов.
— Мы не курим. И вам бы советовал бросить.
— Зачем? Чтоб дольше вонять на этой земле? Я и так считаю, излишне задержался тут. Пойдите, молодой человек, и купите мне сигару.
— Здесь лакеев нет.
— Я бы сам сходил, если б вы меня пустили.
Ди Джей и мексиканец поговорили между собой вполголоса по-испански.
— Хорошо, — сказал Ди Джей. — Я куплю вам сигару.
— Две! — обрадовался дядя Сэм. — Еще лучше, три! Вот вам деньги.
— Не надо, — отвел его руку с деньгами Ди Джей. — Вы мой гость.
Ди Джей привез сигары и пакет с фруктами, после чего надолго уехал. Мексиканец ушел в дом и не показывал носа. Дядя Сэм блаженствовал в сигарном дыму под зонтом. А я, взяв в доме купальник хозяйки, поплескалась в бассейне и прилегла загорать у дядиных ног.
Он съел банан, выпил томатного сока и все продолжал дымить, щурясь через линзы очков в прозрачное голубенькое небо, где с ровными интервалами проходили с сиплым ревом пассажирские самолеты. Мы, по всей видимости, находились недалеко от аэропорта.
Он нисколько не унывал. По крайней мере, не показывал виду. И я в душе гордилась выдержкой и мужеством этого старого и хилого человека. Он разговаривал со мной так, словно ничего не случилось. Даже подшучивал.
— Представляешь, детка, какие мысли бродят в моей старой голове?
— Догадываюсь. Меня проклинаете.
— Нисколько. Твой поступок я могу понять и объяснить. Тобою движет не так разум, как чувство. Ты влюблена в этого креола. Я вижу. Я еще не совсем ослеп. Ради него ты все отдашь. А уж меня, старую развалину, подавно.
— Вы ничего не поняли. Верно, я его люблю. Но не ради любви я на это пошла. А ради идеи. Можете это понять? Революции нужны деньги. Много денег. Чтоб победить. У нас их нет. У вас слишком много. На тот свет с собой не заберете. Вот и поделитесь. Вам останется достаточно, чтоб без нужды дожить свой век. Зато сделаете доброе дело: поможете революции.
— Пусть будет так, — пожевал он губами. — Кто спорит? Деньги — вода. И весьма быстротекущая. А жизнь человеческая всего лишь прыжок — я извиняюсь за непарламентарное выражение — из пизды в могилу. И за этот миг надо успеть наделать массу глупостей. Не правда ли? Вот мы и спешим их совершить. Я уж натворил достаточно. Ты же норовишь наверстать. Так сказать тебе, какие мысли меня, старого дурака, одолевают?
— Я слушаю.
— Не тем я занимался всю жизнь. Понимаешь? Не достиг своей мечты.
— Какая у вас была мечта?
— Будешь смеяться. Не поверишь.
— Не буду смеяться. Я вам заранее верю.
— Еще с детства, солнышко мое, я хотел летать. С тех пор, как впервые увидел самолет. Представляешь? Порой до умопомрачения хотелось взмыть в небо, закувыркаться среди облаков. Один. Лишь послушная руке машина. Оторваться от земли. Забыть о ней. И хоть час быть вольной птицей. Боже, как я завидовал пилотам! А ведь к тому времени я уже заработал свой первый миллион. И мог себе кое-что позволить.
— Что же вам помешало?
— Человеческая глупость. То есть моя. Все откладывал. Успею. Некогда. Надо делать деньги. Пока они идут к тебе. Знаешь ведь, деньги идут к деньгам. И если сделал миллион, тут же рвешься делать другой. Остановиться невозможно. Ты уже раб денег. Они командуют тобой. Распределяют твое время. Устанавливают твердые правила, от которых уже не уклониться. А чтоб восстать, отказаться, нужно иметь много мужества. Каким обладают считанные люди. По крайней мере, не я.
На смену пропеллерным машинам пришли реактивные, и сердце мое заходилось от еще большей зависти к тем счастливчикам, кто буравил небо на скорости, обгоняющей звук. К тому времени я заработал столько и так помудрел, что решил отойти от активных дел и зажить для себя, для своего удовольствия. И, как ты понимаешь, с ликованием кинулся навстречу своей мечте.
Но есть рок. И он сыграл со мной злую шутку. И по возрасту, и по состоянию здоровья управлять самолетом мне было категорически запрещено. Только пассажиром. Это был крах. Честное слово, от него я не оправился до сих пор. Как услышу, даже еще не вижу, а только услышу в небе самолет, слезы застилают мне глаза. Я оплакиваю свою мечту. И себя. Потому что я сам себя обворовал. А ведь долго, полжизни, полагал, что обманываю других. Я уловила звук высоко летящего самолета. В прозрачном небе тянулась белая струя от его двигателя, но самого самолета не было видно.
— Клянусь тебе, мне было бы куда радостней жить, не погрязши в бизнесе, а пойди я учиться на пилота. Когда был молодым. И потом на службу в авиакомпанию. Рядовым пилотом. На небольшое жалованье.
— Я вас понимаю, — вдруг взгрустнулось и мне. — Не каждый это поймет. Но я вас хорошо понимаю.
— Не все купишь за деньги, — вздохнул он. — Например, счастье. И еще много чего. Знаешь, кому кроме летчиков, я завидовал всю жизнь? Высоким и красивым мужчинам. К ногам которых ложатся женщины, не прицениваясь и не колеблясь. К тем породистым самцам, кому не обязательно быть богатыми и умными, чтоб влюбить в себя красивую женщину. Ты себе представить не можешь, как я жестоко страдал всю жизнь оттого, что ни разу не стал объектом искренней, страстной любви. Я низкоросл и никогда не блистал красотой. Люди считают, что я не дурак. Но это не тот ум, что пленяет женщин. Не скажу, чтоб красивые женщины меня избегали. Со мной делили ложе немало красоток, и среди них такие, чьи имена гремели потом на всю Америку. И не без моей помощи. Но клянусь тебе, я не знаю случая, когда мной увлекались без меркантильного интереса. Мне продавались. Продавали свое тело. Приберегая душу, если таковая была, для других мужчин.
— Допускаю, что все это правда, — сказала я. — Вас ни разу не любили так, как бы вам хотелось. Но вы-то сами? Вы были влюблены в кого-нибудь?
Он задумчиво поскреб бритую, в складках щеку.
— Не помню. А если сказать правду, не был влюблен. Так, как ты имеешь в виду. По уши.
— Ни одна из встреченных вами женщин не вызвала?..
— Почему ни одна? Многие мне нравились. Еще как нравились! Но я не позволял себе. Держал в узде. Чувства опасно выпускать из-под контроля, милая. Ими легко злоупотребить. И ты становишься жертвой. Дойной коровой. Тобою будут помыкать. Вить из тебя веревки. А при моем состоянии это стало бы весьма доходным предприятием для хорошеньких кошечек. Нет, я не мог себе этого позволить.
— И не жалеете?
— В мои годы, когда делаешь ревизию прожитых лет, о многом приходится сожалеть. И ты когда-нибудь обнаружишь, что много чего упустила в жизни, если доживешь до такой старости.
— Сомневаетесь в моем долголетии?
— Компания, с которой ты связалась, никогда долго не обременяет собой землю. Какой бы ловкостью ни отличалась. Их век короток. Его обрывает пуля или нож. Самых неугомонных, вроде твоего парня, усмиряет электрический стул.
— А не кажется ли вам, что мгновенная смерть в расцвете сил лучше, чем долгая агония, мучительная и для себя, и для окружающих?
— Пожалуй, верно, — согласился он и с некоторым удивлением взглянул на меня, прикидывая, самой ли мне это пришло в голову или я чужие мысли ему излагаю. — Но ведь до электрического стула, прежде чем удобно усесться на нем, бесконечно долгое ожидание в камере смертников. Разве это не та же агония?
— Нет, не та. Во-первых, потому что тело не немощно, а крепко и сочно, переполнено жизнью и не верит в близкий конец. А во-вторых, умирать не просто так, потому что ты истощился, иссяк, весь вышел, а с сознанием, что погибаешь за дело, отдаешь жизнь за идею…
— В этом я не разбираюсь, — поморщился он. — Но мне вдруг подумалось, что все мы, все живое на земле, с момента рождения попадаем в камеру смертников и нам лишь остается со страхом ждать, когда придет палач. Разнимся мы лишь в сроках исполнения приговора. Бессмыслица жизни — в заведомом знании, что ты смертен, что ты обречен, как бы ни вертелся, как бы ни исхитрялся обмануть судьбу. Меня всегда преследовала мысль о смерти, о тщетности всех моих усилий, о суете сует, каковая и есть наше микробное мельтешение на земле. И это отравляло мне самые лучшие минуты. Я, по существу, никогда не был счастлив.
— Вы рассуждаете так, будто завтра умрете. Он вскинул на меня глаза и улыбнулся.
— А ты уверена, что я заблуждаюсь?
Ночевали мы с ним вдвоем в спальне хозяев. Ди Джей и мексиканец расположились в гостиной. И кто-то еще, пришедший в темноте и мне не представленный, расхаживал всю ночь по двору. Наружная охрана.
Дядя Сэм лежал на двуспальной кровати. Я на полу, постелив одеяло.
Он долго вздыхал в темноте и ворочался и попросил, наконец, позволения закурить. Я позволила. Наполнив комнату пахучим едким дымом, он произнес слова, лишившие меня сна до самого утра. Сам же он после этого преспокойно уснул. Вот что он сказал мне:
— Утром Гоген перейдет в другие руки, а деньги получит твой парень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57