OCR Busya
«Английская новелла»: Лениздат; Лениград; 1961
Уильям Плоумер
Сын королевы Виктории
I
В фордике, тарахтевшем по залитой ослепительным солнцем ухабистой дороге Лембулевда, ехали двое. Трудно было найти людей, менее похожих друг на друга: один – владелец лавки Мак-Гэвин, угрюмый краснолицый человек лет тридцати трех – тридцати четырех, выходец из Шотландии, огрубевший от жизни в колониях, другой – только что окончивший школу молодой англичанин Фрэнт. Неловкое создалось положение. Они не знали, о чем говорить. Мак-Гэвин полагал, что спутник презирает его – просто так, за то, что он такой, какой есть. Л Фрэнт, глядя на этого загорелого, видавшего виды человека и чувствуя себя по сравнению с ним глупым и беспомощным, прилагал все усилия, чтобы держаться непринужденно, и с интересом посматривал вокруг. Дорога вилась, поднимаясь всё выше среди поросших травой холмов с темнеющими там и сям в ложбинах островками девственного леса. Гранитные пролысины сменялись красными пятнами вспаханной земли. Кое-где лепились на склонах конусообразные хижины. И куда ни глянь – туземцы, пасущие стада тощих коров и косматых овец. Даже поверхностному наблюдателю сразу бросалось в глаза, что этот живописный уголок населен слишком густо и что белые, заняв низины для разведения сахарного тростника, постепенно оттеснили коренных жителей в предгорья, где почва бедна, пастбища скудны и местность слишком изрезанна, чтобы можно было как следует заняться земледелием.
Фрэнт поглядывал на туземцев с понятным любопытством. Какие они, когда узнаешь их поближе? И что бы такое сказать о них Мак-Гэвину?
Наконец он произнес:
– А жаль, право, что у туземцев такой низкий уровень жизни: на них не очень-то разбогатеешь.
Мак-Гэвин взглянул на него с тем угрюмым недоумением, которое нередко можно подметить на лицах невежественных людей, когда они сталкиваются с идеей для них новой, сложной и, по-видимому, сумасбродной.
– Черномазые ублюдки! – воскликнул он. – Ни черта на них не разбогатеешь, сами скоро увидите.
И он рывком переключил скорость. Машина стала медленно одолевать крутой подъем, и Фрэнт, подпрыгивая на сиденье рядом с Мак-Гэвином, был рад, что шум мотора избавил их от неловкого молчания.
Сыновья «новоиспеченных бедняков» послевоенного времени, уволенные государственные служащие и смещенные с должности офицеры индийских колониальных войск, юнцы, спустившие свое состояние, и другие горемыки, сбившиеся с пути истинного, – все они отправлялись сюда, за тридевять земель, чтобы начать новую жизнь. Увы, она кончалась иной раз самоубийством: ведь не каждому под силу столь резкая перемена обстановки или мучительное одиночество среди великолепной природы. С одобрения здравомыслящих, казалось бы, людей, Фрэнт, соблазненный рекламой и побуждаемый духом предприимчивости, прямо со школьной скамьи тоже отправился сюда в поисках счастья.
Деловая основа его взаимоотношений с Мак-Гэвином не облегчала Фрэнту эти первые минуты их знакомства. Фрэнт приехал к нему не как компаньон, и не как слуга, и не как гость и не вносил ему ни пенса за обучение. Опекунский совет в Лондоне направил его к Мак-Гэвину, как к лицу, изъявившему желание предоставить молодому англичанину бесплатный стол и кров и обучать его в течение двух-трех лет искусству торговли с неграми из племени лембу, не требуя взамен ничего, кроме «услуг» этого молодого человека. Мак-Гэвину отнюдь нельзя было отказать в практической сметке, и возможность заполучить толкового и к тому же бесплатного белого помощника казалась ему весьма заманчивой. Фрэнт по воспитанию был человеком деликатным и обязательным. Вот так они и познакомились.
Фрэнт был молод – до того молод, что, отважно въезжая по неровной дороге в самое сердце Лембуленда, не мог не думать о своих школьных товарищах и о том, как бы они ему позавидовали, если бы увидели его сейчас. Его снедало пагубное нетерпение. Как это свойственно юности, он вступал в единоборство с судьбой, исполненный самых благородных стремлений. Для некоторых из нас в молодости куда важнее найти самое себя, чем преуспеть в житейском смысле этого слова и наслаждаться комфортом и деньгами. Мы хотим раскрыться до конца, с наибольшей полнотой выразить свое истинное «я». Это сложный процесс, и обусловлен он, по-видимому, и нашим отношением к делу, которым мы хотим или должны заниматься в жизни, и тем, как наша наследственность и воспитание заставляют нас реагировать на внешнюю среду, и особенно нашей взаимосвязью с другими людьми. В конечном счете это возмужание, превращение в настоящего человека (так как суть именно в этом) для большинства из нас приходит с опытом сердца. Сейчас много рассуждают о проблеме пола: вполне возможно, что иногда важность ее переоценивают, – ведь есть люди, которые придают этому вопросу очень мало значения и всё-таки добиваются успеха, как сэр Исаак Ньютон, для которого он вообще не существовал. Но Фрэнт вышел из семьи, склонной к увлечениям. Он прибыл в Лембуленд со здоровым аппетитом к жизни и мало представлял, на что он себя обрекает.
2
Фактория в Мадумби была расположена на вершине холма, недалеко от дороги, вернее проселка, и состояла из лавки, жилого дома шагах в пятидесяти от нее, и нескольких кое-как сколоченных надворных строений.
Перед домом когда-то, видно, пытались развести сад, но из попытки этой мало что вышло, – здесь вечно бродили коровы и куры, а время от времени сюда вторгались обезьяны. Позади был поросший колючей травой выгон и небольшой лесок.
Эти постройки, – воплощение уродства! – сбитые из сосновых досок и обшитые снаружи рифленым железом, выкрашенным в защитный цвет, взирали на покатые склоны, украшенные купами деревьев, ручейками и лужайками, как в хорошо распланированном парке. Но когда мистер и миссис Мак-Гэвин обосновывались в Мадумби, они меньше всего думали о пейзаже.
Свет в лавку проникал через два маленьких окошка и открытую дверь, и тому, кто входил туда с улицы, залитой ярким южным солнцем, сперва трудно было что-нибудь разглядеть. Лавка была так завалена товаром, что напоминала пещеру, где хранится награбленное добро. Ударившись головой о свисающую откуда-то цепь для волов или фонарь «летучая мышь», посетитель поднимал глаза и обнаруживал, что потолок почти скрыт гирляндами котелков и корзин, мотками тонкой цветной шерсти, огромными связками платков всех цветов и размеров, штабелями рубах и штанов, вперемешку с лифчиками, сковородками, венками из искусственных незабудок, топориками, ножами, бусами и лемехами для плугов. Полки были доверху набиты разнообразными товарами, для производства которых на четырех континентах дымили и грохотали сотни фабрик. Дешевая одежда, кричащие ткани, непрочные скобяные и фарфоровые изделия, самые никчемные патентованные лекарства, самые безвкусные поддельные драгоценности, самая низкосортная бакалея, Библии, иголки, трубки, целлулоидные воротнички, суповые миски, помада для волос, тетради, печенье и кружевные занавески – ярус за ярусом товары всевозможных образцов.
Несколько полок занимал хлам, оставшийся после войны, – серые бумажные носки, связанные в Чикаго для американских волонтеров, так и не вступивших в армию, куртки и бриджи цвета хаки, обмотки, каски и прочая заваль, всё уродливое, хотя и отвечающее своему назначению, созданное машинами и машинами доставленное к театру военных действий, чтоб поддержать эту всемирную бойню; всё, произведенное в излишке, по контракту, а не из необходимости и, наконец, закончившее свой путь здесь, чтобы можно было извлечь выгоду из того удовольствия, которое Эти вещи доставляли неграм своей необычностью. Весь мир как будто сговорился извлечь для себя выгоду на этом уединенном холме Лембуленда.
Двери в глубине лавки вели в два других помещения. Одно, побольше, служило складом для громоздких товаров – мешков с солью, сахаром и зерном, скобяных изделий, ящиков со сластями и мылом; кроме того, там лежали кипы табачных листьев не менее двух футов длиной, которые изредка обрызгивали водой, чтобы они не утратили аромата. Существовал обычай: каждому взрослому покупателю давать в придачу парочку таких листьев, а каждому малышу – горсть грошовых леденцов; их ядовитый розовый и зеленый цвет и парфюмерный запах сулили быструю гибель крепким белым зубам. Другой, меньшей, комнатой пользовались в качестве конторы; в ней стояли стол, стул, сейф и грудами лежали документы. Окно, куда проникало послеполуденное солнце, не открывалось, и о стекло вечно с жужжанием бились мухи и шершни в разной стадии изнеможения. В углу, на куче неоплаченных счетов, обычно спал искусанный блохами пес, в чернильнице, часами стоявшей на солнцепеке, постоянно высыхали чернила, и, если нужно было сделать какую-нибудь запись, приходилось пользоваться карандашом.
Но всё это было лишь фоном. В помещении перед прилавком обычно толпились лембу всех возрастов и обоих полов. Шум стоял невообразимый. Все говорили разом, – кто смеялся, кто ссорился, кто сплетничал, кто торговался, и тут же из невероятно хриплого граммофона вырывались голоса Карузо и Клары Батт. Иногда какая-нибудь старая негритянка, почти слепая и почти голая, – остатки ее когда-то черных, как перец, волос пересыпала соль седины, а отвисшие сухие груди вполне можно было бы засунуть ей за пояс, – первый раз в жизни услышавшая граммофон, склонив голову набок, то и дело недоверчиво восклицала: «Abantu! Inkosi yami!»' – и, хлопая себя по тощим ляжкам, спрашивала, кто это поет – уж не дух ли?
Единственный свободный угол комнаты занимало трюмо, перед которым, восторженно взвизгивая, компания весьма пышных девушек обычно сравнивала свои прелести. Больше всего им хотелось увидеть отражение собственных задов, отчасти просто из любопытства, отчасти чтобы привлечь внимание присутствующих мужчин. Среди взрослых всегда толкалось несколько ребятишек, которые, зажав в кулачке свои три пенса, терпеливо ждали, когда наконец дойдет черед и до них. Кое-кто приносил для обмена яйца или фрукты, держа их на голове в похожих на чаши корзинках, женщины иногда являлись с курицами, зажатыми под мышкой, а мальчуганы порой притаскивали огромные пунцовые лилии с листьями и корнями.
Мало сказать, что всё здесь казалось Фрэнту необычным. Перед ним открылся совершенно новый мир. Он вдруг нырнул в атмосферу экзотики; здесь он должен был работать, всё это он должен был постичь. Так называемая приспособляемость есть по сути свежесть восприятия, интерес к новому и готовность учиться; и Фрэнт, который с детства был приучен к исполнительности, сперва очень охотно следовал указаниям Мак-Гэвина, не отступая от них ни на шаг. Мак-Гэвин ему не нравился, и было ясно, что никогда не понравится, но не менее ясно было и то, что Мак-Гэвин знал свое дело, а ведь Фрэнт приехал сюда – в теории, во всяком случае, – из деловых побуждений. Поэтому он вставал рано, ложился поздно и с усердием и выдумкой, никогда не падая духом и не теряя терпения, работал столько часов подряд, что этого не одобрил бы ни один профессиональный союз. Он боролся с трудностями незнакомого языка, вел конторские книги, следил, чтобы его не обсчитали, стараясь и сам никого не обсчитать (он был воспитан в правилах честности), и трудился от зари до зари без спешки, без отдыха, ни на миг не подвергая сомнению то, что полагал своим долгом. И Мак-Гэвин, убедившись, что имеет дело с честным, понятливым и достойным доверия человеком, признался жене, что успех его плана превзошел все ожидания. Пожалуй, он скоро сможет полностью оставлять на Фрэнта лавку и заниматься коммерческими операциями, требующими разъездов. Миссис Мак-Гэвин тоже была довольна, так как теперь ей реже приходилось стоять за прилавком и она могла больше времени проводить дома. Хотя, видит бог, в лавке было куда приятнее.
В день приезда Фрэнта чай был подан на веранде, так как миссис Мак-Гэвин не терпелось посмотреть, что собой представляет новый помощник, но потом ему всегда присылали чай в лавку. В доме он ел, спал и проводил часть свободного времени по воскресеньям. Дом состоял всего из четырех комнат. В комнате Фрэнта (девять футов на семь) было угнетающе душно, ее никогда как следует не убирали, и там дурно пахло. Гостиная, и без того небольшая, так была набита мебелью, что в ней и одному было трудно повернуться, а между тем там должны были есть и отдыхать три человека. Кроме того, в доме не было ни прихожей, ни коридора, и комната служила и тем и другим. Поэтому узор на линолеуме местами совсем стерся, а за входной дверью стояла вешалка, где горой громоздились пальто, макинтоши и шляпы, издававшие кислый запах застарелого пота, резины и плесени. Середину комнаты занимал большой стол, покрытый шерстяной скатертью защитного цвета, с бахромой, а на столе возвышалась керосиновая лампа под абажуром из розовой гофрированной бумаги. Буфет был заставлен дешевыми безделушками, а на стенах висели пожелтевшие свадебные фотографии в бамбуковых рамках, запыленные бумажные веера, часы с кукушкой и на резных полочках – позолоченные вазы с бессмертниками, рассыпающимися от старости. Почти невозможно было пробраться к маленькому книжному шкафу, над которым красовалась репродукция с «проблемной» картины под названием «Исповедь», где женщина в вечернем туалете моды 1907 года стояла на коленях перед мужчиной в смокинге; обоих озаряло ярко-красное и на вид жаркое пламя камина, помещенного на заднем плане. В шкафу, среди прочих книг, было несколько романов Марии Корелли,брошюра о заболеваниях крупного рогатого скота и девичий альбом миссис Мак-Гэвин со стишками и не очень искусными рисуночками, которыми ее подруги в шутливой или комплиментарной форме отдавали дань владелице альбома. Будь он немного более пошлым, он мог бы служить некоторым развлечением, но банальности юных обитательниц колоний второго десятилетия нашего века не представляли даже мимолетного интереса. Следует, правда, признать, что кто-то из ее друзей внес туда следующий остроумный и весьма близкий к истине вклад:
1 2 3 4 5 6